Паси Яаскеляйнен
Дом-Привидение, Ракетно-Фабричная Улица, 1
Предыдущая история заканчивается рождением ребёнка в необычных обстоятельствах. Естественнее всего продолжить антологию историей, в центре которой стоит необычная судьба ребёнка. Эта история перенесёт нас из Испании прямо в Финляндию.
Население, читающее по-фински, не так велико, и финских писателей, зарабатывающих себе на хлеб только литературным трудом, практически нет. Наиболее признанного финского автора в области научной фантастики зовут Паси Яаскеляйнен, ему 37 лет, и он живёт в маленьком доме посреди леса, в двадцати километрах от ближайшего города Ювяскила, где преподаёт в гимназии финский язык. Своей славой он обязан десяти коротким рассказам, которые в разные годы были опубликованы в финских журналах научной фантастики "Portti" или "Tahtivaeltaja" и четыре из которых, каждый в своё время, завоевали первый приз в ежегодном конкурсе коротких рассказов журнала "Portti", важнейшем в финской научной фантастике литературном конкурсе; это было в 1995-м, 1996-м, 1997-м и 1999-м годах. Помимо этого, Яаскеляйнен три года подряд - с 1998-го по 2000-й - выигрывал приз "Atorox" за лучший финский научно-фантастический или фэнтезийный рассказ. В 2000 году уже опубликованные рассказы, дополненные прежде не издававшейся повестью, вышли, наконец, отдельной книгой под названием "Missa junta kaantyvát" ("Где разворачиваются поезда"), которая пока что остаётся первой и единственной книжной публикацией Яаскеляйнена.
Книга получила восторженные отзывы критики. Стиль и язык Паси Яаскеляйнена сравнивают со стилем Габриэля Гарсия Маркеса. Один из критиков писал: "Если бы эти рассказы были музыкой, я мог бы отбивать под них чечётку под дождём, как Джин Келли". Самая влиятельная ежедневная газета Северной Финляндии, "Калева", назвала книгу "событием". В конце концов она получила премию "Tahtivaeltaja" как лучшая научно-фантастическая книга года, опубликованная в Финляндии: таким образом, Паси Яаскеляйнен стал единственным финским научно-фантастическим автором, которому удалось завоевать эту премию, прежде всегда достававшуюся переводам с других языков.
Успех за пределами Финляндии, по крайней мере на сегодняшний день, довольно умеренный. Есть перевод собрания его рассказов на эстонский язык; вышедший в 2002 году рассказ, давший книге название, впоследствии был переведён на курдский язык. И всё же - хотя профессия, которая его кормит, оставляет мало времени на писательство, - Паси Яаскеляйнен уже несколько лет неутомимо работает над своим первым романом.
Кое-что из всех этих жизненных обстоятельств, как мне кажется, нашло отражение в рассказе, который следует ниже.
История девочки, которая стоит у окна - и которая всё же стоит не у окна…
* * *
При виде этого ребёнка сразу вспоминается душещипательная копия "Маленького больного", выполненная голодающим художником. Девочка стоит, как обычно, на своём излюбленном месте в углу, у окна, выходящего на улицу, прижавшись личиком к самому стеклу.
В своих жалких лохмотьях она кажется бесцветной, худой и нескладной; один из гостей как-то договорился до того, что она якобы похожа на кое-как сляпанное огородное пугало, неспособное спугнуть даже слабонервного птенца. Её вишнёвое платье когда-то было красивым, но со временем потеряло цвет и форму и теперь больше походило на серый комок пыльной паутины. И причина была совсем не в том, что его слишком редко или плохо стирали!
С другой стороны к оконному стеклу приникал звеняще-морозный день, который слабое мартовское солнце тщетно пыталось согреть до весенней температуры. Однако тёмные оленьи глаза девочки отражали совсем другую реальность - вообще говоря, девочка просто отсутствовала, хотя физически находилась в комнате.
Всё это ужасало госпожу Янсон, и с каждым днём всё больше. Она прилагала неимоверные усилия к тому, чтобы любить свою бедную племянницу, зная, что больная маленькая девочка особенно нуждается в любви и заботливом понимании. Но, на свою беду, она уже не могла избавиться от страха, который всё чаще охватывал её в присутствии девочки. Ясный день вблизи неё омрачался, превращаясь в тёмные, голодные часы тоскливого ожидания. Но если бы она преодолела этот страх, нагнулась к малышке и, задержав дыхание, прислушалась, то до неё донеслись бы глухие удары сердца, которые гремели, словно бой часов.
- Идём, поешь чего-нибудь, хорошая моя, - позвала её госпожа Янсон из кухни, когда ужин был готов; сегодня она приготовила мясные тефтели с пюре, что ещё пару лет назад было любимым блюдом девочки. Слова, пробившись сквозь звон посуды и стук столовых приборов, добрались до слуха девочки, но не возымели никакого действия.
Женщина устало поцокала языком, подошла к ней и осторожно обняла за плечи. "Как будто вешалку держишь", - горестно подумала она.
Тёплая вязаная кофта, которую госпожа Янсон некоторое время назад накинула на девочку, опять валялась на полу. "Если и дальше так пойдёт, она подхватит воспаление лёгких. Кажется, она даже не понимает, что на дворе зима и стоит ледяной холод. Кажется, ей мерещится жаркий летний день! Бедная, погружённая в себя, несчастная птичка, заплутавшая в своих внутренних мирах, - может, она испуганно бьётся там о твёрдое стекло между действительностью и фантазией, не понимая, что ранит сама себя?" - печально думала госпожа Янсон.
В порыве жалости женщина нежно погладила свою племянницу по волосам, которые за последние месяцы потеряли свой кофейно-коричневый цвет, и даже попыталась обнаружить в её глазах хотя бы искорку ответного участия, просто чтобы найти в себе силы продолжать любить её и заботливо опекать, как и подобает хорошей тёте. Но мутные, как лужицы, глаза ребёнка (когда-то они были небесно-голубыми, припомнила госпожа Янсон, и щёки её задрожали), широко распахнутые, смотрели в далёкую пустоту, а то и ещё дальше, и если они и видели что-то, то уж точно не плачущую женщину или зимний сад, или что-то ещё в этом мире.
Макс, Генри, Альбин и золотоволосая Генриетта во весь опор мчались по Ракетно-фабричной улице.
Они бежали, как дети всегда и всюду бегают в такие летние дни, когда двери школы надолго закрываются и солнце выжигает все краски до неправдоподобного света, так что вся округа становится похожей на яркую счастливую картинку без всяких теней и тёмных пятен.
Генриетта хромает на левую ногу, и ей тем больнее, чем быстрее она пытается бежать. Мальчишки бегут слишком быстро для Генриетты, она не поспевает за ними, и гримаса напряжения не сходит с её лица. Жилистые тонкие ноги мальчишек мелькают так, что их почти не видно, совсем как в глупых мультяшках про чокнутого зайца Банни, которые старый Зундстром крутит по воскресеньям в своём кинотеатре.
Генриетта старается не думать о боли в ноге, но быстрее от этого всё равно не получается. Это так несправедливо. Генриетта хочет догнать мальчишек. Она представляет себе крылатого коня и пытается заставить тело лететь силой своей мысли, как благородный конь Пегас, но глупая её нога не понимает этого и натыкается на каждую неровность дороги!
Генриетта не смеет попросить мальчишек, чтобы они подождали её. Она не хочет привлекать внимание к своей дурацкой ноге, которая так и норовит привязать её к материнскому подолу, как несчастную больную. Если бы всё решал её подлый брат Генри, он бы уже давно прогнал её домой к матери. Она держится в команде только потому, что Альбин, чудесный Альбин, красивый и обаятельный, так распорядился. Но всем известно, что Альбин терпеть не может бесхарактерных тряпок, и Генриетта не хочет рисковать его расположением.
Альбин крутой парень и, конечно, сам никогда не признается, но Генриетта всё же думает, что немного нравится ему, а может, он даже чуть-чуть влюблён в неё. Самой-то Генриетте Альбин очень нравится. Он такой красивый в своей коричневой куртке с блестящими пуговицами, которая делает его похожим на предводителя большого войска, - ему недостаёт только шпаги на поясе. "Какой харизматичный мальчик", - говорят люди, когда видят его, и Генриетта согласна с этим. Хотя вообще-то она не знает точно, что такое харизматичный, но ей кажется, что это обозначает всё великолепное, особенное, достойное восхищения.
Альбин говорит, что Генриетта не должна стесняться своей больной ноги. Он и другим не разрешает дразнить её. Макс однажды попытался, эта жирная свинья Макс, уж кому бы, но только не ему отпускать шуточки насчёт внешности других. Но Альбин сразу дал ему в нос так, что пошла кровь, и после этого уже никто не смел говорить что-нибудь неприятное про больную ногу Генриетты. Кроме Генри, разумеется, но Генри - её брат, и Альбин думает, что братья имеют что-то вроде кровного права мучить своих младших сестёр. В известных границах.
Альбин - самый чудесный мальчик, какого Генриетта только встречала, и она верит, что когда-нибудь даже станет женой Альбина.
Но чтобы стать ею, Генриетта должна беречь его благосклонность. И если Альбин терпеть не может жалких плакс, Генриетта ни в коем случае не будет жалкой плаксой. Она не плакала даже тогда, когда какой-то дурак бросил в неё огромный камень, только потому, что она была одна и случайно забрела на соседнюю улицу Тройного прыжка. Нога долгое время болела так, что Генриетта поначалу боялась, что она почернеет и совсем отпадёт. (Если верить Генри, так конечности, подбитые камнем, всегда чернеют, немеют и под конец совсем отваливаются.) Но и тогда она не плакала. Не хотела вызвать неприязнь Альбина, не хотела погубить свою мечту стать его женой и уж совсем не хотела быть привязанной к маминому подолу, к дому, где пахнет табаком и мрачными раздумьями, уж лучше молча страдать и терпеть.
Генриетта не любит оставаться с матерью дольше, чем это необходимо. Мать так много плачет и выражается так странно. Генри говорит, что скоро за ней приедут и увезут её в рубашке с длинными рукавами, которые завяжут узлом, а потом запрут навсегда в сумасшедшем доме на другом конце города. Генри говорит, что у мамы закатились шарики за ролики и это очень плохо. Генри, правда, много чего говорит и просто так, по злобе, но маме ведь действительно нехорошо. С тех пор как ей приснилось, что фабрика фейерверков взорвётся, и за завтраком она всех напугала своими жуткими историями, она уж больше не была собой. Может, её шарики закатились за ролики именно после этого сна.
Но мама не единственный человек со странностями на Ракетно-фабричной улице; большинство взрослых в последнее время какие-то притихшие и усталые, как будто больше не знают, кто они такие и что с ними происходит. Альбин говорит, это оттого, что они много работают. В последнее время на фабрике много сверхурочных часов, она день и ночь работает с полной загрузкой. Ещё никогда за всю историю этой фабрики они не делали такого количества хлопушек и пиротехнических пакетов всех размеров и цветов. Хозяин фабрики сказал, что надо срочно выполнить большой и особо важный заказ, а потом все будут вознаграждены, и каждый сможет отдыхать сколько захочет, но только после этого, никак не раньше.
У людей с Ракетно-фабричной улицы, которые всегда работали на этом предприятии и, видимо, будут делать это и впредь, нет другого выбора, кроме как делать то, что им скажут. На самом деле они должны благодарить фабрику фейерверков за свою судьбу, поскольку из тех, кто не живёт на этой улице, большинство не имеет никакой работы, а если не имеешь работы, тебе нечего есть, а если тебе нечего есть, ты умрёшь с голоду, говорит мать, когда не бормочет что-то неразборчивое и не плачет. Вся улица в долгу у хозяина фабрики, и если он чего-то требует, то лишь у немногих поворачивается язык сказать "нет" или хотя бы подумать об этом. Хозяин фабрики не особо расположен выслушивать отговорки, даже если они правдивы.
- Догоняй, Хромая, - рычит Генри, злясь оттого, что должен таскать за собой сестру. - Или, может, ты хочешь домой, посмотреть, не вернулась ли мама со смены? Может, наша малышка лучше останется дома, чтобы послушать, как мама скулит?
- Отстань от неё, Генри, - рявкнул Альбин и остановился посреди улицы.
Мальчишки вперились друг в друга свирепыми взглядами, и Генриетте показалось, что они похожи на двух разъяренных животных перед схваткой. Лев и бешеный волк. Альбин пристально смотрит на Генри с той суровой миной, которая предвещает бурю. У Генриетты по коже при этом пробегает приятная дрожь.
Они стоят напротив лавки мясника. Сейчас лавка, согласно вывешенному объявлению, работает всего час в день, утром с семи до восьми. Потом и мясник идёт на фабрику, - с тех пор как там запарка, хозяину фабрики дороги любые рабочие руки.
- Нам некуда спешить, дом-привидение от нас никуда не денется, - говорит Альбин. Его голос звучит мягко, как бархат, но ни от кого, тем более от Генри, не скрыта угроза, которая таится за его словами. Тщетно мальчик пытается выдержать этот взгляд и в конце концов отводит глаза.
Генри что-то бурчит про себя и в сердцах пинает урну, из которой на дорогу выкатывается яблочный огрызок и ещё вываливается куча всякой дряни. Видно, что Генри терпеть не может подчиняться Альбину, но даже ему приходится смиряться с непреложным фактом: у Альбина есть бицепсы, а у Генри нет, так что и впредь вожаком команды останется Альбин.
Дома Генри хвастался перед Генриеттой, как он накачает свои мускулы: в один прекрасный день он так врежет Альбину в нос, что у того голова слетит с плеч и докатится аж до улицы Тройного прыжка, где потом большие бандюги будут играть ею в футбол. Ещё Генри говорил, что после того, как снесёт Альбину башку, первым делом он, пожалуй, казнит свою тупую хромую сестру, а её изувеченный труп зароет в муравьиной куче на задах велосипедной мастерской: Генриетта ведь так любит муравьёв.
Но Генриетта не принимает это всерьёз. Она хоть и видит, что её брат время от времени делает силовые упражнения, но эти тренировки не оказывают никакого действия на его мальчишеские руки, похожие на неуклюжие конечности какой-нибудь голенастой птицы.
Генриетта догоняет остальных и улыбается Альбину.
- И вовсе не надо меня ждать, - говорит она, ловя ртом воздух. - Я бегаю так же быстро, как и вы. Просто у меня шнурок развязался.
- Я не из-за тебя остановился, - говорит Альбин как истинный джентльмен. - Просто эта гонка ни к чему. Мы уже не мелюзга, чтобы всюду носиться сломя голову. Как будто пешком нельзя дойти. Что за ребяческая спешка?
- Да, уж лучше пошли пешком, - сипит Макс, которому трудно говорить, а в горле у него свистит, и Генриетту это забавляет: конечно же, этому свинтусу Максу лучше ходить пешком, а бегать - слишком детское занятие! Может, у Генриетты одна нога и хромая, зато у Макса две толстые ноги, на которых трясутся комья жира, как будто они сделаны из мятного желе тёти Евлалии.
- Хромая уж, верно, в штаны наложила, - тихо бормочет Генри. - Иди домой, и дрожать не придётся.
- Я не боюсь! - огрызается Генриетта. - В отличие от тебя. Ты только до двери дошёл, и я точно помню, что ты был бледнее, чем ласка, которая утонула в белильном растворе у нас во дворе.
Генри выпучил глаза и побледнел - то ли от гнева, то ли от страха, который вернулся вместе с воспоминаниями. Или от того и другого вместе. С тех пор как он недавно побывал у двери дома-привидения, Генри был неразговорчив. Альбин сказал, не надо к нему приставать, сам расскажет, когда придёт время.
- Слушай, Генриетта, тебе не обязательно сегодня проходить испытание на смелость, - говорит Альбин. - Ты можешь пройти его и завтра, или послезавтра, или когда захочешь. И я вообще не знаю, такая ли уж это хорошая идея - зайти внутрь дома. Твой брат дошёл до двери, и уже одно это чего ему стоило. Ведь могло случиться что угодно. Даже я не стал бы подходить к дому слишком близко. Понимаешь, ведь мы не знаем, что может произойти. Мы вообще ничего не знаем про этот дом! Может, он пожирает людей или что-нибудь в этом роде…
Поведение Альбина становится всё более неуверенным.
- Но я всё равно туда пойду, - говорит Генриетта, надеясь, что по ней не заметно всех тех дурных предчувствий, которые её одолевают. - Я пойду в дом-привидение, и пойду сегодня. Даже если он пожирает людей и искрошит меня на мелкие кусочки, а потом снова выплюнет аж на улицу Тройного прыжка.
Генри восхищённо хихикает. И теперь Генриетта жалеет, что произнесла эту фразу вслух. Альбин и Макс смотрят на Генриетту с уважительным молчанием, почти скорбно.
Генриетта вспоминает вестерн, который она однажды видела в кинотеатре Зундстрома. Группа жителей посёлка бежит от кровожадных краснокожих, и когда ситуация принимает такой оборот, что становится ясно - им не уйти, один из них с деланой беззаботностью говорит: "Скачите дальше, а я останусь и задержу индейцев, а после догоню вас".
- А ты уверена, что он тебя снова выплюнет? - спрашивает Макс, - и торжественности момента как не бывало. - А если он тебя проглотит и ни одна живая душа тебя больше не увидит?
- Спасибо, Макс, - язвительно говорит Генриетта. - А то я об этом даже не подумала.
- Заткнись, Макс, - прорычал Альбин, и Генриетте почудилось, что она увидела на его лице глубокую тревогу, а то и страх.
Но этого не могло быть. Никогда.
Среди детей Ракетно-фабричной улицы испытание на смелость - священный обычай: все знают, что никто не может стать полноценным членом команды, если он не совершил какой-нибудь великий поступок, получивший признание других, и тем самым не доказал, что заслуживает уважения и доверия как товарищ. Когда-то, ещё в начале лета, Альбин вычитал про такой обычай в одной приключенческой книжке для мальчишек, которую нашёл на чердаке. В этой книжке была примерно такая же команда, как у них, и он решил стать первым, кто по новому обычаю подвергнется испытанию на смелость.
Кто-то предложил есть червей и пить из лужи, кто-то - выбить окно мяснику и другие детские, не такие уж смелые дела, но Альбин держал в уме кое-что другое: он решил отнять кость у злой цепной собаки мясника, которую все дети с улицы боялись пуще смерти. Вообще-то пса звали вполне безобидно - Отто, но кличка Чёрт, как называли его дети, подходила ему гораздо больше.
Альбин сказал, что одолеет пса, и сделал это, своим примером установив великое правило, которому должны были следовать и другие. Никому из них не забыть, как Альбин едва не погиб, но в конце концов он вышел со двора, который охраняла могучая овчарка, вознёс над головой вонючую кость и потрясал ею так, будто это была самая большая добыча всех времён.
Следующим на очереди подвергнуться испытанию на храбрость был Макс. Макс хотел доказать своё безмерное мужество, съев дождевого червя или гусеницу, но остальные отвергли это предложение: Макс так и так ест всякую дрянь. Может, вместо этого Макс съест испорченное мясо из отбросов мясника, предложил Генри - всего лишь в шутку, как он уверял впоследствии, когда Максу долгое время было по-настоящему плохо и уже начались поиски виноватого.
Шутка или нет, а Макс, ко всеобщему отвращению и ужасу, ухватился за эту идею и больше и слышать не хотел о том, чтобы испытать себя на храбрость каким-то другим, менее отравляющим способом.