Обработка биолога всегда давалась мне с трудом. И даже не из-за его невыразительной физиономии. Порой в его графах не отражались и более глубокие движения души. Возможно, он сознательно подавлял их, оскорбленный присутствием в команде "крота".
Прямо скажем, я не в первый раз столкнулся с подобной реакцией. Мое присутствие в какой-то мере оскорбляло всех. О, ко мне хорошо относились – или думали, что относятся. Терпели мою навязчивость, помогали, выдавали куда больше, чем думали сами.
Но за грубоватым дружелюбием Шпинделя и терпеливыми разъяснениями Джеймс не было настоящего уважения. С чего вдруг? Они стояли на переднем крае науки, на сверкающей вершине, покоренной гоминидами. Им доверили судьбу мира. А я рассказывал сплетни узколобым. И даже в том терялась нужда по мере того, как Земля уплывала все дальше. Балласт… Ничего не поделаешь, нечего и терзаться.
И все же… Шпиндель лишь наполовину шутил, обозвав меня "комиссаром". Каннингем доверился ярлыку без всяких шуток. И хотя я за долгие годы встречал немало подобных ему – тех, кто пытался скрыться от моего взгляда, – Каннингем первый в этом преуспел.
Я старательно выстраивал отношения с ним на протяжении всей подготовки, искал недостающие элементы. Однажды наблюдал, как он работает на хирургическом симуляторе и упражняется на новейшем интерфейсе, распростершем его сквозь стены и провода. Биолог оттачивал мастерство на гипотетическом инопланетянине, которого ради тренировки соорудил компьютер. Из установки наверху лапами чудовищного паука торчали датчики и суставчатые манипуляторы – они, одержимые духами, кружились и плели сети вокруг полувероятной голографической твари. Собственное тело Каннингема лишь слегка вздрагивало; в уголке губ колыхалась сигарета.
Я ждал, когда он сделает перерыв. В конце концов его плечи слегка расслабились. Протезные конечности обвисли.
– Так… – Я постучал себя по виску. – Зачем ты это сделал?
Он не обернулся. Датчики над секционным столом развернулись, глядя на нас отрубленными рачьими глазами. Там было сосредоточено сознание Каннингема, а не в пропитавшемся никотином теле передо мной. Там находились его глаза, язык и еще какие-то невообразимые искусственные чувства, которые биолог использовал для анализа данных. Датчики целились в меня, нас, и, если у Роберта еще осталось что-то, похожее на зрение, он смотрел на себя глазами, вынесенными на два метра из черепа.
– Что именно? – переспросил он в конце концов. – Улучшения?
"Улучшения". Словно гардероб обновил, а не вырвал с мясом органы чувств и не вшил новые в рану.
Я кивнул.
– Приходится быть актуальным, – объяснил он. – Без апгрейда невозможно пройти переподготовку, без переподготовки устареешь за месяц, а тогда тебе прямая дорога на Небеса или в стенографистки.
Я пропустил насмешку мимо ушей.
– И все же это радикальная трансформация.
– Не по нынешним временам.
– Разве ты не изменился?
Тело затянулось сигаретой. Прицельная вентиляция втянула дым прежде, чем тот добрался до меня.
– В этом и смысл.
– Но изменения должны были затронуть твою личность. Само собой…
– A-а, – он кивнул. На дальнем конце двигательных нервов закачались за компанию манипуляторы. – Посмотри на мир чужими глазами и сам переменишься?
– Что-то вроде того.
Вот теперь он посмотрел на меня живыми глазами. По другую сторону мембраны змеи и крабы вновь взялись за виртуальный труп, словно решив, что и так слишком много времени потратили на бессмыслицу. Мне стало интересно, в каком теле пребывает сейчас биолог.
– Странные ты задаешь вопросы, – заметило мясо. – Разве язык моего тела тебе не все рассказывает? Жаргонавтам полагается читать мысли.
Конечно, он был прав. Меня интересовали не слова Каннингема, они – лишь несущая волна. Реальной беседы, которая между нами сейчас происходила, Роберт не слышал. Все его грани и углы громко говорили со мной, и, хотя помехи и вой обратной связи почему-то заглушали их голоса, я был уверен, что рано или поздно все пойму. Надо было просто не дать биологу замолчать.
Но в ту самую минуту мимо проходил Юкка Сарасти и хирургически точным движением угробил мой замечательный план.
– Сири в своем деле лучший, – заметил он. – Кроме тех случаев, когда дело касается лично его.
* * *
Как может человек ожидать, что его мольбам о снисхождении ответит Тот, Кто превыше, когда сам он отказывает в милосердии тем, кто ниже его?
Пьер Трубецкой
– Штука в том, – произнесла Челси, – что личные отношения требуют усилий. Нужно хотеть, чтобы стараться, понимаешь? Я чуть наизнанку не вывернулась ради нас с тобой, вкалывала как проклятая, а тебе словно все безразлично…
Ей казалось, что она открыла мне Америку. Будто я не знал, к чему идет дело, потому что молчал. Но я, пожалуй, раньше нее все понял и ничего не говорил, боясь дать ей повод.
Мне было тошно.
– Ты мне небезразлична, – выдавил я.
– Насколько тебе вообще что-то небезразлично, – признала она. – Но ты… я хочу сказать, временами все в порядке, Лебедь. Иногда с тобой так здорово! Но стоит нашим отношениям самую малость углубиться, как ты отступаешь и оставляешь тело на милость своего… боевого робота. Я больше не могу это терпеть.
Я не сводил глаз с бабочки на ее запястье. Радужные крылышки лениво подрагивали и складывались. Мне стало любопытно, сколько у нее таких татуировок? Я видел пять, на разных частях тела, хотя одновременно больше одной не появлялось. Подумывал спросить, но сейчас момент был неподходящий.
– Временами ты бываешь таким… жестоким, – говорила она. – Я понимаю, это не со зла, но… не знаю. Может, я для тебя лишь предохранительный клапан, пар спускать. Может, тебе приходится так глубоко уходить в работу, что все накапливается, и нужна груша для битья. Может, поэтому ты все это говоришь.
Теперь она ждала от меня ответа.
– Я был с тобой честен, – ответил я.
– Да. Патологически. Ты хоть одну дурную мысль оставил при себе? – Ее голос дрожал, но глаза – хотя бы сейчас! – остались сухими. – Пожалуй, я виновата не меньше твоего, даже больше. Я со дня нашей встречи понимала, что ты… отстраненный. Наверное, в глубине души изначально знала, что этим все кончится.
– Тогда какой смысл было стараться? Если знала, что мы просто так разойдемся?
– Ох, Лебедь! Разве ты сам не твердишь, что все рано или поздно рушится? Разве не ты говорил, что все проходит?
Мои отец и мать удержались. По крайней мере дольше, чем мы.
Я нахмурился, поражаясь, как позволил этой мысли забрести ко мне в голову.
Челси сочла мое молчание обидным.
– Наверное… я думала, что смогу помочь, понимаешь? Исправить то, что тебя сделало таким… озлобленным.
Бабочка начала гаснуть. Такого никогда прежде не случалось.
– Ты понимаешь, что я хочу сказать? – спросила она.
– Ага. Что я с заскоками, псих, по сути.
– Сири, ты даже от корректировки отказался, когда я предлагала. Ты так боишься, что тобой начнут управлять, шарахаешься от базовых каскадов. Ты единственный из известных мне людей, которого действительно можно назвать неисправимым. Не знаю… Может, этим стоит гордиться.
Я приоткрыл рот – и захлопнул его.
Челси грустно улыбнулась:
– Что, Сири, ничего? Совсем нет слов? Было время, когда ты всегда точно знал, что сказать, – ей вспомнилась ранняя версия меня. – А теперь я гадаю, был ли ты хоть раз серьезен.
– Ты ко мне несправедлива.
– Да, – она поджала губы. – Ты прав. Я вовсе не это хотела сказать. Пожалуй, дело не в том, что твои слова – неправда. Скорее, ты просто не понимаешь их смысла.
Крылья потеряли цвет, и бабочка превратилась в хрупкий, почти неподвижный карандашный рисунок.
– Я согласен, – проговорил я. – Я сделаю корректировку. Если для тебя это так важно. Прямо сейчас!
– Поздно, Сири. С меня хватит.
Может, она хотела, чтобы я ее окликнул? Все эти неслышные вопросительные знаки и многозначительные паузы. Вероятно, она давала мне возможность оправдаться, вымолить еще один шанс. Искала причины передумать.
Я мог попытаться, сказать: "Не надо! Прошу, умоляю. Я не хотел тебя прогнать, лишь чуточку, на безопасное расстояние. Пожалуйста! За тридцать долгих лет я не чувствовал себя ничтожеством только рядом с тобой".
Но, когда я поднял глаза, бабочки уже не было. Как и Челси. Она ушла, забрав с собой груз сомнений и чувства вины за то, что довела меня. По-прежнему думала, что в нашей несовместимости никто не виноват, а она старалась, как могла. И что даже я старался, согбенный прискорбными тяготами психологических проблем. Она ушла… Может, даже не корила меня. Я же так и не понял, кто из нас принял окончательное решение.
В своем ремесле я был мастер. Такой мастер, что занимался им, даже когда не хотел этого.
* * *
– Господи! Вы слышали? – Сьюзен Джеймс металась по вертушке, как ошалевший гну при пониженном тяготении. Я под прямым углом мог различить белки ее глаз. – Подключай канал! Канал подключай! Вольеры!
Я подчинился. Один из шифровиков колыхался в воздухе, второй по-прежнему жался в углу.
Джеймс приземлилась рядом со мной на обе ноги и пошатнулась.
– Сделай громче!
Шипение воздухоочистителей. Отдаленный механический лязг, эхом отдающийся в корабельном хребте. Рокот корабельных кишок. И больше ничего.
– Ладно. Значит, перестали, – Джеймс вытащила дополнительное окошко и пустила запись в обратную сторону.
– Вот, – объявила она, выкрутив громкость на максимум и запустив фильтр.
Парящий шифровик в правой половине окна уперся кончиком протянутого щупальца в перегородку между двумя вольерами. Съежившийся пришелец слева оставался неподвижен.
Мне показалось, я что-то слышу. На краткий миг словно мошка прожужжала, но ближайшая мошка летала где-то в пяти триллионах километров от нас!
– Повтор. Замедлить. Определенно жужжание. И вибрация.
– Еще медленнее.
Серия щелчков, извергнутых дельфиньим дыхалом. Презрительное фырканье.
– Нет, дай сюда!
Джеймс вломилась в виртуальное пространство Каннингема и сдвинула ползунок до упора влево.
Тук-тук… тук… тук-тук-тук… тук… тук-тук-тук…
Из-за снижения доплеровской частоты почти до нуля сигнал растянулся на добрую минуту: в реальном времени прошло пол секунды.
Каннингем увеличил изображение. Шифровик в углу оставался неподвижен, если не считать дрожи под шкурой и шевеления свободных щупалец. Но прежде я видел только восемь, а сейчас из-под центрального узла выступил костлявый нарост девятого. Оно, скрученное и скрытое от взглядов, стучит, пока собрат как ни в чем не бывало прислоняется к стене с другой стороны.
Нет, ничего подобного! Второй шифровик бесцельно дрейфовал посреди своего вольера.
Глаза Джеймс блестели.
– Надо проверить остальные…
Но "Тезей" следил за нами и соображал намного быстрее. Он уже прошерстил архивы и выдал результат: три подобных сигнала за два дня, длительностью от двух секунд до едва одной десятой.
– Они разговаривают, – прошептала Джеймс.
Каннингем пожал плечами. Забытый окурок дотлевал у него в руке.
– Как и многие животные. Кроме того, такими темпами они явно не вычислениями занимаются. Танцующая пчела передает не меньше информации.
– Роберт – это бред! Ты сам понимаешь…
– Я понимаю, что…
– Пчелы не скрывают, о чем говорят. Они не разрабатывают с нуля новые способы общения исключительно ради того, чтобы запутать наблюдателя. Это не инстинкт, Роберт, а разум.
– И что с того? Забудем на минуту тот неудобный факт, что у этих созданий вообще нет мозга. Мне определенно кажется, что ты не продумала свою мысль до конца.
– Разумеется, продумала.
– Да ну? И чему же ты радуешься? Не понимаешь, что это значит?
По моей спине вдруг пробежали мурашки. Я оглянулся и посмотрел вверх. В центре вертушки показался Юкка Сарасти: он глядел на нас, сверкая глазами и будто скалясь.
Каннингем проследил за моим взглядом и кивнул:
– Вот оно, бьюсь об заклад, понимает…
* * *
Узнать, о чем они перешептывались сквозь стену, было невозможно. Восстановить запись не составило труда, как и разобрать по герцам каждый стук и скрип, но нельзя расколоть шифр, не имея понятия о содержании. У нас на руках оказались наборы звуков, которые ничему не соответствовали. И существа, чьи грамматика и синтаксис – если их способ общения предусматривал такие понятия – были непонятны и, возможно, непознаваемы. Создания, достаточно разумные, чтобы общаться, и достаточно хитрые, чтобы скрыть этот факт. Как бы мы ни жаждали учиться, они определенно не стремились нас учить.
Без – как это я сформулировал? – да, "негативного подкрепления".
Решение принял Сарасти. Мы, как всегда, подчинились его велению. Но когда приказ поступил – когда вампир скрылся в ночи, Бейтс отступила вниз по хребту, а Каннингем удалился в свою лабораторию – со Сьюзен Джеймс остался только я. Тот, кто первым высказал мерзостную мысль вслух, официальный свидетель, действующий от имени будущих поколений. Это на меня она посмотрела и от меня отвернулась, когда ее грани стали непроницаемо суровы.
И приступила.
* * *
Стену ломают так.
Берем двух существ. Если хотите, можете представить себе людей, но это необязательно. Важно, чтобы особи были способны общаться друг с другом. Разделяем их. Но пусть они видят друг друга и болтают. Оставляем окно между их клетками и звуковой канал: пусть практикуются в общении на свой, особенный манер.
Теперь пытаем. Надо понять, как именно. Некоторые шарахаются от огня, другие – от ядовитых газов или жидкостей. Есть существа, неуязвимые для горелок и гранат, но они визжат от ужаса, едва заслышав ультразвук. Приходится экспериментировать. И когда вы обнаружите верный стимул, оптимальный баланс между болью и травмой, то должны пользоваться им беспощадно.
Конечно, существам надо оставить лазейку В этом и смысл наших действий: дайте одному из подопытных средство покончить с болью, другому – информацию, необходимую, чтобы им воспользоваться. Одному предложите единственную геометрическую фигуру, второму – целый набор. Боль прекратится, когда создание выделит из набора единственный символ, который видел его напарник.
Начинаем игру! Смотрите, как корчатся подопытные. Если – или когда – они нажмут выключатель, то вы, по крайней мере, поймете хотя бы часть той информации, которой обменялись объекты. А если записывать все, что с ними происходит, то, возможно, вы сможете догадаться, как они это делают.
Когда жертвы разгадают одну головоломку, подсуньте им другую. Запутайте, поменяйте ролями. Проверьте, как они отличают круги от квадратов, попробуйте факториалы и числа Фибоначчи. Продолжайте, пока не откопаете Розеттский камень.
Так общаются с инопланетным разумом: его пытают и продолжают пытать, пока не научатся отличать слова от воплей.
Чтобы разработать и соблюсти протокол, лучше всего подходила Сьюзен Джеймс – прирожденная оптимистка, верховная жрица церкви Слова Исцеляющего. Сейчас шифровики корчились по ее команде. В отчаянных поисках крошечного уголка, свободного от раздражителей, они выписывали в вольерах длинные петли. Джеймс вывела видеосигнал в КонСенсус, хотя критически важной причины, по которой весь экипаж "Тезея" должен был наблюдать за допросом, вроде бы не имелось.
– Пусть на своем конце блокируют, – вполголоса пробормотала она. – Если захотят.
Каннингем, при всем нежелании признавать пленников существами разумными и мыслящими, дал им имена: Растрепа предпочитал пари́ть, раскинув щупальца, а Колобок жался в углу, свернувшись комком. Сьюзен их просто нумеровала – первый и второй, – подчиняясь собственной роли травести в спектакле. Не то чтобы выбор Каннингема показался ей слишком дурацким или она возражала против рабских кличек в принципе: лингвист прибегла к самому старому приему из "Справочника практикующего палача". Если истязатель хочет по-прежнему возвращаться после работы домой, к семье, играть с детьми и спокойно спать по ночам, он никогда не должен считать своих жертв людьми.
По отношению к метанодышащим медузам этот вопрос вообще не должен был вставать. Но тут уже цена каждой ошибки чрезвычайно высока.
Рядом с изображениями обоих инопланетян в виртуальном пространстве плясали данные биотелеметрии; сияющие пояснения дрожали в разреженном воздухе. Понятия не имею, что для этих созданий составляло физиологическую норму, но я не мог себе представить, как еще, кроме боли, можно трактовать рваные пики на графиках. Шкуры обоих шли еле заметным серо-голубым муаром, под кожей пробегали текучие волны. Может, это рефлекторная реакция на микроволновое облучение? Однако с тем же успехом это могло быть брачным танцем. И все же, скорее всего, они кричали…
Джеймс вырубила излучение. В левом вольере желтый квадрат погас, в правом подобный ему так и не загорелся в ряду других фигур.
После приступа краски потекли по шкурам быстрее; движения щупалец замедлились, но не остановились. Они покачивались взад-вперед, как сонные костлявые угри.
– Базовый уровень. Пять секунд, двести пятьдесят ватт, – для протокола.
Напускная серьезность: "Тезей" фиксировал с точностью до пяти девяток каждый вздох на борту и каждый импульс тока.
– Повторить.
Значок вспыхнул. Шкуры чужаков снова накрыла волна мозаики. В этот раз ни один из них не сдвинулся с места. Скрученные трепещущие щупальца продолжали слабо, волнообразно подергиваться, словно в состоянии покоя. Но телеметрия оставалась такой же мучительной.
"Они быстро учатся беспомощности", – подумал я. И взглянул на Сьюзен:
– Ты собираешься провести весь опыт сама?
Она отключила ток. Ее глаза влажно блестели. Знак в клетке Колобка погас, а в клетке Растрепы оставался тусклым.
Я прокашлялся.
– Я хочу сказать…
– А кто еще этим займется, Сири? Юкка? Ты?
– Остальная Банда. Саша могла бы…
– Саша?! – Она уставилась на меня. – Сири, я их создала. Как думаешь, для чего? Чтобы прятаться за ними, когда… чтобы заставлять их творить такое? – Она покачала головой. – Я не стану их будить. Ради этого – нет. Так не поступают даже со злейшим врагом, уж не говоря о…
Она отвернулась. Ведь могла принять лекарство – нейроингибиторы, чтобы смыть вину, закоротить на модулярном уровне. Сарасти предлагал ей, будто искушая одинокого пророка в пустыне. Джеймс отказалась, не назвав причину.
– Повторить, – скомандовала она.
Ток включился, выключился.
– Повторить, – снова сказала она.
Ни одного движения.
Я показал.
– Вижу, – отозвалась Джеймс.
Кончиком щупальца Колобок касался сенсорной панели: символ на ней горел свечой.
* * *