– Не понимание, отец. Я страж по праву, и ведаю законы, но кое- что смущает душу. Почему, я преданный всем сердцем, душой и телом роду Лайлох Патма, могу быть только стражем. Нейлин…
– Ах, вот что?
Майльфольм в страхе уставился на жреца. Тот поманил его, помедлив, взглядом приказ встать на колени перед ним у света, и вперился в глаза не мигая. Чуть и отклонился к стене, взгляд стал спокойным и грустным:
– Дурное держишь в голове. Не не зная – не желая знать того, что ясно и ребенку. Союзы неравные меж изначальными не могут быть, ибо род их длится нам на радость. Они защита, крепость нам. Но ты представь, что расцветает лота, раз в десять лет цветет, как помнишь. И вот ты из любопытства, ради своего сиюминутного удовольствия, сорвал ее. Она повяла тут же. И нет семян, нет благоухающего аромата, который способен и мертвого поднять и оживить. Одним движеньем ты лишил возможности вырасти еще одной лоте. Загубил впустую то, что могло бы радовать и радовать, расти на радость всем. Так и со светлыми. Коснись ты, обычный, цветка что распускается чтоб род свой длить и всех нас от печалей хоронить, повянет тут же. Не видать побегов ни тебе, ни ей. Считай – убил. А как иначе – корень вырви и, нет уж дерева, и не привить в обрат. Печать твоя останется навеке и передастся тем, кого родит, и права у них не будет, если дети вообще будут.
Нет тяжелей беды, нет горше преступленья, чем загубить по прихоти росток, прервать рожденье, отдавая смерти, и свет погасить, провозгласив лишь мрак.
Они – не мы. Ты юн еще, многого не понимаешь не от скудости ума – от неопытности, молодости прыткой, которой беззаботность довелось узнать. Но стражем быть обязан ты по праву, а страж – звание высокое. Ты не просто охраняешь Нейлин, ты охраняешь род, будущее и не только ее.
Придет время и ты узришь что значит, когда светлых нет. Те времена – их горше не бывает. Смерть станет, словно ветер гнет траву – так собирать людей. Законы канут, болезни нападут и пожирут и малых и седых. Брат будет предавать брата, жена мужа, сын отца. Спасения не станет не от боли ни от горя и засмердят сердца и души будто ссохнутся и станут не в чести. Перевернется мир. А что хотел – он будет без защиты светлых. А кто их защитит? Ты, Майльфольм. Ты защитишь защиту и опору мира, нас всех.
Запомни, – качнулся к уху парня: Нет в этом мире лишних и, случайно не дует даже ветер. А ценно каждое зерно. Сегодня не сбережешь и раскидаешь, а завтра сеять будет нечем.
Майльфольм побледнел.
– Но… почему же так? Ведь может быть и исключенье.
– Ты много союзов знаешь меж стражами и светлыми, меж светлыми и жрецами, или где слышал, чтоб изначальные сошлись с простым?
– Нет, но…
– "Но" быть не может, как огню не сойтись с водой. Сойдись – вода огонь потушит, огонь сильней – воду испарит. А по отдельности они нам верой-правдой служат. Но вместе могут лишь дружить.
– Но мы с виду одинаковы…
– Да что ты? Ты глуп настолько, вздор тут городить? И что же общего? Руки, ноги, голова? А что ты можешь своими руками? Мечом махать, и кулаками? Что может Нейлин – сам ответишь? У тебя глаза – у светлых тоже, но что зришь ты и что они? Ты думаешь – они тоже мыслят, но что ты делаешь, а что они? Ты можешь взглядом дождь призвать и напоить от жажды засыхающие колосья? Можешь, одним словом подчинить врага или одним касаньем излечить от смертной хвори? Ты можешь преградить путь смерти, выведать сокрытую в сердце правду, тогда как лгут искусно, глядя в глаза прямо? Ты можешь мор остановить и глад и взглядом лишь наполнить радостью отчаявшуюся душу и возродить уж мертвое?
Майльфольм склонял голову все ниже.
– Нет, – признался.
– И не сможешь, и дети, если даже кощунство такое представить что сведет тебя тьма с пути и подтолкнет к проступку тяжкому, то радости не жди. Не одного себя – род свой и изначальных ты погубишь, ответ нести и будешь за всех разом. Убить одно – лишить же права весь род – другое.
– У Нейлин есть сестра.-
– А у тебя есть брат, отец. Сегодня. А будут завтра – ведаешь? И я нет. Только изначальным то знать дано. Значит, не нам судить что делают. Они то лучше знают. Не смей сквернить своих предков даже мыслью о дурном. На кол посадят – будет мало, – качнулся к уху, шепнув последнее таким тоном, что по спине парня мурашки прошлись.
Поздно. Он уже свершил то худшее, от чего предостерегал жрец.
– Представь, что досталось тебе сокровище – отдашь его болоту, лягушкам на развлеченье? Нет. Так береги честь и свою и светлой. В ней будущее и твоих детей, жизнь и отца и брата, друзей, знакомых. Всех, сынок. Сколь чести у тех, кто обманывает невинную душу, влюбленную во весь мир, доверчивую и чистую? Право Нейлин – любовь, она любит всех кроме себя, ей вы все дороже жизни. Ты мал еще, чтоб понимать, что это, как тяжко, когда нет. Не убивай любовь, она с душой едина. Лиши ее любви, и нет души.
Теперь хоть понимаешь, что тебе досталось, кого ты охраняешь, страж?
Майльфольм молчал – ему было не по себе – тяжело и горько, но полный смысл предостережений старика он постиг после. Когда запылал дейтрин и баги вырезали всех…
Он выжил, но лучше бы подох. Ту ночь он не забудет даже в доме пращуров, как и свою вину. Ведь позже мир менялся на его глазах и Майльфольм видел, во что он превратился без любви, без защиты и опоры. Без веры. Ее давали изначальные, не стало их – не стало жизни.
Слова жреца сбылись, мир покатился в бездну. И он чувствовал свою вину, был уверен, что лично поспособствовал подобному повороту событий.
Новая вера и новые боги несли веру лишь в себя, а ты ничто против болезней и стихий, против неправды в сердце людей, зла и подлости. Да разве можно уровнять светлого и простого? Что может первый и что второй? "Люди равны и Бог един" – какая чушь!
И лишь осколки прошлых родов все еще держались мира предков.
Он помнил взгляд Нейлин при помолвке. Он помнил ее преданность, ее безграничную любовь и готовность уйти с ним, закрыть собой, и даже после, в ночь, когда напали багги, девушка не смогла убежать, потому что не могла его оставить, не могла и все. И прикрыла собой, и умирала, улыбаясь ему в лицо и все держала ладонь на его щеке, излечивая от ран и не давая умереть, хотя сама умирала…
И тогда, у водопада, он видел Нейлин, а не Эйорику, чувствовал ее любовь и умирал от тоски, невыносимой вины за содеянное.
Да, с той ночи в дейтрине утекло много воды, и он ходит осторожно, стараясь не смять ни один цветок ногой. Но это не вернет уже сорванный и высохший, рассыпавшийся в прах в его грубых руках.
Только оставшись в одиночестве, он понял, что сотворил, только когда баги вырезали почти всех светлых, Майльфольм понял насколько был значителен каждый, как важно было сохранить каждого. А он не смог. Он сломал. Он растоптал. Сам. Растоптал то, что ему родом было доверено хранить и оберегать.
– Я тебе не судья, – тихо бросил Эрлан, прижимаясь губами к виску Эрики. Он нашел ее, они встретились и он должен сохранить ее во чтобы то не стало.
Майльфольм склонил голову и вытащил меч из-за плеча. Ему оставалось одно – поступить по законам чести – лишить себя жизни. Но его руку сжало в тиски, и мужчина вскинул взгляд – Эрлан смотрел на него нехорошо, презрительно и твердо.
Лири забрал меч и бросил:
– Не те времена, брат. Не о прошлом думать надо, о будущем позаботиться,? и убрав меч в ножны, покосился со значением на пару. Майльфольм все понял.
"Нужно идти, счастье мое", – заглянул в глаза девушке Эрлан, а они сонные, и по сердцу как лепестки рассыпали – хорошо до истомы. Только смотреть, только знать что жива, что рядом, что хорошо ей и спокойно. Придет момент и она станет его.
Эрике действительно было так спокойно, что ни одна мысль не тревожила. Так бы и стояла, прижавшись к Эрлану год, десять, век. Какой идти, куда?
Мужчина просто подхватил ее на руки.
Его дар творил и не такое.
Глава 14
Шах жевал зубочистку и поглядывал на Радия. Тот смотрел в одну точку и шевелил губами. Сеанс спиритизма затягивался и мужчина не выдержал, взглядом развернул его к себе.
Радиш с оторопью уставился на него и сплюнул с досады:
– Никогда больше так не делай! Аркарн, между прочим, тобой недоволен!
Шах огляделся – двое стражей за спиной и стройный ряд сосен по склону вниз – все. Никого более не надуло.
– Что еще за аркан?
– Аркарн! – поднялся Шутов и двинулся к озерку умыться, чтоб от дурноты избавиться, которую молитвами друга получил. – Отец твой!
– Ага, – хмыкнул тот, и развалился на пригорке, с долей сочувствия и иронии поглядывая на товарища: совсем местный фольклор парню мозг задурил. – Папашку моего звали Виктором, и недоволен он был, когда на опохмел тугриков не хватало.
– Каким ты был ненормальным, таким остался, – ворчал Радиш.
– Мы с тобой виделись? Может не раз из одного котелка хлебали? Что-то с памятью моей стало…
– Сдуло! Самхарту скажи спасибо.
– Кому?
– Отцу Самхата!
– Ты не утомился, часом?
Радий вернулся и бесцеремонно отпнув ногу мужчины с пенька, уселся.
– Не-а. Это ты как дурак в беспамятстве все ходишь, дитя продвинутых технологий.
Шах бровь выгнул – не заносит?
– С цепи сорвался или крыша потекла вконец?
– А ты вспомни, как за какой-то летающей фигней бежал и разрушил построенное Самером и Эйорикой. Или как у нее цветы забрал, потом от брата по загривку получил. Или как меня доставал.
Шах сел:
– Температура?
– Да ну тебя, – отмахнулся и огляделся. – К Самеру надо быстрее. Его спасать, а потом на подмогу. Самхата уже нет. Помедлим, не будет Самера, а еще помедлим… короче, все усилия наших отцов прахом лягут, как тот замок, что ты своей ногой разрушил. Так что, подъем и кросс до упора.
– То что ты болен, я понял. Не понял – чем захворал, – протянул Шах, поднимаясь.
Радиш же уже бежал за Ларошем.
– Помирать, значицо собралси.
Марк покосился на Прохора – ну, до чего нудный пацан. Спасу от него нет. Вот и гудит, как стая комаров у болота.
– Ты не закор, ты кошмар, – просипел.
Лань склонилась над раненным, оттерла испарину со лба и озабоченно посмотрела на Малика. В глазах слезы стояли:
– Дольше медлить нельзя, и здесь ему нельзя – помрет.
Мужчина хмурился, рассматривая светлого и, соображал, что делать, а ничего не выходило. Жрец нужен, и тот, что поможет, Малик бы не взялся утверждать, но хоть уход облегчит. Опять же, где жреца взять? Высунься и тут же баги возьмут, куда уж жреца довести – кабы светлого не добили. Набегло их – тьма. Чуют беду для себя. Видно кто-то из братьев все ж сберег изначального, возможно и довел до Тоудера.
А вот им не свезло. Застряли да еще с полумертвым.
И провиант на исходе. Они-то с Ланью, ничего, пояса подтянут, а раненному пища нужна особая абы сам особый. Амин же на исходе.
Вот и думай, чего делать. Хоть так крути, хоть этак – один конец – сидеть ли смертушки ожидаючи, или в пути сгинуть.
– Где дружки твои таскаются, ума не приложу, – проворчал Прохор.
Марк смотрел на девушку, что заботливо поглаживала ему руку, заглядывала в глаза и все слезы прятала. Извелась вся, а чего? Кто ж виноват, что он напоролся как лох?
Самара понимал, что умирает, и было жаль уйти так и не получив ответа на массу вопросов. Он закрыл глаза и сам не понял, что случилось.
Странное ощущение. Он видел себя и других ясно, как через прицел. Чувствовал все, кроме тела. Ни боли, ни забот, и все вокруг ярко. Словно только что прозрел, будто спал, спал и вот проснулся. Он огляделся и увидел Прохора. Тот встал поперек, руки в боки, вид смурной, сердитый:
– Эт ты куды собрался? А ну кыш обратно в тело! Кому грю?! Ну! – ногой топнул.
Самаре и смешно и грешно. Оглянулся и себя увидел:
– Нихрена себе… Что за ерундовина?
– Право твое, по рождению, от предков боковых ветвей привет! Да не вовремя выказолось! Кыш в обрат, говорю, неслух! И где твои запропали? Один же ж биолог, да? В ладах должон быть с лекарством. Залатает. Ложись и жди!
Самара косился на себя, лежащего под сосной, на спину девушки, на хмурого Малика, что у костра в берестенном котелке какую-то похлебку колдовал, и не чуял запахов, не чувствовал физической боли, но иные чувства обострились. Мир вокруг ожил и, казалось, что деревья вокруг чуть гнуться, танцуя вальс, трава шепчется, котелок ворчит, языки пламени его ласкают.
– Прикольно, – заулыбался мужчина. Любопытство и воля дарили эйфорию, и не было ни страха, ни сожаления.
– Я те дам, веселится он понимашь! Атедь до тела! – верещал Прохор, но Самара отмахнулся. Оглядел себя – а нечего, нет его. Потянулся и у верхушки сосны оказался. Сверху вовсе смешно было смотреть на свой труп и стражей, на языки пламени.
– Ну, дождесси от меня! – зашипел Прохор и вцепился в него, повис как кирпич, утягивая вниз. Самара сам не понял, как шлепнулся.
Глаза открыл и опять навалилась боль и слабость, жар. Хотелось пить.
Лань точно бы угадала – поднесла настой из каких-то трав к губам.
Плохо. Как из огня да в полымя.
Застонал.
Пару глотков и без сил глаза закрыл. Немного и вновь рядом с телом стоял.
Прохор только рот открыл – мужчина палец выставил:
– Заткнись, а то придушу.
Парень с треском сомкнул челюсть и только взглядом всю "любовь" выказывал.
Самара огляделся – в принципе ничем жизнь вне тела не отличалась, только краски ярче казались, зрение острее, восприятие, словно нервы оголили. Он видел то, чего видеть не мог – птицу, спрятавшую в кустах свою кладку в полкилометре от стоянки людей, гриб, таранящий дерн, рыбу, плескающуюся в озерке далеко слева. И точно так же чувствовал, причем на уровне "знаю", не объяснимым ни логикой, ни разумом образом. Не было запахов, тактильных ощущений, но было четкое "знаю" на любой предмет. Смотрел на Лань и чувствовал ее мысли, именно ощущал о чем она думает, ее тоску и страх, что он умрет и все окажется напрасно. Она переживала за него не как за приглянувшегося мужчину, как за нечто божественное. Он был для нее тем смыслом, ради которого стоило жить, но если умрет, то и ей незачем существовать.
Самара хмурился, вслушиваясь в ощущения, в те токи, что шли от девушки и мог облечь их в слова, но они были не нужны.
Малик переживал, как и она, но его мучительные изыскания были направлены на одно – найти выход, спасти, вытащить, обойдя засады. И он не знал, как это сделать, и понимал, что ситуация опасна, и без всяких метаний готов был покончить с собой, если не удастся спасти светлого.
За плечом Самары встал Прохор. Он молчал, но мужчина четко уловил его настойчивое желание, чтобы он вернулся в тело, предостережение, что опасно находится вне долго.
– Почему? – спросил не оборачиваясь.
– Потому что ты не обучен. Тебе бы детта, – вздохнул. – Знаешь, раньше все было иначе. Мир был понятен и прекрасен. А сейчас миром правит зло и в нем все меньше места добру. Любовь убили много лет назад вместе с наследницами родов. Так случается, что любовь не в каждой рождается. Раньше распознавали и берегли, как зеницу ока. А тут погубили по прихоти своей и пошло все наперекосяк. С тех пор о любви лишь помнят и скорбят. Добро и честь сожгли в мельберне. О них тоже осталась только память. Первое что уничтожили – дейтрины и мельберны. Детей, что были будущим родов, учителей, что помогали светлым раскрыться. Теперь и светлых-то – ты да я да мы с тобой, а изначальных и вовсе по пальцам рук пересчитать. Уйдешь и вас вовсе не останется. А кто мир защитит? Кто людям веру, любовь, правду, честь и справедливость вернет? Кто законы предков отстоит?
Самара медленно повернулся к парню, но Прохор уже не был сопливым мальчишкой – перед ним стоял муж.
– Отродясь рода не было средь изначальных тех, кто долг бы презрел, себя поперед его ставил. Не позорь ни себя, ни предков – вернись и сделай что должно. Выздорови, встреться с товарищами и верни миру мир, свет душам и радость сердцам. Вы не сделаете – никто не сделает. Не те времена, чтоб на других надеется. Каждый в этом борбище важен.
Самара покосился на себя, лежащего в беспамятстве и испарине. Ему не хотелось обратно в жар и боль израненного тела, но что-то было в словах Прохора, что заставило его шагнуть обратно.
– В деревни не заходите, не до того, – сказал Ларош.
– Самер уже у нас появлялся, – закивал Мирош. – Время не теряйте.
Радиш поморщился:
– Так плох?
– Худой совсем, – кивнул мальчик и покосился на Шаха, что с недовольным видом жевал зубочистку и с нетерпением ждал окончание очередного сеанса общения с духами.
– Слышь, ты, шаман, кто пару часов назад орал "гей и до упора"? Мы идем или нет?!
– Бежим, – буркнул мужчина и кивнул Ларошу. – Показывай дорогу и не останавливайся.
Четверка побежала дальше, вверх по склону. До ночи по пересеченной местности, все больше горной, кросс сдавать тяжко. К темноте всех уже штормило, но Радий пер не останавливаясь и другим не давал.
Шах бы возмутился, но в какой-то момент почувствовал себя ведомым знающим проводником. Было что-то в этом Родионе иное, чем в том, с которым он шагнул на переправу и вывалился на этой планете, и рождало ощущение, что он один из всех понимает, что происходит и видит полную картину. Мертвые ему что нашептали, больное воображение нарисовало или вирус кренделя такие по психике выписывал – стало вторичным.
Шах, сцепив зубы упорно бежал за товарищем. Но вскоре бег перешел в шаг, немного и Радий вовсе остановился.
– Где-то здесь, – прошептал, присаживаясь за куст, словно прячась.
– Кто, что? – скопировал его маневр Шах, внимательно оглядывая местность вокруг. В полумраке были видны все те же ровные свечки стволов и их тени.
– Засада. Баги.
Стражи переглянулись и вынули мечи из ножен. Шах поморщился – куда торопятся.
– Это тебе мертвые нашептали? Я что-то никого не вижу и не слышу.
– Увидишь – поздно будет, – бросил Радиш.
Тоже верно, – скорчил рожицу мужчина. И крутанул рукой, указывая стражам – одному налево, другому направо, а сам пошел прямо, крадучись и прислушиваясь, приглядываясь.
Чуть дальше была низина и с ее краю мужчина приметил тень, отличную от естественной. Подкрался ближе и понял, что не ошибся – на хвое растянулся дозорный, а в низине засело около семи мужчин, видно привал устроили.
Снять дозорного – не проблема, проблема с остальными справиться. Семеро их или больше, Шах бы утверждать не взялся, а разведывать опасно. Близко подбираться – себя выдать, на неприятность напороться.
Он присел у ствола и задумчиво огляделся, соображая, что предпринять. Идти напролом глупо, проще обойти. С другой стороны и поквитаться за разоренную деревеньку хотелось и "языка" взять, чтоб вообще понять, что происходит.
Мужчина начал осторожно отступать и был перехвачен Харном. Тот прижал его к дереву и выказал растопыренные пальцы ладони, потом еще и указал вправо. Взгляд стража был нехорошим, глаза как сталь блестели. И Шах понял ход его мыслей – отрицательно качнул головой. Указал в направлении низины и выказал восемь пальцем.
Харн отодвинулся и чуть не сплюнул.