- Всего-то? Я же не могу тратить время, чтобы быть в курсе происходящего с каждым Гансом, Эрнстом и Адольфом, решившим взять закон в свои руки. Что он на сей раз учудил? Пресек кражу яблока из лотка уличного торговца фруктами?
- Ах, Фрэнк! - Милли мило сложила губки. - Вы такой циник! Почему вы ни на минуту не можете стать идеалистом? Если вам действительно интересно, то Галка поймал банду, занимавшуюся торговлей белыми женщинами! Только представьте - они похищали беззащитных трудяжек, таких, как я, и на корабле доставляли их на Восток, где подсаживали на опиум и вынуждали вступать в противоестественные акты разврата!
Кафка улыбнулся улыбкой человека, уставшего от этого мира.
- Пустая трата времени и сил. Будь преступники чуть дальновидней, они бы поступили иначе. В городе полно женщин, которые передерутся, чтобы попасть к ним. Вчера, возвращаясь домой по Бродвею, я насчитал с дюжину.
Милли посерьезнела.
- Вы всегда такие вещи говорите, Фрэнк… но я знаю: на самом деле вы другой.
- Тогда, Милли, тебе известно обо мне больше, чем мне самому.
Кафка снова зевнул, и Милли всмотрелась в его лицо внимательней.
- Мало спали?
- Достаточно. Я работал над своим романом.
- "Богемия", так, кажется? И как продвигается?
- Высасываю каждое слово из пальца. Если найду подходящее словечко, то только одно, и приходится начинать работу заново в поисках второго.
- Трудно, да? Но вы справитесь, Фрэнк, я уверена. Человек, способный написать колонку "одиноких сердец" так, как вы… у вас со словами, как у пчелы с медом, если понимаете, о чем я. - Милли положила ладонь на рукав серого костюма Кафки. - Отлучимся на секундочку, Фрэнк. У меня… у меня для вас сюрприз.
- Сюрприз? Ума не приложу, что бы это могло быть.
Они пересекли комнату и подошли к столу Милли.
Девушка выдвинула ящик и достала маленькую коробку, обернутую в пеструю бумагу.
- Держите, Фрэнк. С днем рождения.
Кафка, казалось, был искренне растроган, на мгновение он даже утратил свое неизменное самообладание.
- Милли, как чудесно. Откуда ты узнала?
- Ну, я на днях просматривала личные дела, и на глаза попались дата и имя. Вам, кажется, исполняется сорок один?
- В точности. Хотя я никогда не надеялся, что достигну столь зрелого возраста.
Милли кокетливо улыбнулась.
- Вы на столько и не выглядите, Фрэнк.
- Даже когда я приближался к тридцати, меня путали с подростком.
- Вы тогда жили в Праге?
Кафка прищурил глаз.
- Нет, я уехал из родного города в 1902-м, в девятнадцать лет. В том году меня взял под крыло дядя Луи из Мадрида; он нашел мне работу на испанской железной дороге.
- И именно после этого вы объехали весь мир в качестве инженера-строителя, строя железные пути?
- Верно. - Кафка строго взглянул на Милли. - Откуда столь неожиданная любознательность, госпожа Янсен? По-моему, она неуместна.
- Ну, не знаю. Наверное, вы мне нравитесь. Хочется о вас больше узнать. Что тут странного? А вы такой немногословный, я бы сказала, вызывающе немногословный. Даже после двух лет работы бок о бок мне кажется, что мы едва знакомы. Нет, не возражайте, так оно и есть. О, я признаю, что вы принимаете участие в общих обсуждениях, но никогда не упоминаете ничего личного. Выудить из вас что-либо важное - все равно что зуб выдернуть.
Кафка собирался было ответить со свойственной ему грубоватостью, но запнулся, словно подбирая иные слова.
- В твоих суждениях, Милли, есть доля правды, однако будь уверена, что это сугубо мой недостаток, окружающие здесь ни при чем. Вследствие неправильного воспитания в раннем детстве у меня не развита склонность к обычному светскому общению. Ах, я стараюсь скрывать это, но обычно ощущаю себя одетым в стальные доспехи… будто мышцы моих рук, скажем, отстоят на огромном расстоянии от меня самого. И только когда… ну, иногда я чувствую себя действительно представителем рода человеческого. Тогда меня переполняет искреннее счастье. Нечто шипучее проходит по моим жилам теплым светом и приятной дрожью, убеждая в существовании сил, на отсутствии которых я буду настаивать всегда, даже сейчас.
Милли, удивленная столь длинной тирадой, открыла рот, затем проговорила:
- Фрэнк, вы так искренни! И видите, поделиться не так уж трудно, верно?
Кафка вздохнул.
- Наверное, нет, к чему бы это ни привело. Ты должна признать, что если я и не всегда приятен, то стараюсь хотя бы быть сносным.
Милли обняла Кафку, который стоял прямо, как садовый колышек для бобового растения.
- Не переживайте, Фрэнк! Все мы временами чувствуем себя зверями в клетке!
- Не до такой степени, как я. Во мне живет чужак, спрятанный столь же умело, как лицо из деревьев на картинке-головоломке для детей.
Отпустив Кафку, Милли отступила назад.
- Гм, странное самоощущение, Фрэнк. Но все же вы поведаете мне о своем бытии?
- Конечно.
Разорвав цветную бумагу и ленту, Кафка аккуратно открыл коробку. Достал из ватного гнезда резную фигурку.
- Какая прелесть, Милли. Полагаю, это статуэтка для моего письменного стола.
- Знаете, кто это?
Кафка равнодушно повернул предмет в руках.
- Очевидно, какая-то птица. Ворона?
- В общем-то галка. Как будет галка по-чешски?
- Думаю, ты сама знаешь, Милли. Дома мы говорили кавка.
Улыбаясь, словно ей вручили главный трофей, Милли повторила:
- Кавка.
Затем она тревожно замахала руками, нежно каркнула и подмигнула.
Осторожно закрыв дверь, чтобы не потревожить ударом свой крайне чувствительный слух, Кафка оценивающе оглядел письменный стол, на котором царила пишущая машинка "Корона" модели "Т" - богиня механизированной эпохи. Он устало покачал головой. Ничего дельного за таким столом не создашь. Слишком много всего нагромождено, беспорядок без всякого соблюдения пропорций, отсутствие совместимости наваленных вещей, той совместимости, которая могла бы сделать любой кавардак приемлемым.
Кафка занялся уборкой. Вскоре набралась стопка непрочитанной почты, кипа внутренних докладных записок и груда разного рода документов. Наконец он мог приступить к работе.
Однако как только Кафка уселся за пишущей машинкой, с ножом для писем цвета слоновой кости в одной руке и конвертом, от которого исходил легкий запах духов, в другой, как за матовым дверным стеклом появилась мужская фигура. Раздался вежливый стук.
Вздохнув, Кафка мягким тоном разрешил войти.
Карл Росс, посыльный, - веснушчатый, улыбчивый юноша с измазанным чернилами лицом.
- Вас хочет видеть босс, господин Фрэнк.
- Прекрасно. Он не сказал, зачем я ему нужен?
- Нет. Но у него пар из ушей идет.
- Несомненно, из-за меня. Ну, может, то и моя вина. Не буду попрекать себя: крик в пустоту сегодняшнего дня сотворит отвратное эхо. К тому же контора имеет право предъявлять ко мне четкие требования.
- Вот те на, господин Фрэнк, зачем наговаривать на себя до того, как попадете на ковер? Позвольте это сделать боссу, если ему так уж хочется. Иначе вам придется вдвойне хуже!
Кафка встал, подошел к юноше и погладил его взъерошенные волосы.
- Хороший совет, Карл, наверное, нам надо махнуться должностями. Нет смысла откладывать. Пошли.
В конце длинного пустого коридора находилась дверь с позолоченной надписью, буквы которой составляли имя работодателя Кафки: "Бернарр Макфадден". Кафка постучал и был вознагражден хриплым "войдите!".
Бернарр Макфадден - плодовитый писатель, добившийся всего самостоятельно, пресловутый нудист и силач, магнат издательского бизнеса, учредитель конкурсов красоты, отец журнала "Физическая культура" и "Системы диетического питания" - стоял на голове на пухлой алой подушке с желтой бахромой по краям, положенной на пол у одной из стен просторного кабинета. В своем дорогом костюме и начищенных туфлях, с подрагивающим красивым усатым лицом, налитым докрасна кровью, Макфадден напомнил Кафке некую новую версию карты Таро, изображающей висельника, - дурной знак, который никто не пожелал бы вытащить из колоды.
Словно в подтверждение жуткому видению Кафки Макфадден гаркнул:
- Сядьте и подождите, Фрэнк! Я закончу через пару секунд!
Кафка последовал указанию. Подтверждая сказанное, через пару мгновений Макфадден вышел из сиамской позы, ловко исполнил сальто и, шумно дыша, очутился на ногах.
- Вот! Теперь я вновь могу трезво мыслить! Неплохо было бы, если б ты иногда присоединялся ко мне, Фрэнк!
- Ценю вашу заботу, сэр. Однако я разработал для поддержания рабочего состояния свой ночной комплекс упражнений.
- С успехом не поспоришь!
Макфадден схватил с письменного стола закупоренную бутылку и ткнул ею в Кафку.
- Не хочешь стаканчик "кокомолта"?
- Спасибо, нет, сэр.
- Я все же выпью. - Макфадден налил себе стакан прохладной тонизирующей жидкости. - Должен признать, ты выглядишь здоровяком. Придерживаешься моих диетических рекомендаций?
- Разумеется.
- Прекрасно, прекрасно. Ты катился под откос, просто к чертям, когда пришел ко мне за работой. Даже не верится, что ты когда-то увлекался флетчеризмом. Пережевывайте каждый кусочек пищи дюжину раз!.. Вздор! Покуда держишься подальше от попоек и курева, во всем будут лады! А что, посмотри на меня! - Макфадден резко сорвал с себя пиджак, закатал один рукав и напряг обнаженный бицепс. - Пошел пятьдесят седьмой год моей молодости, и я на вершине здоровья! Немного поседел у висков, но то лишь иней на крыше. Огонь внутри все пламенеет! Ты можешь достичь того же, если будешь следовать правильным курсом!
Кафка кашлянул, чтобы привлечь к себе внимание.
- Безусловно, сэр. А-а-а, полагаю, вы позвали меня, чтобы обсудить вопрос, касающийся работы?..
Макфадден посерьезнел, затем пристроил мускулистую ягодицу на край дорогого стола.
- Именно, сынок. По поводу твоей колонки.
- Могу предположить, что "Спросите Жозефину" теряет популярность у читателей "Жизненных историй". Или поступили какие-либо жалобы?
- Нет-нет, ничего подобного. Твой материал расхватывают как обычно, и никто не жаловался. Просто советы, что ты даешь читателю, столь… столь эксцентричны! Они всегда были такими, но я тут прочел последний выпуск и… Сынок, ты зашел в неизведанные дебри!
- Боюсь, я не совсем понимаю, о чем вы.
- Не понимаешь? А как ты объяснишь это? "Встревоженная в Акроне" спрашивает твоего совета, заводить ли ей второго ребенка. Вот твой полный ответ: "Нас приводит в восторг ящерица, неожиданно проскочившая под ногами на тропинке в Италии, мы готовы сотню раз нагнуться за ней, но когда увидим сотню ей подобных на прилавке, увидим, как они лихорадочно карабкаются друг по другу в бутылках из-под маринованных огурцов, мы теряемся".
- Достаточно ясно сказано, как мне кажется.
- Ясно? А по-моему, чрезмерно витиевато!
Кафка улыбнулся саркастической, наигранно-серьезной улыбкой.
- Упрек, который вы нередко предъявляли самому себе, сэр.
- О-хо-хо! Ну да, так оно и есть. Но не стоит сравнивать. А вот это? "Томящаяся в Питтсбурге" желает знать, как заставить ухажера поднять волнующий ее вопрос. Твой совет: "Посыльный всю жизнь в дороге. Выносливый, неутомимый, работая то левой рукой, то правой, он протискивается сквозь толпу. Если наталкивается на помеху в пути, то бьет себя в грудь, а на ней искрится символ солнца. Ему уступают дорогу чаще, чем простому человеку. Но между ним и вами столько людей, им нет конца. Если б он странствовал по пустынным местам, то летел бы птицей, и вы скоро услышали бы его стук в вашу дверь. Однако он все еще пробирается сквозь внутренние дворы замков, коим нет конца. Если он наконец прорвется через внешние врата - но тому никогда, никогда не бывать, - у ног его ляжет вся столица империи, сердце мира, пульсирующее от пресыщения до взрывоопасного состояния. Никому не пройти мир насквозь. Вы же сидите у окна, за которым спускаются сумерки, и о том мечтаете".
Кафка многозначительно промолчал. Затем пояснил:
- Лучше, как мне кажется, не рождать пустых надежд.
Макфадден захлопнул журнал, из которого цитировал.
- Пустые надежды! Боже мой, сынок, об этом ли речь! Из такой тарабарщины невозможно понять, о Земле ты пишешь или о Марсе! Я знаю, что девиз нашего журнала: "Вымыслу не угнаться за правдой", но подобный вздор выходит за все мыслимые рамки!
Эти слова задели Кафку за живое.
- Читатели, очевидно, извлекают правильный смысл из моих притч - они их успокаивают.
- Насколько же несчастным надо быть, чтобы найти утешение в таком пустозвонстве. Однако компания Макфаддена занимается другим. Откровенная правда, изложенная без обиняков! Не прятаться от суровой действительности, говорить прямо, не затуманивая разум. Если б ты мог удержать это в голове, Фрэнк!
Кафка, вставая, проговорил:
- Постараюсь, сэр. Хотя моя натура не такая, как у остальных людей.
Макфадден тоже поднялся и положил руку Кафке на плечо.
- Об этом я тоже хотел поговорить, сынок. Ты знаешь, что я по-отцовски приглядываю за своими подчиненными и неравнодушен к их личной жизни. В глаза бросается, что ты становишься отшельником-одиночкой, заядлым холостяком. Прими же мой искренний совет к сведению, как персонально, так и с точки зрения требуемого от тебя стиля письма. Нельзя работать только для себя и оставаться этим довольным. Человеку нужна жизнь, наполненная взаимной любовью, дом, дети, которые вносят смысл в существование. Любовь толкает нас на истинно божественный труд, а работа на себя - эгоистична, черства и пуста. Человеку необходима вторая половина, с которой он мог бы разделить радость и горе.
Делясь своими представлениями о смысле жизни, Макфадден постепенно подвел подчиненного к двери. Выпроводив Кафку из кабинета, он от всей души хлопнул его по плечу, да так сильно, что уступавший ему по массе Фрэнк едва удержал равновесие.
- Съешь таблетку дрожжей, сынок, и назад в трудовую упряжку!
Кафка молча взял предложенную пилюлю и удалился.
Вернувшись в офис, он кинул таблетку в ящик, скопивший уже немалое количество ей подобных. Затем схватил конверт, вскрытие которого было прервано вызовом к начальнику, и извлек его содержимое.
"Дорогая Жозефина, - прочел Фрэнк. - Даже не знаю, с чего начать! Моих больных престарелых родителей скоро выселят с нашей фермы: из-за нескольких неурожайных лет они влезли в долги, которые невозможно выплатить. Моя работа - наша последняя надежда на выживание - тоже висит на волоске. Проблема, понимаете ли, в начальнике. Он делает мне непристойные предложения, которые я скромно отклоняю. Мне кажется, что он не станет долго терпеть мою непорочность, и придется либо склониться перед его волей, либо потерять работу! Я извела себя переживаниями, не могу ни спать, ни есть. Меня ничто более не волнует, лишь бы найти выход. Я, наверное, плохая дочь? Подскажите, пожалуйста, что мне делать!"
Кафка заправил пишущую машинку. Пытаясь придерживаться совета Макфаддена, он застучал пальцами по клавишам.
Не отчаивайся, тем более из-за отсутствия в твоей душе должного отчаяния. Даже когда кажется, что все кончено, пробуждаются новые силы, а это и значит, что ты еще жива.
Кафка задумался и добавил, словно дополнительную строчку к завещанию:
А если они не пробуждаются, значит, тут все кончено, раз и навсегда.
В рабочем кабинете гостиничных апартаментов на Пятой авеню стоял письменный стол в точности такой же, как и в офисе. Вечерние сумерки укутали Кафку в черное манто. Он от руки писал на родном немецком языке еженедельное письмо младшей, самой любимой сестренке Оттле, ныне живущей с мужем Иосифом Давидом в Берлине.
Дорогая моя Оттла,
Я непомерно рад слышать, что ты наконец освоилась в новом доме и обстановке. Нелегко сбросить кандалы нашей Мамочки-Праги. Иногда я представляю, что самые впечатлительные ее жители словно подвешены на башнях и часовнях города за прокалывающие плоть крючки, как краснокожие на ритуальных истязаниях. Хоть я и сам блуждающий экспатриант уже пару десятков лет, я еще помню свою первоначальную растерянность после того, как дядя Альфред взял меня под свое крыло и, словно ракету, запустил делать карьеру. Думаю, именно извечная память о Богемии и нашем родном городе мешала мне до недавних пор где-либо основаться. Хотя, по правде сказать, мне сразу же начал нравиться скитальческий образ жизни. Есть своя притягательность в отсутствии длительных тесных связей с людьми, да и в постоянной смене мест, рождающих новые мысли.
Все, конечно, изменилось после "Случайной встречи", о которой я тебе распространялся, боюсь, чрезмерно детально. Знакомство в разреженном воздухе одной из вершин Гималаев с неким Учителем - бесценной жемчужиной одиноких гор - и последовавшее годовое пребывание под его обличительной опекой привело к решению поселиться где-нибудь, чтобы следовать определенным целям, в полную силу используя свои таланты. Моя вторая родина, как я с уверенностью могу сказать, теперь Америка - практически последняя страна, которую я посещал в должности инженера, но которая мне часто снилась - вплоть до таких подложных образов, как статуя Свободы с мечом вместо факела! Поэтому здесь, в самом энергоемком центре нового века, я пустил свои корни.
Что касается твоей новой роли матери и жены - прими мои искренние поздравления. Ты знаешь, как высоко я ставлю воспитание потомства, хотя у меня есть немало известных тебе причин относиться к этому делу совсем иначе. Однажды я даже осмелился мечтать о такой доле и для себя. Но счастью не суждено было поселиться в моем доме. Хотя в жизни было много женщин, ни одна из них не соответствовала моим уникальным требованиям. (Конечно, давно ушли в прошлое сожаления о вечном одиночестве.) Любопытно, мой работодатель, господин Макфадден, счел приличным подойти ко мне сегодня именно с этим вопросом. Возможно, я приму его прямолинейный совет и начну вновь ухаживать за прекрасным полом, но только ради временного развлечения. Суровость моего странного образа жизни лишь усугубилась, накладывая на меня еще больше запретов, чем ранее…
Дополнив письмо страницей-другой банальных рассказов и поверхностных расспросов о семье и доме, Кафка остановился на завершающей строке. Поразмыслив, добавил: "Передай привет матери - и только матери". Взвесив письмо на миниатюрных весах, наклеил нужные марки с точностью до цента и спустился на лифте в холл офиса, где сидел консьерж, у которого он и оставил послание.
Затем, вместо того чтобы пойти домой по многолюдным улицам Манхэттена, Кафка направился к белой безобидной дверце, затерявшейся в дальнем углу вестибюля. Оглядевшись по сторонам, чтобы убедиться, что все заняты своими делами, Фрэнк юркнул в портал.