"У НЕГО ЗУБ НА ЧЕРНОГО ЖУКА", - СЧИТАЕТ КОМИССАР О'ГАЛОРАН
На газету опустился ботинок, вдавив ее еще глубже в сток. Затем вновь вознесся в воздух, отдав вес человека своему двойнику. Решительным шагом их владелец шел по тротуару к заброшенному дому. Там ботинки остановились.
Галка окинул взглядом представшую перед ним развалину. Острым зрением подметил декоративную резьбу над окном третьего этажа. Мститель в маске ловко размотал с пояса веревку с крюком. Через пару мгновений он уже стоял на карнизе в нескольких десятках футов над землей. Оттуда Галка стремительно взобрался по стене на первый взгляд пустого здания до окна седьмого этажа, за которым горел свет.
Внутри комнаты группа мужчин обступила стол, на котором беспорядочно валялись детали бомбы. Сверяясь с инструкцией и споря друг с другом, они не замечали, что за ними наблюдают.
Тихо посмеиваясь, Галка ждал. Дернув веревку, чтобы проверить, насколько прочно она закреплена, он отклонился от стены под крутым углом, упираясь ногами в выступ. Резко оттолкнувшись, качнулся в темноту и ворвался из нее обратно, разбив вдребезги стекло и в щепки раму. Приземлившись, Галка издал душераздирающий крик.
Эффект превзошел ожидания. Заговорщики от страха попадали на пол, даже не вспомнив про оружие.
- Мы сдаемся! Не убивайте нас! Пожалуйста!
Безумной силой Галка прижал к стене одного из бесхребетных наймитов Черного Жука.
- Где он? Где Черный Жук? Говори!
- Южный Ист-Сайд! Подвал магазина Шницлера. На Делэнси! Там его штаб! Клянусь!
- Прекрасно! А сейчас, господа, вы вправе вздремнуть до приезда тюремной кареты.
Отмычка касалась механизма замка черного хода в магазин Шницлера с той же чувственностью, с какой девственница теребит бретельку пеньюара в каком-нибудь веймарском борделе.
Галка быстро преодолел препятствие. Пробравшись на цыпочках по открывшейся ему темной кладовой, он подошел к двери в подвал.
Повернув ручку, услышал сверху шквал гремящих цепей.
С жутким грохотом упала огромная клетка: Галка оказался в ловушке!
Из спрятанных выпускных отверстий зашипел газ. Сознание покинуло Галку, как обиженный покупатель, которому предложили товары низкого качества на глазах богатой публики.
Когда он пришел в себя, то почувствовал под животом обитую поверхность, к которой был пристегнут за запястья, лодыжки и талию. Маска и накидка были сорваны. Подбородок упирался в некую впадину, а лоб оттягивал назад кожаный ремень, отчего шея выгибалась едва ли не под прямым углом. Единственное, что мог видеть Галка, так это кирпичную стену с отслаивающейся серой краской и наростами плесени.
На этом фоне из темноты появился человек.
Не человек - Черный Жук со скрюченной спиной и неестественной формы черепом.
- Вот мы и встретились снова, Фрэнк Кафка!
Даже в такой ситуации Кафка не утратил рассудительность и манеру взвешивать каждое слово. Он не промямлил мольбы о пощаде и не выпалил тщетных угроз - лишь произнес краткое "снова?"
В голос Черного Жука просочились напускная искренность и лживое добродушие.
- Ах, ну конечно! Я не снял маски. Как невежливо с моей стороны! Минуточку…
Черный Жук снял головной убор, и часть костюма с антенной повисла как не к месту сброшенная шкура. Кафка увидел незнакомое лицо, которое могло бы принадлежать гному. Человек был приблизительно его лет.
- Вижу, моя личность тебе до сих пор не ясна, - продолжил Черный Жук. - Вполне естественно, зачем же помнить такое ничтожество, как Макс Брод!
- Макс Брод? Не учился ли ты со мной в гимназии Альтштадта? Но это же было двадцать лет назад, и у нас тогда едва возникала нужда перекинуться парой слов!
- Да, мы никогда не разговаривали! Кто удосужится напрашиваться на общение с калекой, уродливым отличником? Явно не высокомерный красавец Фрэнк Кафка! Как же! О нет, у него никогда не было времени на жалкого юнца, который его идеализировал, который болтался за окнами элитарного круга друзей - Поллак, Прибам, Баум, вся та компания - и отчаянно пытался добиться хоть крохи внимания! А потом, когда ты оставил меня в Праге, какая боль разлуки раздирала мне сердце! Бессонные ночи в вымокшей от пота постели, где я ворочался, истязаемый твоим образом! Длинные походы и заплывы, нацеленные на то, чтобы изжить память о тебе, смогли лишь скрасить мои физические недостатки. Даже в твое отсутствие я не мог избавиться от тебя, потому что прославленная личность инженера Кафки и его далекие великие дела вечно ставились мне в пример всеми представителями еврейской общины Праги.
Кафку начинало подташнивать, болела вывернутая шея.
- И… и ты поймал меня лишь для того, чтобы положить конец своей навязчивой идее и отомстить мне?
Брод кисло засмеялся.
- Даже сейчас ты ставишь себя во главе всех событий! Ошибаешься, господин Хвастун-Галка! Победа над тобой - лишь маленький приятный бонус. Понимаешь ли, единственным способом, коим я мог вернуть себе энергию и разум, было погрузиться в непомерное для меня дело. Сионизм явился пламенем, которое зажгло во мне новую искру!
Сначала я сдружился с одним из твоих старых приятелей Велтшем, чтобы воспользоваться его журналом "Самооборона". Увы, он оказался слишком слабым и безропотным, мне такие люди не по вкусу. Вскоре я нашел товарищей с более радикальным настроем. Чтобы досадить всем, кто считает евреев клопами цивилизации, я с радостью принял новое обличье. И теперь мы ведем войну, используя террор и насилие, во имя создания в Палестине государства евреев. Ты же, со своей дурацкой борьбой с преступностью, встал на моем пути здесь, в Америке, поэтому я решил просто раздавить тебя. Ирония судьбы, не вспомнившей нашу былую связь, - всего лишь подтверждение тому, что мне продолжает улыбаться Яхве.
- И что ты намерен со мной сделать?
Брод неожиданно достал спелое ярко-красное яблоко. Потерев его о рукав, откусил и начал со смаком жевать, словно насмехаясь над пленником.
- Запишу тебя добровольцем на научный эксперимент. Ты, как видишь, привязан к уникальному устройству, созданному для убеждения врагов сионизма в том, что они заблуждаются. Над тобой часовой механизм, который соединен рядом моторчиков с так называемой бороной. Он отрегулирован так, чтобы через определенные промежутки времени приводить ее в движение.
На конце бороны расположены два типа игл, образующих различные надписи. Рядом с каждой длинной иглой вставлена короткая. Длинная производит нечто вроде татуировки без чернил, входя глубоко в плоть, а короткая выпрыскивает воду, смывая кровь, чтобы надпись оставалась четкой. Вода с кровью стекает по тонким стокам в более широкие и затем по сливной трубе.
- Понятно. И какие слова ты решил выгранить на моей коже?
- Выдержки из Талмуда о том, как надо поступать с предателями еврейской расы!
Выбросив огрызок, Брод вышел из поля зрения Кафки. В тот же миг Кафка почувствовал, как треснула ткань, обнажив спину.
- Мне очень жаль, что после перевоспитания ты не будешь жить, мой дорогой Фрэнк. Ведь чтобы возыметь эффект, процесс должен повторяться сотни раз, и займет он немалое количество часов!
Кафка весь напрягся в ожидании физического истязания, но тут Брод с дьявольским упоением произнес неожиданную фразу:
- Кстати, твой заботливый отец шлет тебе привет!
Кафка тотчас потерял сознание.
Когда он пришел в себя, машина перевоспитания уже была включена.
Полчища гвоздей коснулись спины Кафки, и ему тотчас напомнили, как безропотно надо подчиняться наказанию учителя. Но даже этот урок самообладания должен был уничтожить всякую волю к сопротивлению после нескольких натисков "бороны", тем более что дух Кафки ослаб от психологической нападки Черного Жука.
Кафка попытался разорвать веревки - бесполезно.
- Может, тебе станет легче, если ты издашь свой смехотворный крик? Хотя вряд ли. Прекрасно, соберись с духом…
Вдруг сверху раздался неимоверный грохот, а за ним настойчивый зов хриплых голосов.
- Проклятие! Да, видимо, придется оставить забаву. Но только после первого укола!
Десятки танцующих игл проткнули спину Кафки, будто он святой Себастьян, хваставший, что может кожей определить мучительные формы еврейских букв. Лишь тренировки Учителя помогли ему сдержать крик.
По деревянным ступеням стремительно прогремели чьи-то шаги, однако иглы продолжили свою жестокую колдовскую тарантеллу. Раздались выстрелы.
Кафка потерял сознание, но почти в тот же миг вынырнул из обморочного небытия и почувствовал, как к кровоточащей коже вместо "бороны" прикасаются нежные пальцы. Сверху на Кафку смотрели полные слез глаза Милли Янсен.
- Ах, Фрэнк, скажи мне, что с тобой все в порядке!
- Палимпсест моей кожи вместит еще пару абзацев, - прохрипел Кафка.
Милли наклонилась поцеловать его.
- Слава Богу! Я так боялась, что мы опоздаем! Я досаждаю полиции со дня твоего увольнения, пытаюсь убедить их, что мне известно, кто такой Галка, чтобы они остановили тебя ради твоего же блага! Когда люди, мастерившие бомбу, раскололись и дали копам нужную информацию, я поехала за ними! Теперь все будет хорошо, Фрэнк!
Сковывавшее его всю жизнь напряжение, которое присутствовало в каждой клетке, словно вытекло из Кафки вместе с потерянной кровью. Он хотел было спросить, ушел ли Черный Жук, но понял, что ему это безразлично. Фанатизм Макса Брода рано или поздно приведет его к погибели, как чуть не произошло с ним самим.
- Милли?
- Да, Фрэнк?
- Ты когда-нибудь задумывалась, что повлечет за собой замужество?
Милли снова поцеловала его.
- Ну, тобой особо не расхвастаешься…
Кафка вздрогнул.
- Милли, пожалуйста, моя писательская чувствительность еще не притупилась…
- Но ты будешь самым красивым пером на шляпке любой девушки!
ТРИДЦАТЫЕ
АННА
Ночной поезд из Франкфурта опаздывал.
В наши дни ничего не происходит, как положено.
Ничем не примечательный бизнесмен, ожидавший прибытия пассажирского поезда из Германии на Центральном вокзале Амстердама, уже начинал нервничать. В его кармане лежала телеграмма, в которой говорилось, что его двум шуринам удалось достать билеты на экспресс. А что, если с ними что-нибудь случилось… Страшнейшие из погромов в их родном городе остались в прошлом, братьям удалось выжить. Однако подводное течение антисемитизма не умедляло скорости по всей Европе. Вдруг в последнюю минуту возникли какие-то претензии, проверка документов на границе или выяснение целей поездки? Бизнесмен представил, как шурины попадают в лапы гестапо.
С амстердамского залива дул прохладный декабрьский ветер. Человеку на открытой платформе казалось, что он приносит зловонное волчье дыхание.
Ни в чем нельзя было быть уверенным в тот недобрый 1938 год.
Волнение росло. Грудь словно наполнилась песком. Какое-то пустяковое опоздание - несомненно, безобидное в сравнении с иными проявлениями произвола - с необыкновенной силой напомнило о чудовищной зыбкости времен, об опасности, под которой ходят все.
Какая же ответственность: возложить на себя заботу о семье, жене и двух дочерях в таких условиях!
Мужчина полагал, что в Голландии они в безопасности. Все-таки прожили в относительном спокойствии пять лет. Он смог убедить себя, что в приютившей их стране беглецов не коснется безумие Германии. Но теперь понял, что ошибался. Ни на одном пятачке континента не спастись от безумства Гитлера и его приспешников.
Вдруг ему явилось видение - секундное откровение, как в Старом Завете.
Если они останутся здесь, то все умрут. Вопреки попыткам выиграть время, невзирая на все увертки и ухищрения, немцы рано или поздно настигнут их. Они обречены.
Потрясенный, мужчина разрыдался, и лишь прибытие поезда из Франкфурта привело его в чувства. Он вытер слезы рукавом пальто и стал высматривать среди пассажиров братьев жены.
Вот они!
- Ганс, Дитрих, как я рад вас снова видеть!
- Отто!
Они обнялись, затем отступили, чтобы рассмотреть друг друга.
Отто сказал:
- До дома идти милю-две. Не хотите прогуляться? Мы сэкономим на троллейбусных билетах…
- Конечно, - ответил Ганс. - Неплохо было бы размяться после долгого пути.
- И мы сможем поговорить, - добавил Дитрих. - С глазу на глаз, не беспокоя Эдит и девочек.
- Понимаю.
Они покинули вокзал и вскоре оказались на улице Оз-Воорбургваль, ведущей на юг.
- Мы живем в речном квартале, это юг города, - объяснял Отто. - Там поселилось много еврейских семей.
Несколько минут братья рассказывали Отто о том, как живут оставшиеся во Франкфурте родственники и друзья. С жадностью выслушав новости, Отто встревожился. Дела обстояли хуже, чем он предполагал.
Наконец, уже завидев здание муниципалитета, Ганс подошел к сути разговора.
- Мы не намереваемся осесть здесь, Отто, несмотря на ваше добросердечное предложение. Мы решили ехать дальше. В сущности, мы уже купили билеты на пароход в Америку.
Это озадачило Отто.
- Америка… Зачем так далеко? Мы не сможем видеться. И чем вы там будете заниматься?
- На наш взгляд, ближе никак нельзя. Не будем обманываться, Отто. Фашисты не остановятся, пока не завоюют всю Европу. Это ясно, как желтая звезда, которую они заставляют носить евреев! Даже в Англии небезопасно. А насчет того, как мы будем жить - ну, мы же профессиональные немецкие оптики. Такие умения везде в цене.
Они пересекли реку Амстел. Под мостом проносились плавучие льдины, похожие на всплывшие немецкие субмарины. Отто молчал. Он не мог заставить себя возразить братьям - из головы не выходило божественное откровение.
Когда они пересекли Принсенграхт, Дитрих спросил:
- Вы с Эдит и детьми поедете с нами, Отто? На корабле осталось несколько кают третьего класса. Еще не поздно…
Несмотря на недавнее видение, у Отто не получилось дать мгновенное согласие - он от природы был робок.
- Не знаю… Ведь тогда придется начать все с начала. Будет нелегко. Не уверен, что Эдит понравится Америка… И у меня есть обязательства перед фирмой, с которой я сейчас работаю…
Ганс резко остановился и схватил Отто за плечо.
- Майн готт! Отто, проснись! Это твой последний шанс!
Голос Отто дрожал.
- Не знаю, что правильно. Все так запутано…
- Ганс, пожалуйста, - вмешался Дитрих. - Отто сам примет решение. Мы можем только советовать. - Он пристально посмотрел на Отто. - И позволь мне повторить: мы настоятельно рекомендуем бежать. Если не всем, то по крайней мере детям.
Такой вариант для Отто был неприемлем.
- Разбить семью? Я не могу даже…
- Поразмысли об этом. Мы скажем девочкам, что они отправятся в путешествие с вновь сыскавшимися дядями. Никакого повода расстраиваться. Давай же! Если вы с Эдит не хотите спасаться, то детей необходимо уберечь.
Остальной путь домой они молчали.
Дом номер сорок шесть на Мерведеплейн пестрил огнями. Из открывшейся двери на мужчин хлынул теплый воздух, полный божественных запахов еды. Из кухни вышла Эдит, вытирая руки о фартук. Увидев братьев, она расплакалась. Пока они обнимались, Отто тихо стоял в стороне.
На шум в коридоре из гостиной появилась девочка-подросток в очках. За ней хвостом вылезла сестренка года на три моложе.
Отто заново представил их дядям, которых они не видели много лет.
- Это Марго, - сказал он, показывая на старшую. - Марго, поцелуй дядю.
Девочка послушно выполнила указание.
- А это Аннелиз Мари.
У младшей дочери были темные волосы и серо-зеленые глаза с темными крапинками. Щечки и подбородок украшали ямочки. Передние зубы немного выступали.
Необычные глаза девочки сверкнули.
- Пим, - решительно произнесла она прозвище отца, исполненная чувства собственного достоинства, - ты же знаешь, я предпочитаю, чтобы меня называли Анной.
Дяди рассмеялись от ее серьезности.
- Хорошо, - сказал Ганс, - ты будешь юной госпожой Анной Франк.
Четверг, 14 июня 1939 года
Во вторник, 12 июня, я проснулась в шесть утра, в чем нет ничего удивительного: у меня в тот день была первая проба на роль.
Ах да, мне к тому же исполнялось десять лет. За утренним столом меня потчевали пламенным хором "С днем рожденья тебя". Среди исполнителей значились дядя Ганс, дядя Дитрих и Марго. Чудаковатый старый Ганс вставил в праздничный торт свечку, и мне пришлось ее задуть. Затем дарили подарки. От дядей досталась подписка на "Кинороманы" и пару новых рекламных кадров для моей коллекции. А от Марго дневник, в котором я сейчас пишу. На обложке шикарный Рин-Тин-Тин. Может, картинка чуточку детская для юной леди моего возраста, но она мне все же нравится.
Несмотря на праздник, все мои мысли были заняты предстоящей пробой. Признаю, что немного нервничала и так долго возилась с волосами у зеркала, что дядя Дитрих был вынужден крикнуть: "Поспеши, либхен, а то мы опоздаем!"
Когда мы ехали в студию в большом "паккарде", я сидела спереди между дядями - это редкое удовольствие. Обычно нас с Марго сажают назад. Дядя Ганс, который вел машину, спросил:
- Ты уверена, что хочешь пройти через это, Анна? Ведь ты еще чересчур юна, чтобы думать о карьере.
- Всего лишь на год младше Ширли Темпл, - ответила я. - А она снимается в кино целую вечность. Ведь я только об этом и мечтаю уже много лет.
- Понятно, - сказал он. - Однако не надейся слишком. На каждую из ролей претендуют сотни хорошеньких девочек. Я изо дня в день вижу, как они приезжают на студию, и большинство уходит разочарованными.
- Только не я, дядя. Я благодарна за сам шанс прослушивания. Если мне откажут, я с радостью вернусь к учебе. А что тут расстраиваться: есть куча других профессий. К примеру, я могла бы стать журналистом.
- Я рад, что ты столь благоразумна, Анна. Мне пришлось немало похлопотать, чтобы у тебя была такая возможность, но за результат я все же не могу ручаться.
Скоро мы прошли через ворота студии. Место пестрило чудесными людьми, и я подумала: "Ты, маленькая Анна, конечно же, прошла длинный путь из школьного двора Монтессори на другом конце света!"
Едва я осознала это, как очутилась в киносъемочном павильоне. Голова шла кругом от прожекторов, микрофонов, камер и зрителей - именно таких, какими я их себе и представляла. Камера гудела, а мне нужно было читать один из монологов Темпл из "Капитана Января", и я справилась, ни разу не сбившись. Голос откуда-то меж прожекторов попросил меня что-нибудь спеть. Я любезно исполнила арию капитана Сполдинга из "Зверей-хвастунов", и тут проба закончилась, не успев толком начаться.
Дядя Дитрих к тому времени уехал на работу, а дядя Ганс ждал меня.
- Ты знаешь, кто попросил тебя спеть?
- Нет. Кто?
В голосе дяди Ганса прозвучало почтение:
- Это был сам Луис Майер!
Сопровождая дядю в мастерскую, где мне предстояло провести весь день (какое блаженство!), я увидела во плоти прекрасных сестер Лейн: Лолу, Розмари и Присциллу - звезд из "Четырех дочерей".