Матери этого мута никто не помогал растить его до возраста где-то между восемью и десятью годами, кроме большой собаки. Это был один из огромных волкодавов, без которых не обойтись крестьянской семье, вынужденной жить вне спасительного частокола. Собака охраняла ребенка, когда мать не могла оставаться с ним, и старилась по мере того, как он рос.
* * *
У нас на "Утренней Звезде" есть два волкодава, принадлежащих Диону, Роланд и Рома. Сейчас они достаточно дружелюбно настроены, но когда Дион пребывал в мрачном расположении духа из-за несчастий, произошедших в Нуине - нашего поражения в войне, вынужденного бегства, краха почти всех реформ, начатых в ту пору, когда он был Регентом, а мы с Ники его неофициальными советниками - никто, кроме самого Диона, не отваживался приближаться к ним; даже Ники и Нора Северн с Гретой Шон, наложницы Диона. Собаки не любят качку - у Роланда целых два дня была морская болезнь, - но запросто выживают на рационе из копченого мяса и галет, которых никто для них не жалеет.
Вчера вечером Ники стояла на палубе, глядя на ту часть горизонта, за которой лежал Нуин, и Роланд подошел и сентиментально прислонился к ее бедру. Она потрепала его по голове; а я смотрел на то, как западный ветерок теребит его серую шерсть и блестящие каштановые волосы Ники. Они подстрижены совсем коротко, по-мужски, но она - женщина во всем, и одевается в несколько простых платьев, что сшила себе из корабельного запаса ткани - увы, большинство из нас оказались на корабле лишь с тем, во что были одеты в тот омерзительный день. Вчера на Ники была блузка и юбка из самой простой льняной ткани… женщина с головы до пят, но в таком настроении, что лучше не подходить близко[6], думал я, так что я и не подошел, несмотря на бешеное желание схватить ее за тоненькую талию и покрыть поцелуями смуглую шею и плечи. Роланд, получив порцию ее небрежного внимания, отошел и лег на палубу поодаль, восхищаясь ею и ожидая, не взглянет ли она на него еще раз. Он вполне мог отдавать себе отчет (как и я), что несмотря на противостояние мужского и женского тщеславия и мужской и женской глупости, женщины все-таки - люди.
* * *
Мать обучила мута речи, теперь искаженной многолетним сроком, когда у него было слишком мало возможности использовать ее. Мать научила его выживать в лесной глуши - охотиться, ставить ловушки, ловить руками рыбу в ручьях, находить съедобные растения, подкрадываться и, что гораздо важнее, скрываться. Она учила, что он должен избегать всех человеческих существ, поскольку они убьют его на месте. Ума не приложу, каким виделось ей будущее сына; возможно, ей удавалось не думать об этом. Точно так же не понимаю, что заставило его рисковать жизнью, приблизившись ко мне, если только это не была переполнявшая его жажда общения с тем, кто, как он считал, принадлежал к одному с ним племени.
Однажды, где-то между восемью и десятью годами, "она больше не прийти". Он долго ждал. Собаку запорол лесной буйвол - они маленькие, размером не больше половины домашнего буйвола, но ужасно сильные и умные; как-то раз такой убил одного из наших, когда я был с Бродягами Рамли. Большую часть своей истории мут рассказал мне знаками, горько плача, когда говорил о смерти своей собаки, а заодно и обмочив пол своего гнезда.
Когда он понял, что его мать тоже умерла, он предпринял свое путешествие "в десять снов". Я спросил его о продолжительности в годах; он не понял меня. Он не смог сказать, как часто в мире становилось холодно и лили зимние дожди. Когда мы встретились, ему могло быть около двадцати пяти… Во время того путешествия мута заметил охотник и выпустил в него стрелу. "Кинуть мне острый палка мужчина-прекрасный". Его пальцы сжимали воображаемое горло, он кричал и плаксиво поскуливал, и его рот был раскрыт широко, словно маленькая рана. Затем он спокойно посмотрел на меня, чтобы выяснить, понял ли я, и по моей спине побежали мурашки.
- Показать сейчас, - сказал мут, внезапно поднялся и слез с дерева.
В зарослях колючек земля была усыпана камнями, образующими шестифутовое кольцо вокруг основания дерева; только змея смогла бы проскользнуть мимо этих шипов. Камни прилегали друг к другу так плотно, что и колючка бы не пробилась между ними; должно быть, они лежали в несколько слоев, тщательно подобранные и принесенные сюда по свисающим виноградным лозам неведомо откуда. У мута имелся каменный молоток, нож - остро заточенный осколок камня, и еще несколько вещичек. Он показал их мне, с недоверчивым видом, и дал понять, что я должен оставаться там, где сижу, пока он достает что-то с другой стороны ствола.
Я слышал, как он осторожно двигает камни. Из-за ствола показалась его рука, поставила на место розовую плиту. Я понял, что это метка, указывающая на убогий тайник. Он вернулся ко мне, неся в руке какую-то штуковину, которую я никогда нигде больше не видел.
Сначала я подумал, что это какая-то странная труба, вроде используемой охотниками, либо корнет, как те, что я слышал, когда пришлая шайка Бродяг устраивала в парке свои представления. Но этот золотой горн напоминал те вещи не больше, чем скаковой жеребец напоминает ломовую лошадь - оба они вполне достойные божеские создания, но один из них - настоящий дьявол-ангел с радугой за плечами.
Большой расширяющийся конец, два круглых кольца и прямые отрезки между раструбом и мундштуком - да, даже если предположить, что мы сможем отлить такой метал в наши дни, все равно не удастся придать ему такую совершенную форму. Я сразу понял, что это инструмент из Былых Времен - он не мог быть сделан в наше время, - и испугался.
Древние монеты, ножи, ложки, посуда, которая не ржавеет, - такие предметы сгинувшего мира часто находят во время пахоты или на развалинах, которые еще не поглотил лес, - вроде тех руин на побережье Гудзонова моря, возле деревушки Олбани, что ведут в воду, точно лестница, брошенная богами. Если вещь из Былых Времен несет ясную и безобидную функцию, закон гласит, что владеть ею будет тот, кто нашел - если у него есть деньги, чтобы заплатить священнику за штамп в виде святого колеса и заклинания, изгоняющие из нее нечистую силу. У Мамаши Робсон был котелок из серого металла, который никогда не ржавел. Котелок нашел ее дед, когда вскапывал поле, и подарил внучке на свадьбу. Она никогда не пользовалась котелком, но любила показывать его гостям в трактире, чтобы те начали охать ахать, и рассказывала, как ее мать готовила в нем, и ничего с ним не происходило. А Старина Джон, пренебрежительно фыркая, влезал в ее рассказ, как будто он был вместе с дедом. Лицо Мамаши, похожее не на милое круглое личико Эмии, а скорее на морду вейрмантского мула, становилось грустным, и она говорила, что уж он-то ни разу не нашел ей такую вещь, и вообще ни на что не годен, и миру является чудо, если он отрывает от стула задницу на время, достаточное, чтобы эту самую задницу почесать… Если древняя вещь слишком таинственна, священник закапывает ее в землю[7], где она не может причинить никакого вреда…
Труба в руках мута блестела золотом. С тех пор мне приходилось видеть настоящее золото; оно намного тяжелее и на ощупь другое. Но я называю ту штуку золотым горном, потому что очень долго думал о ней именно так, и в этом имени все-таки заключен некий вид истины. Если вы уверены, что истина существует лишь в единственном виде, давайте, валите отсюда, читайте другую книгу, отвяжитесь от меня…
С большим беспокойством мут позволил мне взять ее в руки.
- Мамин мужчина штука, она сказать.
Я почувствовал себя увереннее, найдя на нем знак колеса, - какой-то священник когда-то давно отогнал нечисть. Горн собирал весь свет этого солнечного места, он сам был солнцем.
- Она принести, сказать я хранить… Ты дуть?
По крайней мере, он знал, что эта штука предназначена для музыки.
Я попытался дунуть - раздалось какое-то противное бульканье. Мут рассмеялся и отобрал у меня горн.
- Я показать.
Его маленький рот стал еще меньше, пухлые щеки разгладились. Я услышал, как горн заговорил.
Интересно, известен ли в вашей части мира этот голос? Я не буду пытаться описать его - есть ли смысл пытаться описывать сосульку, превращающую солнечный свет в волшебную радугу? Есть ли смысл пытаться нарисовать картину ветра?.. Я знаю лишь одно место, где слова гармонируют с музыкой, и это - песня.
Мут нажал на один из рычажков и извлек другую ноту, затем еще и еще. На каждый выдох он извлекал одну-единственную ноту, не догадываясь о том, что их можно соединить, не имея ни малейшего представления ни о ритме, ни о мелодии. И при первом же звуке в мою голову хлынули песни, услышанные когда-то в трактире, на улицах, на представлениях Бродяг и в то далекое-далекое время, когда мне пела толстая сестра Карнейшн. Для бедного мута музыка была лишь бессвязным набором нот, которые он тянул так долго, как ему хотелось.
Я попытался узнать, откуда взялся этот горн, но мут только качал головой.
- Он был спрятан?
Еще один неопределенный жест: откуда ему было знать? Вопросы из чужого мира, не подарившего ему ничего, кроме жестокого рождения.
- Ты дул в него, чтобы звать свою маму?
Его лицо казалось совершенно пустым, как будто у него могли быть такие воспоминания, в которые мне не следовало лезть, и он унес горн назад в свой тайничок, ничего не ответив.
Я снова увидел его руки на том красноватом камне, услышал как камень встает на прежнее место, и понял, что смогу в два счета найти это место, и понял, что золотой горн должен стать моим.
Он непременно должен стать моим.
Теперь мут снова улыбался, успокоенный тем, что его сокровище в безопасности… К моей чести было лишь то, что я не намеревался снова убить его, даже не думал об этом, кроме одной-двух недолгих секунд. Вот таков оказался кусочек моей добродетели…
* * *
Фонарь в нашей каюте трещит, а мои пальцы сводит судорогой. Мне нужно вставить новое перо в ручку - у нас много бронзовых перьев, но я не могу быть расточительным. И хотелось бы глотнуть свежего воздуха наверху. Возможно, я потревожу капитана Барра или Диона, или напомню Ники, что мы с нею еще не опробовали "воронье гнездо" на мачте. Ночь была беспокойной: дул северо-западный ветер, теплый, но довольно сильный. Утро пришло малиновым взрывом, и весь день у меня закладывало уши, предвещая шторм. Других колонистов - в последнее время мы называем себя так - это раздражает. За обедом Адна-Ли Джейсон расплакалась по непонятной причине, невнятно объяснив слезы тоской по дому, а потом сказала, что не хотела этого. Скорее всего, я просто побездельничаю на носу корабля, попробую на вкус погоду и попытаюсь решить, намерен ли я продолжать книгу…
Я продолжаю ее, во всяком случае, так говорит Ники. (В "вороньем гнезде" оказалось здорово. У нее закружилась голова, и она укусила меня за плечо сильнее, чем хотела, но уже через несколько минут начала подначивать меня проделать это там снова, когда будет настоящий ветер. Да, она тоже горазда на выдумки.) Я продолжаю мою книгу, но следующие несколько страниц писать мне будет страшно.
Конечно, я могу соврать насчет того, что случилось между мной и мутом. Все мы лжем о себе, пытаясь обдурить мир образом, с которого стерты все пятна. Но не будет ли грязной уловкой приняться за правдивый рассказ и соврать, в попытке обелить себя, на первом же трудном месте?.. Написав все, я сделаю мои недостатки вашим достоянием - конечно, это не совсем честно, поскольку я никогда не узнаю ни о вас, ни о вашей тетушке Кассандре с ее желтым одноухим котом. Но я помню, как моя Ники говорила по другому поводу: "Лучше побережем наши штучки, моя любовь, моя рыжая обезьянка, мой голубоглазый длиннорукий постельный безобразник, побережем наши штучки, и тогда мы никогда не иссякнем".
* * *
Когда мы с мутом снова забирались на дерево, грязь на его спине подала мне идею. Я спросил его:
- Где вода?
Он ткнул куда-то в джунгли:
- Я покажу пить.
- И мыться тоже.
- Мыться?
Он явно не был большим специалистом в этом деле. Возможно, в детстве он знал это слово. Видите, какой у меня был умный план - он начнет мыться по-настоящему, и его не будет дома очень долго…
- Вода уносит грязь, - сказал я.
- Грязь?
Я потер пятнышко на своем запястье и показал ему.
- Вода уносит грязь - это мытье. Мытье - это здорово, будешь красивый.
Великая идея зажгла его, как лампу, - идея, которая была не полностью моей.
- Мыться, быть, как ты!
Я отшатнулся от него на своей виноградной лозе, и не только из страха, что он на радостях расцелует меня. Он последовал за мной, бормоча какие-то слова, которые я не мог слушать; он полагал, что я могу при помощи воды совершить волшебство и сделать его "мужчина-прекрасный". Я никогда бы не сделал этого и никогда не хотел, чтобы он так подумал.
Мы пустились в путь по склону, прочь из мерзкой чащи, и выбрались на более открытую местность. Я следил за ориентирами, чтобы вернуться назад. Когда мы дошли до берега ручья, я дал ему понять, что нам нужен пруд; он повел меня сквозь ольшаник к маленькому тихому пруду, раскинувшемуся в солнечных лучах. Я сбросил одежду и нырнул в воду. Мут смотрел, точно громом пораженный.
Меня тошнило от того, что я собирался сделать; при помощи усмешек, простых слов и на собственном примере я объяснил ему, что значит мыться. Наконец, он отважился залезть в воду, и вся прелесть этого пруда для меня тут же померкла. В пруду нигде не было места глубже, чем три фута, но я не решался поплавать, поскольку боялся, что он попытается повторить за мной и утонет. Теперь я ненавидел саму мысль о том, что мог бы причинить ему вред, за исключением одной потери, которая, как я уговаривал себя, не имеет значения - ну зачем ему золотой горн? Я помог ему, показал, как двигаться в воде и сохранять равновесие. Я даже сам начал оттирать его от грязи.
Испуганный, но усердный, он принялся за работу, плескаясь и фыркая, входя во вкус. Через некоторое время я сделал так, чтобы он увидел, как я смотрю на солнце, и прикинулся, будто беспокоюсь о приближении вечера.
- Мне надо идти назад, - сказал я. - Ты закончи мытье.
Я выбрался на берег и оделся, помахал ему, показывая, где еще осталась грязь.
- Закончи мытье. Я ухожу, но вернусь.
- Закончить я…
- Закончи мытье! - повторил я и пошел прочь.
Наверное, он смотрел мне вслед до тех пор, пока не потерял из вида. Когда кусты скрыли меня, я побежал, и моя тошнота побежала вместе со мной. Назад, по пологой местности, в сень виноградных лоз и прямо к его дереву, вверх по лозе и вниз, за колючки… Я сразу же нашел красный камень и отодвинул его. Горн лежал на ложе из серо-зеленого мха. Я взял и его тоже, чтобы обернуть горн перед тем, как положить в котомку. Затем я перебрался через колючки и выбрался на чистую землю.
На этот раз я бежал, как животное, сведенное с ума погоней. Черный волк мог бы подкрасться ко мне безо всякого труда.
Пару раз с того момента я жалел, что он ко мне не подкрался, - пока не познакомился с Дионом и другими друзьями. А в особенности с самым дорогим и самым мудрым другом - с моей женой, кареглазой Ники.
5
Три ночи назад - я был свободен от вахты - с северо-запада налетел бешеный ветер, и некоторые страницы взлетели вверх, точно стая рассерженных гоблинов. Ники схватила те, что оказались рядом с иллюминатором, а я схватил Ники. Затем каюта накренилась, будто крыша сарая, фонарь нещадно задымил и потух, и нас бросило на койку - слушать разбушевавшееся море. Однако наша "Утренняя Звезда" поборола упрямые воды, выправила курс и с надменным спокойствием устремилась во тьму.
Капитан Барр почуял опасность и взял рифы в самый подходящий момент; тех, кто был свободен от вахты, он будить не стал.
Я помню его глыбообразную фигуру на острове Провинтаун в 327-ом году, ибо я был там, когда горел "Ястреб". Мы сошли на берег, чтобы принять капитуляцию у пиратов и формально присоединить острова архипелага Код к Нуину. Возможно, пожар начался на камбузе, от искры из плиты. На лице Сэра Эндрю не дрогнул ни единый мускул, когда палубы "Ястреба" принялся пожирать пылающий красный ужас. Слегка побледнев, он повернулся к нам и заметил: "Думаю, джентльмены, не стоит преувеличивать наши сложности". Когда Сэр Эндрю Барр будет умирать в последний раз, это сопроводится каким-нибудь величественным комментарием, произнесенным так четко, что вы сможете расслышать интонацию, обозначающую каждый знак препинания там, где ему следует находиться. Если бы предводитель пиратов, старый Бэлли-Джон Дун, рассчитывал получить выгоду от этого пожара, все его иллюзии растаяли бы при этих словах; после того, как спасшиеся с "Ястреба" доплыли до берега и о них позаботились, церемония продолжалась по плану.
В 322, первом году Регентства, Барр уже мечтал о крепком корабле, полностью оснащенном от носа до кормы. Мечта уходила корнями в чертеж из словаря Былых Времен - чудесной книги, найденной в подземной библиотеке тайного общества Еретиков. Словарь у нас с собой. Обложка и несколько страниц вступления пропали, края хранят следы огня, а на хрупком листе, с которого теперь начинается книга, красуется большое коричневое пятно. Я думаю, это кровь того, кто вынес ее из священного костра, но вы можете придумать собственную историю. Вдохновленный этим чертежом, Барр разыскивал информацию о кораблестроении Былых Времен, пока не связался через Еретиков с Дионом. Так его планы воплотились в постройке "Ястреба", а позже и "Утренней Звезды".
Когда в последние дни восстания генерала Солтера стало ясно, что мы, вероятно, проиграем окончательную битву за Олд-Сити, мы разделили книги между храброй горсткой Еретиков, которые решили остаться. И мы действительно проиграли эту битву и бежали на "Утреннюю Звезду" - через охваченные огнем окраины, зловоние ненависти и ужаса на улицах - тяжкое решение, я считаю, и куда более тяжкое для Диона, чем для остальных. Словарь был необходим нам; я не могу вообразить себе другую книгу, которая помогла бы нам больше.
Не все Еретики, оставшиеся в городе, были стариками. Осталось и большое число молодых, любящих Нуин и надеющихся на что-то, вопреки всему. Они рисковали больше. Мы осмелились лишь на неизведанное; они же отважились остаться в стране, которая снова окажется под управлением людей, полагающих, что они владеют абсолютной истиной.
Капитан Барр доверяет наполненному ветром полотнищу нашего паруса так, как не доверял бы ни один сухопутный человек, и знает море не хуже, чем я, мальчишкой, знал лесную глушь. Непреклонный любитель совершенства, он называет "Утреннюю Звезду" попыткой дилетанта. Но любит судно так, как, по-моему, не любил ни одну женщину. Он никогда не был женат и ни за что не ляжет в постель с девушкой, которая потребует от него постоянства.