Черт, мне придется бежать осмеянным и оскорбленным, подвергая свою жизнь опасности, потому что Эмия сообщит властям, что я не убил мута. И тогда… посмотрим: паду ли я жертвой полицейских собак? Поразмыслив, я бы сказал - ни в жизнь. Хм-м, может быть, забраться на дерево и говорить с ними оттуда? Нет, ерунда на постном масле…
Но в какой-нибудь далекий день я смогу вновь посетить Скоар, став мужчиной с изборожденным шрамами грустным лицом, мужчиной, не любящим вспоминать героические поступки в далеких войнах в… Нуине? Или Коникуте? А почему бы мне не возглавить экспедицию, которая покончит с пиратами на архипелаге Код? Так что в благодарность дружественная нация сделает меня Правителем этих благословенных островов…
Откуда было мне знать в те дни, что Коды - несколько клочков земли, разбросанных в водах Нуина так, будто кто-то пригоршнями раскидывал влажный песок из ведра?
Эмия, горестно обвинявшая себя все эти годы, наверняка узнает меня, но увы…
Крыса, пробежавшая по брусу, спугнула мои мечты. Я натянул одежду и нащупал в котомке свой амулет. Надо найти шнурок и носить его, как полагается. Можно отрезать кусок лески, когда я доберусь до своей пещеры. Я старался не думать о горне. Мои мокасины полетели в котомку поверх всего, что там уже было, и я привязал к поясу свои ножны.
Нельзя, чтобы кто-то нашел здесь одеяло Эмии и сказал, что мы вместе провели под ним ночь. Я затолкал его поверх мокасин и начал спускаться по лестнице.
"Ухожу по-настоящему", - думал я.
Но нельзя, чтобы Эмии был причинен вред, а это может случиться, если выяснится, что одеяло пропало. Вся собственность "Быка и Железа", казалось, была привязана к Мамаше Робсон какой-то чертовой мистической веревкой. Еду в умеренных количествах еще можно было стащить, но стоило лишь одеялу, подсвечнику или чему-то в этом роде уйти с Авраамом, как Мамаша Робсон становилась уязвленной до глубины души; она не могла успокоиться до тех пор, пока не выяснит причину этой боли, и лучше всего ей удавалось доводить Старину Джона до полного безумия именно во время таких поисков.
Я стоял под окном Эмии, разглядывая большое дерево Старый ствол был крепким и должен был выдержать мою тяжесть. Спальня старины Джона и Мамаши была на другой стороне здания. Соседние с Эмией комнаты предназначались для гостей; под ней была кладовка… Только сумасшедший рискнул бы забраться в такую пору на это дерево. Я забрался.
Виноградная лоза, цеплявшаяся за кирпичную стену десятью тысячами пальцев, согнулась И затрещала, но выдержала. Я повис, зацепившись рукой за подоконник. Я тащил одеяло наверх в зубах а котомку оставил внизу, в глубоком мраке. Я забросил одеяло в комнату, благоухавшую ароматом Эмии. Я слышал негромкое посапывание, которое должно было означать, что она спит. Но она могла проснуться, увидеть мою тень и завизжать на весь дом…
На этот раз мой страх обрел именно такую форму. Я мигом очутился на земле и со всех ног помчался прочь по Курин-стрит, но еще долго не мог унять дрожь.
Разозленный на себя за то, что не подошел к ее кровати, я тем не менее смог выдумать тысячу причин не возвращаться на этот раз. Они гнали меня дальше - через частокол, вверх, в гору. Я вернусь, говорил я себе, после того, как верну на место горн. Я попытаюсь угодить ей. Черт, да я даже в церковь пойду, если не удастся отвертеться от этого…
И (добавило другое "я") я все-таки добьюсь своего.
* * *
Дион предложил колонистам имя для острова - Неонархей. Мне оно нравится. Это из греческого языка, который в Золотом Веке уже был древним и не использовался. Дион - один из немногих Еретиков, который учил его и латынь. (Церковь запрещает общественности все, что не на английском - это может быть колдовством). Он познакомил меня с греческими и латинскими авторами в переводе; должен заметить, что они тоже оглядывались назад, на Золотой Век, предшествующий тому, что они называли Веком Железа…
Название, данное Дионом этому месту, обозначает что-то вроде ново-старого. Оно как-то связывает нас с веком, когда этот остров - и другие, которые должны лежать где-то поблизости за горизонтом, все разной формы и ставшие меньше, чем были до того, как вода в океане поднялась - был португальскими владениями, что бы это ни значило для него… Кстати, во времена гораздо более отдаленные от нас - когда цивилизация, способная сохранять свое прошлое, была на земле еще новой - этот остров был зеленым пятнышком на синем фоне, населенным, как и сейчас, перед нашим появлением здесь, лишь птицами да другими робкими существами, которые проживали свои жизни без мудрости, но и без злобы.
* * *
Когда я снова взобрался на Северную Гору, я не увидел настоящего рассвета, поскольку, когда он наступил, я уже был в том краю высоких деревьев, где день назад мог бы с легкостью убить мое чудовище. Я не спешил: нежелание делать то, что я намеревался, заставляло меня ощущать воздух так, будто он сгустился и стал непроходимой преградой. Я не особенно боялся мута, хотя, добравшись до зарослей с его лианами, слишком часто смотрел наверх, до тех пор, пока пугающие фантазии не смыло неприятным запахом - запахом волка.
Я вытащил нож, разъяренный: почему я должен задерживаться, отвлекаться на опасность, никак не связанную с моей задачей?
Запах шел откуда-то спереди, где я должен был пройти, чтобы не потерять замеченные накануне ориентиры. Я находился неподалеку от тюльпанного дерева и не делал попыток затаиться - если где-то в ста ярдах от меня рыскал волк, он точно знал, где я.
На черного волка невозможно смотреть в упор - даже с площадки, расположенной возле ямы для травли. В нем есть нечто, заставляющее отводить глаза. Я однажды заговорил об этом с Дионом, и он заметил, что, возможно, в черном хищнике мы можем увидеть какую-то часть себя. Мой дорогой друг Сэм Лумис, нежное сердце, утверждал, что был порожден разъяренным волком и ураганом. Говоря такую ерунду, он, наверное, пытался выразить что-то, вовсе не ерундовое.
Когда человек слышит длинный холодный крик черного волка в темноте, его сердце сжимается, не способное преодолеть свои человеческие границы. Ваше сердце, мое, да чье угодно… Вы знаете, что не выйдете охотиться сообща с этим зверем, не схватитесь вместе за кусок окровавленного мяса, не побежите с ним и его алмазноглазой подругой по полуночным опушкам, никогда не будете таким, как он… Но мы достаточно глубоки, чтобы это желание жило внутри нас, оно никогда не засыпает полностью. Они дремлют в наших мозгах, в наших мышцах, в голосе нашего пола - все те дикие страсти, которые когда-либо загорались. Каждый из нас - молния и лавина, лесной пожар и рушащая буря…
В то утро я быстро нашел своего черного волка. Она лежала под виноградной лозой и была мертва. Старая волчица - мой нож ткнулся в огромный тощий скелет, шести футов от морды до основания облезлого хвоста. Вся в шрамах, вонючая, когда-то черный мех порыжел от пятен гноя. Когда она еще была жива, несмотря на всю свою дряхлость, она бы вполне могла поймать вепря. Но теперь у нее была сломана шея.
Работая ножом - я бы не смог дотронуться до нее рукой и удержаться от рвоты, - я убедился, что ее шея сломана. Можете сомневаться, если хотите, - вы никогда не видели моего мута с Северной горы и его ручищ. Ее тело было слегка окоченевшим, и вереница крошечных желтых муравьев-трупоедов успела проложить к ней дорогу, так что, очевидно, она была мертва уже несколько часов. Чаща была слишком густой, чтобы пропустить ворон или стервятников, а маленькие лесные шакалы, говорят, не прикасаются к телу черного волка. Я немного попортил муравьиную дорожку и теперь глупо смотрел, как они снуют, восстанавливая ее. Засохшая кровь на камнях, земле и стебле лозы принадлежала не мертвой волчице, у которой, кроме сломанной шеи, не было ни единой раны.
Я понял, что это означает. Она напала на мута, когда тот был рядом с лозой. Кусты были примяты и сломаны; тяжелый валун выдернули со своего места, оставив в земле сырую вмятину. Это должно было произойти вчера - видимо, когда он возвращался с пруда. Очевидно, от горя он потерял бдительность, удивляясь, почему не превратился в "мужчину-прекрасного".
А возможно, он поднял розовый камень, обнаружил, что его сокровище исчезло, и пошел, готовый в ярости нападать на все движущееся…
В любом случае, виноват был я.
Пасть волчицы была раскрыта, зубы сухи. Я заметил, что один из огромных клыков в нижней челюсти давно сломался, оставив лишь почерневший обломок в загноившейся лунке. Мне никогда прежде не приходило в голову, что черный волк, как и любое другое чувствующее существо, может страдать… Другой длинный клык в нижней челюсти был коричневым от засохшей крови.
Я взобрался на тюльпанное дерево. Там пятна крови были повсюду. Я не думал, что он, потеряв столько крови, мог остаться в живых, но все же позвал:
- Я вернулся. Я несу его тебе. Я брал его, но теперь несу назад.
Я забрался на толстый сук над его гнездом и заставил себя взглянуть вниз. Желтые муравьи, должно быть, протоптали свою дорожку по противоположной стороне ствола, иначе я бы увидел их раньше…
Он был человеком. Поняв это, я задумался, сколько же из того, чему меня учили в школе, основывалось на лжи.
Я один помню его. Вы можете помнить только то, что я написал о нем, пустую болтовню. И сейчас, когда я пишу эти строки, я единственный, кто когда-либо знал о нем, кроме Ники и Диона, ибо я никогда не говорил никому другому, как я заполучил свой золотой горн. За исключением еще одного человека, который уже мертв…
* * *
Я вернулся в свою пещерку, и день прошел мимо меня. Правильно или нет, к добру или ко злу, но золотой горн был теперь моим.
Я помню получасовую горячку от осознания того, что я, я сам, рыжеволосый Дэви, жив. Мне пришлось скинуть одежду, щипать, шлепать и рассматривать каждую часть своих ста пятнадцати фунтов чувствительного мяса. Я пошлепал ладонью по нагретой солнцем скале, наслаждаясь простым сознанием того, что я могу это сделать. Я покатался по траве, я сбегал в лес, испытать чувство любви к древесному стволу и немного поплакать. Я покидал камни и посмеялся, слыша, как они шелестят далеко в листьях…
Я не поеду в Леваннон на норовистом чалом жеребце, с тремя сопровождающими и служанками, раздвигающими для меня ноги на каждом постоялом дворе. Но я пойду.
Я осмелился в тот день кое-что выучить. Смирение пришло позже: играя сейчас, я знаю, что могу лишь дотронуться до краешка искусства Былых Времен, рядом с которым лучшая музыка наших дней - просто воробьиное чириканье. Но в тот день, прежде чем до крови стереть губы, я на своих ошибках выучился, как подобрать мелодию, которую слышал еще ребенком. Думаю, "Воздух Лондондерри" был первой музыкой, которую я познал - ее напевала моя дорогая толстая сестра Карнейшн. Любопытство заставляло меня преодолеть обычную усталость. Я обнаружил существование нот; мой слух сказал мне, что я играю их верно.
Благодаря огромному словарю, я знаю, что мой горн в Былые Времена был известен под названием "валторна". Систему клапанов можно держать в исправном состоянии: современные ремесленники способны на это - его немного починили в Олд-Сити. Сам же горн мы никогда не сможем скопировать. Я играю на нем вот уже почти четырнадцать лет, задумываясь порой, счел бы меня трубач Былых Времен обещающим новичком или нет.
Когда в тот день я закончил свои лесные занятия, день уже почти прошел. Я запоздало подкрепился остатками бекона и краюхой овсяного хлеба. Затем выкопал в земле яму, довольно далеко от моей пещеры, и зарыл котомку с горном, завернутым в серый мох. Только моя память была мне ориентиром, ибо я знал, что вернусь очень скоро. Я уйду из города - это, я знал, было так же предопределено, как и восход солнца. Но на ту ночь я должен был вернуться в Скоар.
Еще я тогда отрезал кусок лески, чтобы повесить на нее амулет, но обнаружил, что она противно режет шею, и снова положил его в котомку, вместе с горном. И тут же забыл о нем!.. Позже, даже ради спасения своей жизни, я не смог вспомнить, положил ли амулет в котомку или оставил на шее, хотя леска безжалостно терла кожу… Если вы существуете, ваша память, возможно, поступала с вами подобным образом. Если не существуете, почему бы вам не дать мне право на такую оплошность?
После того, как я зарыл горн, все стало выглядеть проще. Я не мечтал и не строил воздушных замков: Я просто снова хотел Эмию.
Я опять спрятался в кустах рядом с частоколом, и, услышав, что стражники меняются - они сегодня почему-то припозднились, - подполз поближе к изгороди и стал ждать. И, должно быть, оказался более утомленным, чем мне казалось, ибо по-дурацки заснул.
Я никогда раньше не спал в столь опасном месте, не решался на подобную выходку и позже. Но в тот день заснул…
Когда я пришел в себя, стояла ночь, а на востоке бледным золотом сияла луна. Теперь мне никак было не догадаться, где находится стражник - до тех пор, пока не услышу его шаги. Пришлось опять ждать, и ожидание было ужасным. По улице за частоколом прошла свинья, выпуская из кишечника многочисленные замечания о низком качестве городских отходов. Никто не запустил в нее камнем, как почти наверняка бы поступил стражник, чтобы развеять скуку. И тогда, совсем уже измученный ожиданием, я решил рискнуть. И полез через частокол.
Стражник позволил мне перебраться через стену. Оказавшись в городе, я тут же услышал за спиной быстрые шаги. Через мгновение сильный удар по голове уложил меня носом в землю. Когда я перевернулся на спину, в живот мне уперся дорогой башмак из сыромятной кожи.
- Откуда ты, крепостной?
Моя серая набедренная повязка сказала ему все - мы должны были носить такие, тогда как рабы носили черные, а свободные граждане - белые. Только знати позволялось носить повязки или трусы ярких цветов.
- Я работаю в "Быке и Железе". Я заблудился.
- Складно болтаешь. Тебя никогда не учили говорить "сэр"? В свете уличного фонаря я видел худое лицо, на котором застыло угрюмое выражение, означающее, что человек не обращает внимания на ваши слова, ибо его ум давно уже все решил. Стражник дотронулся до своей дубинки; его башмак по-прежнему делал мне больно.
- Хорошо, давай-ка сюда твое удостоверение.
Все, кто ночью входил в Скоар или выходил из него, должны были иметь удостоверение с печатью Городского Совета, кроме солдат гарнизона в форме, священников и представителей высшей знати с кастовыми татуировками на плечах. Разумеется, свободные и низшая знать - Мистеры вроде Старины Джона и ему подобных - не шлялись по дорогам после наступления темноты, разве лишь большими вооруженными группами, с факелами и погремушками, чтобы отпугивать волков и тигров, но таких групп (они называются караванами) было вполне достаточно, чтобы Городской Совет мог ставить печати в свое удовольствие. Однако весной, после того, как погода устанавливалась и ночи становились звездными, а хищные звери не подходили к людским поселениям, поскольку вокруг было полным-полно еды, парни со своими кралями часто уходили спать за стену. Это называлось "кинуть палку с перепугу". Я никогда не слышал, чтобы кого-нибудь из них убили или съели, и возможно, подобная обстановка доставляла особое удовольствие девицам - если те, валяясь под парнями, вообще способны хоть что-то ощущать, кроме этой самой "палки". И почти официально считалось, что стражники должны смотреть на подобные игры сквозь пальцы, поскольку, как я уже писал ранее, даже Церковь поощряет размножение, особенно в рабочем классе. По утрам в июне трава прямо за частоколом обычно бывала примята, будто на поле битвы. Впрочем, полем битвы, в некотором роде, эти места и являлись.
- У меня нет удостоверения, сэр. Вы же знаете, как это бывает.
- Не морочь мне голову. Ты же знаешь, что сейчас у всех должно быть удостоверение - ведь идет война
- Война?
Я так привык к толкам о возможной войне с Катскилом, что придал словам стражника не больше значения, чем комариному жужжанию.
- Вчера объявили. Об этом все знают.
- Но я не знаю, сэр. Я заблудился в лесу еще вчера.
- Да, складно болтаешь, - сказал он, и мы пришли к тому, с чего начали.
Если война была объявлена вчера, почему Эмия не сказала мне об этом? А возможно, она и говорила, да я был без памяти…
- Лады, что ты делаешь в своем… как ты назвал это чертово место?
- "Бык и Железов", сэр. Я - дворовый мальчик. Спросите у хозяина, Мистера Джона Робсона. Он - Мистер, да еще и член Городского Совета.
Ничего удивительного, что мои слова его не впечатлили. За Мистера дают полникеля в базарный день. Даже у Эсквайров нет татуировки на плече, а Эсквайр был тем максимум, до которого когда-либо мог дожить старина Джон…
Нога стражника перекатила меня из стороны в сторону, и бок мне прострелило болью.
- Я слыхал, что в Катскиле куча рыжих мерзавцев вроде тебя. Без удостоверения. Перелез через частокол тайком. И несешь какую-то муру о Мистере… Вот еще не хватало, чтобы такой сукин сын учил меня манерам, сопляк, которого ветром сдует. Даже если ты не врешь, тебя стоит взять к ногтю. Отведу-ка я тебя к капитану. Вот там и посмотрим, как тебе поможет твой драгоценный Мистер Как-Его-Там.
Я обозвал его голожопым сыном шлюхи, и теперь, оглядываясь назад, полагаю, что это были как раз те слова, произносить которые ни в коем случае не следовало.
- Ну все, катскилец. Ты наверняка катскильский шпион. Ни один крепостной не станет разговорить с важным членом городского управления в подобном тоне. Встать!
Он тут же сделался непреодолимым препятствием между мной и Эмией, поскольку других препятствий не существовало. И хотя он велел мне встать, его нога все еще прижимала меня к земле. Я схватил ее, дернул, и он полетел кверху задом.
Мою силу обычно недооценивают из-за маленького роста и врожденного бестолкового вида. Бронзовый шлем стражника гулко зазвенел по бревнам изгороди, хрустнула шея, и когда он разлегся на земле, то уже был мертвее некуда.
Когда я потряс его за плечо, голова стражника замоталась, как у тряпичной куклы. Я почувствовал запах смерти - кишки бедняги опорожнились от газов. И ни души поблизости… Я осмотрелся вокруг. Тьма была почти непроницаемой, только в стороне, далеко, тускло горел фонарь. Стук шлема о бревна был не очень громким. Я мог бы перебраться назад через изгородь и удрать навсегда, но я поступил по-другому.