- Спасибо, Костя, но вы ж понимаете, что такие вопросы за чашкой чая не решаются. Андрюшке и мне это сто раз прокрутить всё в головах придется.
- Вот и начинайте крутить, ребята, не буду вас больше отвлекать. Дело-то действительно непростое… Спокойной ночи, малыши.
Ирина улыбнулась и спросила мужа:
- Можно я твоего будущего начальника поцелую?
- Только в моем присутствии, предупреждаю. И в щеку. Только, - сурово добавил Андрей и на всякий случай грозно покачал пальцем.
- Тогда лучше не стоит, - засмеялась Ирина, провожая с мужем Костю.
8
Никак не кончался этот невероятный день, зато силы у него уже практически кончились, подумал Петр Григорьевич, подходя к машине.
- Ты хоть бы своему старику руку дал, - сказал он Евгению Викторовичу. Вроде бы и шутка, а красавчик с русой бородкой и впрямь начинал его раздражать. Хотя, казалось, ничем такого отношения не заслуживал. Просто, выходит, тем, что был здоров и полон сил - как раз того, чего у Петра Григорьевича уже не будет никогда.
- Прости, дедушка, - улыбнулся бывший главный аналитик, подсаживая спутника в "лексус".
- А дедушка еще должен, между прочим, договариваться, чтобы тебе физиономию немножко разукрасить.
- Это как? - удивился Евгений Викторович, непроизвольно ощупывая лицо.
- Как, как? Что-то уж слишком быстро ты забывчивым стал. Мы ж прикидывали, что сделать, чтобы твои возможные ляпы и провалы в памяти как-то сгладить.
- А, да.
- Упал в ванной, очень ударил голову, легкая амнезия.
- Да, конечно.
- Вот я и хочу позвонить Гургену Ашотовичу, чтобы он всё это сделал профессионально. Я и не умею, и пластырей таких у меня нет. А ты сам себя и подавно как следует обработать не сможешь. Сейчас позвоню ему по мобильному. Если он в больнице, Костя завезет сейчас меня домой, у меня просто ноги подкашиваются от усталости, а тебя потом отвезет в больницу.
- Гурген Ашотович? Добрый день, это ваш старый пациент Петр Григорьевич… Спасибо, как ни странно, я еще жив, но еле-еле… Друг мой, у меня к вам большая просьба. Я вас очень прошу слегка подправить лицо моего друга и сослуживца Евгения Викторовича. Что случилось? Да ничего особенного. Поскользнулся в ванной, ударился головой. Ну, сами понимаете. Да, конечно, вы не специалист по пластическим операциям, но ведь ничего серьезного и не надо делать. Приклеите там пару пластырей, йод, зеленка - чем вы там пользуетесь в таких случаях. Гурген, я вас не совсем понимаю, неужели вы не можете мне оказать такую пустяковую услугу? Что вы спрашиваете? Не видел ли я Семена Александровича? Видели мы, сегодня были у него в Удельной. Почему "мы"? Ну… Ну вот и спасибо. Через полчасика Евгений Викторович будет у вас.
Костя помог шефу подняться в квартиру и даже позвонил в дверь.
- Галина Сергеевна, вручаю вам мужа. И до свидания, я побежал, а то там в машине Евгений Викторович ждет.
- Кто? - почему-то испуганно вздрогнула Галя. - Какой Евгений Викторович? И почему…
- Мне еще нужно свезти его в больницу.
- Что-нибудь случилось, что с ним?
- Да нет, ничего особенного. Не волнуйтесь. До свидания.
"А почему это вдруг Галина так заинтересовалась Женей? - думал Петр Григорьевич, входя в спальню. - Она ж как будто и не должна знать, кто это. Она вообще никого из компании не знает. Странно…" Не снимая ни костюма, ни даже туфель, он лег на кровать. Знает, не знает, всё какие-то мелкие глупости лезут в голову. Человек в его положении, когда одна нога уже занесена, чтобы переступить последнюю черту, должен думать о вещах важных, а не о том, кого его жена знает и кого не знает. Мысли должны быть неторопливыми и скорбно-торжественными, как лица у сотрудников похоронного бюро, а не суетиться и не вытягивать любопытные мордочки. Он усмехнулся. Но только мысленно, потому что сил не было даже на то, чтобы придать лицу нужное выражение. И вообще, он ведь Галину никогда ни к кому не ревновал, с чего это под конец он вдруг в Отелло решил записаться?
Галя тихонько вошла в спальню.
- Петь, помочь тебе раздеться?
- Спасибо, Галочка. Сейчас переведу дух и попробую сам стащить брюки. - Он виновато улыбнулся. - Никогда не думал, что это такое сложное предприятие.
Галя смотрела на него с жалостью и - хотелось думать Петру Григорьевичу - с нежностью. Любовь, страсть, это всё игры для молодых и здоровых. Гормональные, так сказать, игрища. В его положении нежность куда ценнее, а жалость, сострадание - те уже просто вызывали слезы благодарности.
Был на Гале темно-синий халат с вышитыми фламинго с длинными белыми шеями и красными длинными клювами. Этот халат Петру Григорьевичу всегда нравился, а сегодня почему-то особенно. И косметики на ее лице не было, отчего оно стало чуточку проще, домашнее и доверчивее. И всё равно, отметил он, хороша она была необыкновенно.
- Галочка, - сказал он, повинуясь неожиданному приливу нежности к этой женщине, - черт с ними, с брюками. Сядь около меня.
- Спасибо, Петенька.
- За что же спасибо, глупенькая?
- Не знаю… Ты ведь всегда был человеком в чувствах сдержанным, а в последнее время, с тех пор, как ты стал хуже себя чувствовать, еще более… как это выразить… далеким.
- Гм, правда?
- А то ты и не знаешь? Ты ведь, Петенька, всегда всё знаешь, потому что ты самый умный.
Ну вот, подумал Петр Григорьевич, пошла в ход осадная артиллерия лести. Но развивать эту мысль почему-то не хотелось, и он просто пожал плечами. Или хотел только пожать ими, потому что и на этот жест сил не было.
- Галочка, я тебе должен сказать одну вещь. По крайней мере, ты заслужила, чтобы узнать это от меня, а не от кого-нибудь еще. Я, Галочка, умираю.
Галя уставилась на него, не зная, не понимая, шутит ли он, проверяет ее как-то или говорит правду. Петр Григорьевич молчал, и по молчанию его она вдруг поняла, что он не шутит. И вдруг зашлась в рыданиях. По натуре она была человеком цельным, не склонным к рефлексиям, и потому не думала и не понимала, плачет она по мужу или по своей какой-то нелепой охотничьей жизни. Охотилась, охотилась, да так и проохотилась. Тридцать пять, а семьи настоящей нет, и детей нет. И, наверное, не будет никогда. И близкой души нет, и не будет, наверное. Женечка, этот не в счет, не она на него, а он бы рад на нее опереться… А с Петей… Хоть и не была она с ним никогда по-бабьи счастлива, но все-таки муж, стена, опора. И жила так, как никогда даже мечтать не могла, ни когда из Рыбинска рванула, чтобы забыть Федьку и навязанный им аборт, ни когда в Москве из койки в койку прыгала в погоне за…
- Да, Галочка, я умираю, - повторил Петр Григорьевич, и из одного почему-то глаза выкатилась у него слезинка. И от этой слезинки так стало Гале пронзительно жалко своего мужа, что она уж и не пыталась сдержать рыдания и плакала навзрыд. Петр Григорьевич с трудом поднял руку, словно была в ней зажата тяжелая гантель, и осторожно прикоснулся к обтянутой халатом спине жены. Господи, почему он раньше не видел, что она, в сущности, хорошая баба, что тело у нее упругое, теплое и загорелое, что она, наверное, по-своему любила его. Впрочем, теперь всё это и не столь уж важно. Поезд уже отходил, жизнь уплывала. Вагончик тронется, перрон останется.
- Не плачь, Галочка. Плачем не поможешь. И ничего особенного, в сущности, не происходит. Это случается со всеми. Чуть раньше, чуть позже, с нищим или миллиардером, с бомжем или диктатором - всё едино.
- Не-е-нет! - вдруг закричала Галя. - Не хочу-у тебя терять!
Теперь уже и Петр Григорьевич плакал без стеснения. Как же он в ней так ошибался, как сам обокрал себя. Вот тебе и бизнесмен с острым умом. Профукал всё, пробросался. Слегка успокоившись, он сказал:
- Спасибо тебе за всё, и прости… Теперь слушай меня внимательно. Сколько мне осталось пробыть на этом свете, точно не знает никто. Но в любом случае это время одолженное. В лучшем случае несколько месяцев. А скорей всего, судя по тому, как я себя чувствую, и того меньше. Запомни: когда я выйду на финишную прямую и уже стану, как говорят юристы, недееспособным, и начнут все вокруг суетиться и говорить о больнице, отказывайся от этого решительно. Я хочу умереть дома на этой вот кровати. Одна ты со мной не управишься, всякие там уколы, перевернуть старика и тому подобное - помереть ведь тоже дело непростое - для всего этого потребуется профессиональная сиделка. Договорись заранее, чтобы не метаться в последнюю минуту. В крайнем случае, тебе поможет Евгений Викторович… Чего ты так уставилась на меня? Строго между нами, после меня он будет президентом компании. Ну, и еще одна вещь. По завещанию ты получишь этот дом со всем, разумеется, что в нем находится. Я думаю, даже при нынешнем кризисе миллионов пять долларов эта квартира стоит. Тихий переулок в центре - такие адреса на вес золота. Ну, может, чуть меньше пяти, но не намного. Так что вдовой ты будешь небедной…
- Не хо-о-чу быть вдовой, - совсем уже по-деревенски заголосила Галя и бухнулась на колени подле постели. - Слышишь, Петенька, милый, дорогой, не хочу быть вдовой! Не хо-чу!
Евгений Викторович поднялся по лестнице и подошел к двери, на которой было написано: к. м. н. врач высшей категории Г. А. Мовсесян. Строго говоря, он и так прекрасно знал дверь кабинета и все звания Гургена Ашотовича, но нужно было сохранять осторожность и делать вид, что он здесь в первый раз. Он, конечно, лечился здесь давно, и приговор свой услышал здесь и от Гургена, но Евгений-то Викторович всего этого знать не мог и потому нарочито нерешительно постучал в дверь.
- Войдите.
- Гурген Ашотович, добрый вечер, я от Петра Григорьевича, он вам звонил…
- А, да. Так что у вас?
- Поскользнулся в ванной, ударился головой, лоб ушиб, ссадины…
- Позвольте, я что-то не вижу никаких ссадин. Гм, ну, раз уж пришли… Давайте я вас посмотрю. Голова кружится?
- Теоретически, да.
- А практически?
- Нет.
- Ничего не понимаю, что вы от меня оба хотите и что это всё значит… Вытяните перед собой руки, закройте глаза и сведите руки так, чтобы кончик одного указательного пальца попал в другой. Да, друг мой, действительно, похоже, что у вас ничего не кружится… - Гурген Ашотович подумал немножко, потом спросил: - Петр Григорьевич сказал мне, что вы были у моего старинного друга Семена Александровича. Как он? Такой странный человек… очень способный, но совершенно неприспособленный к реальной жизни. - Вдруг врач замер и не то со страхом, не то с изумлением уставился на Евгения Викторовича-два. - Так вы…
- Да, - кивнул пациент, уже предвидя реакцию врача.
- Не знаю, что вы хотите сказать, и, честно говоря, знать не желаю. Ка-те-го-рически не желаю.
Он поколдовал каким-то инструментом над лбом пациента, довольно болезненно царапнув его, молча намазал зеленкой, быстро прилепил несколько кусков липкого пластыря и, стараясь не встречаться глазами с Евгением Викторовичем, сказал хмуро: - Всё. Вы свободны. И позвольте еще раз повторить: я совершенно ничего не знаю! До свидания…
Квартирка у Евгения Викторовича была небольшая, две маленькие комнатки, и явно не своя, а съемная. Было в ней нечто неуловимо казенное, точнее, не казенное - что может быть казенного в съемной квартире, тут инвентарных номерков быть не могло - а просто чужое. Безразличная какая-то была квартирка. Евгений Викторович долго шарил в темноте по стенам в поисках выключателя - простая, в сущности, вещь, но если не знать где что, и такой пустяк становился проблемой, - зажег свет и уселся в убогое креслице. Что ж, надо осваиваться. Человек это ведь не только трусы, брюки, член и паспорт, который лежал у него в кармане пиджака - он уже дважды вытаскивал и изучал его. Человек - это еще и жилье, и привычки, и знакомые. Хорошо еще, что семьи у него не было, а то бы сейчас пристали: где был, да почему сыну шоколадку не купил, обещал ведь. Хотя девица какая-нибудь у аналитика должна быть, скорее всего, должна, не монах же он.
Евгений Викторович прошелся по комнате, открыл шкаф, посмотрел на два костюма, пальто, куртку и дутик, аккуратно висевшие на плечиках. М-да, гардероб, прямо скажем, небогатый. Придется хоть немножко приодеться. На полочке ровной стопочкой лежали тщательно выглаженные рубашки. Девица определенно должна быть. Впрочем, не девица, а настоящее сокровище, потому что рубашки были не только отлично выутюжены, в воротники еще были вставлены картонные распорки. Идиот, он усмехнулся собственной несообразительности, какая это девица сегодня сумеет так выгладить и сложить рубашки, это же прачечная.
Он заглянул в крошечную ванную. Ни женского халата, ни второй зубной щетки. И слава богу. А то пойди догадайся, как аналитик с этой гипотетической девицей или дамой разговаривал, какой там у них был ритуал. Просто чмокнуть в щечку или потереться носом о нос. А может, просто буркнуть: ставь чайник, у меня тут работы полно, видишь, сколько журналов просмотреть надо. Журналы и вправду были на столе и на подоконнике.
Да, он же хотел проверить мобильный своего… предшественника. Гм, предшественника и по квартире, и по телу. Он вынул из кармана пиджака аппарат. Самсунг. Смартфонами такие, кажется, называются, в них нужную функцию выбираешь из меню прикосновением к экрану. Сам он во всяких таких цацках, гаджетах на ИТ - жаргоне, разбирался неважно, хоть и руководил компанией, которая как раз этим и занималась. Хотя хвастаться своим невежеством глупо. Это в прежние времена знаний особых для руководства не требовалось. Считалось, что раз ты уже в номенклатуре, то можешь руководить чем угодно, хоть банно-прачечным трестом, хоть производством шарикоподшипников или фильмов. Вот и доруководились до развала Союза под славным руководством партии, которая была… как тогда говорилось… Ага, была она нашим рулевым, честью, умом и совестью нашей эпохи.
Как же вызвать список знакомых абонентов на этом Самсунге? Ага, все-таки сообразил, похвалил новый Евгений Викторович сам себя. Старый-то владелец, поди, всё это с закрытыми глазами наверняка умел делать. Какой-то Астауров, Брыкин, Вениаминов, какой-то Г. Просто Г. Он уже хотел было двинуть курсор дальше, но что-то зацепило его внимание. Не Г, конечно. Мало ли на свете имен, начинающихся с буквы Г, от какого-нибудь Ганнушкина до Гурвича. Господи, да это ж был номер мобильного его Гали, как он сразу не сообразил. Гм, странно, однако, почему это у сотрудника его компании должен быть мобильный его жены, да еще наивно скрытый за буквой Г?
И тут словно маленький фейерверк вспыхнул яркой гроздью в его мозгу. И всё сразу осветилось и прояснилось. И как Галя как-то раз вздрогнула, когда он что-то сказал при ней об аналитике, и явный испуг, который читался на лице Евгения Викторовича, когда он пригласил его в свой кабинет. Ну конечно же, конечно. Да и что тут, собственно говоря, такого уж необычного? Молодая здоровая баба, с которой он давно уже не спал… Укол досады он, конечно, испытал, что ему, аплодировать мысленно, что жена всё это время трахалась с другим? Да еще с тем, кому он зарплату платил. Хорошо хоть не знал о его дополнительных обязанностях в "РуссИТ", а то пришлось бы доплачивать ему за, так сказать, помощь президенту в интимных вопросах. Ну, да хватит самоедствовать.
Но самым странным было другое. Спал, не спал, почему не спал - инстинкту собственника на такие детали наплевать, у него своя логика. Самым в высшей степени неожиданным было то, что при мысли о Галине как-то сами собой перед его мысленным взором откуда-то появились ее загорелые грудки, упругая под его рукой теплая спина, смеющиеся глаза. И еще более невероятным было какое-то движение соков в его теле, и давным-давно забытая эрекция. Го-о-споди, это что ж выходит, что я возбуждаюсь при мысли о том, что моя жена изменяла мне с русой бородкой? То есть с самим мной? Голова его пошла кругом, и он прикрыл глаза. Только бы не рехнуться от изумления. Это было бы уж совсем обидно. А что, это, наверное, память тела покойника. У тела, выходит, своя память, не обязательно связанная с корой больших полушарий, разряженных, стертых сумасшедшим гением из Удельной… С головой эта память, выходит, не связана, а с членом у нее особая спецсвязь… Гм…
И когда через несколько минут все эти ощущения уже немножко улеглись и не казались уж такими фантастическими, он поймал себя на том, что не прочь… да что там не прочь, что мечтает обнять Галю, пробежаться пальцами сверху вниз по ее позвоночнику, который она будет выгибать при его прикосновениях, как кошка, спуститься вниз, к попке, которую он прижмет к себе, вдавливая в себя. Как возьмет ее на руки и как она ласково куснет его за шею. И как будет напряженно сжимать глаза, сидя на нем, а потом вдруг откинется, откроет их и посмотрит на него неожиданно посерьезневшим изучающим взглядом. Этого-то Петр Григорьевич Илларионов уж точно помнить не мог. Хотя бы потому, что не было этого никогда, а того, что не было, помнить невозможно. Всё это могло помнить только тело главного аналитика. А раз какая-то память тела оставалась, наверное, она одной Галей не ограничивалась. Наверное, и желудок скоро заявит о своих вкусах, и вкусы Петра Григорьевича начнут спорить с вкусами Евгения Викторовича. Один будет заказывать в ресторане свою любимую рыбу, другой - мясо…
Да-а, что угодно мог подумать Женя, точнее, Петр второй - и как будет он разговаривать с сотрудниками компании, когда те будут ревниво оценивать его, тянет ли он на новую должность, на которую Петр Григорьевич так неожиданно выбрал человека, которого еще вчера все в компании звали Женечка, и как ведет себя, не задрал ли сразу нос… Но чтобы возбуждаться при мысли о жене, этой "Г" в списке абонентов главного аналитика, которая явно изменяла ему с ним и потому, теперь уже ясно, так спокойно переносила половую неадекватность мужа - если уж быть честным с собой - это, согласитесь, уже и вообразить себе было трудно. Но у секса своя логика и свой кодекс, и давно забытые ощущения щекотали его… как это когда-то называли в старинных стихах? Ага, чресла… Да…
Вопрос теперь был в другом: рассказать об этом своему второму умирающему "я" он не сможет никогда, и уж тем более не сможет признаться, что мечтает о Гале. А это значило, что они уже начали расходиться в стороны и вовсе не представляли того единого целого, единого "я", которое чудилось им с самого начала. И вообще, может ли память о боли сравниться с самой болью? У него-то не только ничего не болит, тело - словно полный силы молодой жеребец, который бьет от нетерпения копытами и торжествующе-победно ржет. Может ли такой быть точной копией умирающего оригинала? Немудрено, что несмотря на общую память ему становится всё трудней и трудней чувствовать себя тем Петром Григорьевичем, которым был совсем недавно. Он вдруг вспомнил схему из какой-то книги, которую когда-то читал: как древний праматерик - кажется, ученые называют его Пангея - расплывается на несколько нынешних материков. Вот тебе и Пангея. Сидеть в кресле убитого ими человека и прикидывать, как он может обмануть свое второе "я" со своей же женой - от этого одного крыша поехать может. И поедет, скорее всего, и будет в этом некая высшая справедливость. Ведь давно сказано, что если боги хотят наказать человека - а боги-то знают, что наказывать их обоих есть за что - они лишают человека разума.