Парвулеско собрал пули и сжал их в кулаке. Придвинул руку к уху, словно надеясь услышать жужжание металлических мух. Мухи молчали. Зато где-то на пределе слышимости возник и повис раздражающий и беспокоящий звук, шум, предупреждающий о поломке, сбое в отлаженном механизме действительности, и чем слабее он звучал, тем непреодолимее должна быть проблема, без причин, но из разряда тех перводвигателей, к которым впоследствии протягиваются ослабевшие приводы мировой фабрики, чтобы урвать хоть слабый импульс, намек нового движения.
Руки вспотели, а во рту поселился сухой привкус яда. Хотелось пошевелиться, разгоняя тяжелое облако собирающейся грозы, но пристальный взгляд шерифа высасывал, вытягивал жизнь, электронные щупальца работающей видеокамеры проникали в черепную коробку и изумленно скребли пустоту и темноту давнего побега. Вот повод для торжествующего смеха, удовлетворенности от невинного обмана, но облегчения не приходило, а подступала к ногам та самая черная меланхолия, от которой только и спасала мертвая лунная поверхность. Надо было прыгнуть, оторвать подошвы от пустоты, из которой смотрела бездна, но бессильный мизинец прижимал самую крепкую нить.
- Беги, беги, беги! - вопили уроды, растворяясь в свете и шуме случайными, замысловатыми тенями.
- Вот так только ЭТО и происходит, - бубнил Парвулеско. - Вот так только ЭТО и случается. Без причин. Без симптомов. Без смысла. Без вознаграждения и отмщения.
- Не стоит жалеть, - соглашалась Сандра. - Мы постоянно что-то забываем. Мы постоянного кого-то забываем и они умирают для нас... Какая разница - в реальности или нет. Испаряются целые миры, так зачем же цепляться за пар?
Черный металлический зрачок поглощал взгляд и становилось понятно, что не спираль кружилась вокруг набухшей смерти, а - царапины, округлые, длинные, аккуратно ввинчивающие раскаленную пулю в тело. Дверь открывалась медленно, как в кошмаре, отъезжая, разворачиваясь немыслимой плотной плоскостью, запутанной и прихотливой, словно обвисшая насорожья кожа, выворачивая, выплевывая, выталкивая нечто огромно синее или громоздко черное, приращенное к устало извивающейся железке. Что-то каркнул шериф, вбрасывая кости судьбы и дотягиваясь до невероятно далеких прикладов, отдыхающих в другой вселенной, смотря почему-то не на дверь, а в окно, в слепящую голубизну покоя, порождаемую человеком. Слишком много движений. И никакой связи с миром, с судьбой. Потому что я вижу на переделе зрения, как Сандра резко подается вперед, утыкается лицом в свою папку, пальца неловко ломаются в запоздалом стремлении удержать жизнь, и в стеклянном воздухе повисают, расплываются громадные кровяные амебы с желтыми прожилками. Прочерчиваются прозрачные водяные пути вращающихся осколков, впивающихся в стол, в стену, расшвыривая неловко подставленные руки и дипломы, взрывающиеся плотными облачками битого стекла.
Дверь с усилием выплевывает оскаленное, уродливое, обозленное существо, шериф дотягивается до ружья и в кабинете начинается пальба. Столешница прижимается к горячей щеке и я смотрю на Сандру в надежде поймать ее последний взгляд, но никакого взгляда нет - только пустота, потухшая лампочка, полное обесточивание жизни и лишь в страшной дыре на затылке еще продолжается непонятное шевеление и тягучая патока крови прокладывает себе пути сквозь растрепавшиеся волосы к нарумяненным щекам и скатывается по ним безобразными мазками.
- Сандра, - шепчу я отлетающей душе, - ты все равно прекрасна...
Почему-то это должно быть важно. Немилосердно важно. И никто не может сказать ей этого, прокричать в колодец нового путешествия, кроме меня. Словно присутствует здесь аура озабоченности вечной и подлинной женственности, желающей жить и умирать только красиво, молящей о последнем одолжении в окончательном расставании.
Потом приходит пустота. Не раскаленная пустыня, не горы, громоздящиеся на теле, не удушливая лунная поверхность, а страшная, подступающая пустота без ландшафтов, лишь надутый пузырь или лоно, внутри которого тяжело плещется черная желчь, отрава или лекарство, которое самое время попробовать, зачерпнуть, окунуться, но что-то на пределе, пресловутая экзистенция - бесконечный источник бесконечных мучений, отталкивает, леденит, пронзает несгибаемым штырем обвисшую марионетку, не давая жалеть себя и скорбеть о других.
И тут я с ужасом вижу, что мертвое тело оживает, неряшливо и неповоротливо шевелится, как фантош с оборванными тягами головы, рук и ног, но с еще работающим моторчиком, который упрямо втискивает в раздавленную куклу уже ненужную энергию. Вскрытая голова упрямо не хочет отрываться от стола, но вялые руки сползают по гладкой поверхности и обрываются вниз безвольными придатками безнадежно испорченной марионетки.
Возникает, вплывает в наше пространство интимного прощания бесцеремонная, расплывчатая башка, громадный глаз виновато всматривается в меня, а тело перестает трепыхаться и замирает. Лишь красные полосы из громадных луж напоминают о неудачной попытке.
- Мертва, - констатирует голос. И в ответ на это возвещение с потолка начинает хлестать дождь - противная по запаху, но холодная вода. - Какой идиот...
- Вызывай людей... Соедини с мэром... И врачей. Хотя какие здесь теперь врачи...
Дождь набирает силу, крупные капли соскальзывают по плотным прядям и размывают остатки красных ручьев на щеке и виске, высвобождая бледную кожу из под жуткого макияжа смерти. Вот так. Вот так это бывает. Теперь уже безвозвратно. Необратимо. Слишком близко к подлинному завершению всех путей. Не дотянуться, не вытащить... Лежать надоедает и приходится упереться ладонями в край стола, оттолкнуться, сесть более или менее прямо, стереть с лица надоедливый ливень, позволив себе лишь короткое мгновение блаженства закрытых глаз.
- С вами все в порядке? Вы не ранены? - трясет меня Нонка, а я послушно киваю в такт толчкам, но это его не удовлетворяет или он не понимает такого молчаливого бормотания: "Да, да, со мной все в порядке", и он продолжает раздраженно теребить плечо.
- Я не ранен, - и это единственная правда, потому что со мной вовсе не порядок.
В распахнутую дверь врываются люди и тут шериф наконец-то орет:
- Кто-нибудь выключит это проклятую воду?!!
Громадный холодильник похож на автоматическую камеру хранения - унылые ряды тусклых дверц с выгравированными номерами и пазами для вставки карточек с наименованием содержимого. Режущий синий свет просачивается сквозь прямоугольные панели и заливает вместилище тоскливым холодом, от которого не спасет никакая одежда. Мрачный синюшный человечек, смахивающий на помощника палача, повинуется кивку Парвулеско, отмыкает пятую во втором ряду дверцу и оттуда с противным скрипом и лязгом выезжает, выдвигается длинный металлический язык с покрытым белым налетом вздутием. Края платформы загнуты и виден растекающийся из-под простыни черный нимб крови.
- Вы готовы? - интересуется шериф и вновь прикладывается к громадной кружке, заботливо запечатанной крышкой с соской. Сипит, глотает, но ни один запах не прорывается наружу и невозможно угадать, что же он такое пьет. Да здесь и не может быть запахов. Они вымораживаются, уничтожаются синевой, обволакивающей мертвящим антисептиком любой предмет. - Открывайте, Менгеле.
Человечек, теперь уже Менгеле, отработанным движением отставного фокусника сдергивает простыню, оставляя на железном поддоне замерзшее женское тело.
- Ох, дьявол, - равнодушно говорит старик, склоняясь к такому же равнодушному лицу. - Никогда не понимал и не пойму этих причитаний над трупом, этих слез и речей. А потом они еще ходят к помеченному бугорку земли.
- Зачем? - спрашивает маленький паршивец. Он оглядывается в поисках чего-нибудь высокого, куда можно забраться с ногами, но кроме выдвинутого "языка" и подставки для паталогоанатомических инструментов ничего подходящего в морге не имеется.
- Ритуал. Древний ритуал, который не позволяет искренней скорби долго мучить человека. Отплакали, закопали, навестили. А ведь там ничего нет. Прах. Тлен... Ты не поверишь, но я несколько раз пытался постоять на могилах особо запомнившихся мне вещей. Не то чтобы они мне были близки, но нас многое связывало. Казалось романтичным стоять в тени деревьев, смотреть на плиту и предаваться мыслям о вечном. Тьфу...
Паршивец протягивает пальчик и трогает осторожно белый локон, теперь уже приобретший какой-то грязный, нечистый оттенок.
- А кажется, что она спит.
Старик жует сигарету и вздыхает.
- Так вот, нет там ничего. То есть, совсем ничего нет. Ни скорби, ни вещи. Пустота, как на луне.
Нечто прозрачное, стеклистое уже начинает обволакивать тело, бесстыдно скользит по коленям и животу, отнимая последние искорки тепла, миллионами крохотных пастей вгрызаясь в кожу, сплющивая, высасывая мышцы, в которых нет и не может быть эротизма, а есть только корм предвестникам тлена. Шевелятся лапки, чавкают рты, выполняя свою работу. Жуткое обращение чего-то близкого в нечто холодное и отвлеченное, в инфернальное бытие, не принадлежащее никакому разуму и никакому безумию, лежащее рядом и, в тоже время, пересекшее грань мира.
Парвулеско отхлебывает из кружки и спрашивает:
- Причина смерти?
- Разрушение затылочной кости и мозга, - отвечает Менгеле неожиданно приятным и теплым голосом. Кажется, что ему в живот вставили хороший проигрыватель, заменяющий скрипучее и отвратительное шипение голосовых связок, которое только и должно быть у некромантов.
- Пулю нашли?
- Пули нет.
- Как нет?
- Нет, Жан, нет. Я выскреб всю голову, но ничего, похожего на пулю там не обнаружил.
- Плохо искал, - бурчит Парвулеско. - Лучше надо искать.
- Может быть поможешь? - теплый голос позволяет легкий оттенок яда. - Все, что осталось от начинки, лежит там. Покопайся.
- Так, значит входное отверстие имеем. Выходное отверстие отсутствует. Может быть рикошет? Изменила от удара направление полета и теперь покоится где-то в желудке?
Человечек чешет глаз.
- Я видел, конечно, и не такое, Жан. Волшебная пуля. Но... сам понимаешь, мне придется разобрать тело на части. Выскрести не только голову, но и все остальное. Ты берешься получить на это санкцию?
Жан вздыхает отставляет кружку на вытянутой руке и склоняется к трупу. Его нос почти касается носа тела.
- Да, красивая была...
- Ты уже сообщил?
Парвулеско разгибается и прикладывается к питью. Молчит.
- Ты не сообщил, - констатирует паталогоанатом. - Ты дал себе фору.
- Я тебе дал фору, - огрызается шериф. - Тебе и только тебе. И ты ее бездарно... исчерпал.
- О, господи, - поджимает губы Менгеле. - Ты думаешь, что все дело там?
Он стучит по виску.
- Там, Жан, точно ничего нет. Кроме серой и большинству людей ненужной массы.
- А если есть? Чипы? Плесень? Провода? Я готов согласиться на все, Анри, сделать все, если только ты мне скажешь, что да, Жан, ты был прав в своих подозрениях. Ты, черт побери, тысячу раз был прав! И в знак правоты прими вот этот болт, который я извлек из башки очередного клиента!
Менгеле не говоря ни слова вышел из морга и через несколько секунд вернулся с телефоном.
- Звони сейчас же. Звони при мне.
- А как же...
- Его допросишь потом. Но сейчас мне нужен твой звонок и твои гарантии, что все удары посыпятся на твою, а не на мою задницу. Ты готов?
- Готов, готов. Подержи кружку.
Телефон запищал в такт нажимаемым кнопкам. Шериф с отвращением прижал трубку к уху.
- Да, сэр, это я. Да. Да. Нет. Э-э-э... Да, приступили... Хорошо, сэр. Конечно, все под контролем. Я обещаю... Без лишних слов? Хорошо... если вы так считаете... Да. До свидания.
- Ну, что сказал господин мэр?
- Он сказал, что возлагает всю ответственность на меня и я могу поступать так, как следует поступать в интересах следствия.
- И...?
- Она твоя.
- Интересно, а что же мы здесь делаем? - вопросил старик в пространство. - И при чем здесь мы?
- Нас не посадят? - вдруг обеспокоился паршивец, все таки расчистивший себе местечко среди патологоанатомических пил и ножниц. - Скажут, что мы - главные подозреваемые, и - цап, за решетку. А я не хочу за решетку. Я лучше в больницу согласен.
- Заткнись, коллега, - махнул рукой старик.
Паршивец заткнулся, но по его лицу с выпученными глазами и шевелящимися губами было понятно, что внутренний монолог о том, где лучше, а где хуже, продолжается. Он даже ногами стал размахивать по дурацкой своей привычке, отчего неустойчивый столик раскачивался, обнажая занавешенные внутренности с чем-то скользким и кровавым в белых ванночках.
Старик с видом опытного детектива достал из внутреннего кармана крохотную трубку-носогрейку, прикусил мундштук и вновь склонился к телу.
- Хм, хм... странно, странно... м-м-м... Какие же они все одинаковые... неразличимые... лошади... э-э-э, они и есть лошади... Но при данных обстоятельствах... Посмотреть бы ее шею..., - старик разогнулся и с некоторым сомнением посмотрел на маленького паршивца, но потом все-таки решился и поманил его пальцем. - Можно, коллега, вас на минуту.
Коллега слегка раздулся от гордости, сполз со столика и подошел к старику.
- Меня грызет странное сомнение, - объявил старик. - Вещи слишком одинаковы, чтобы различать их в таком вот препарированном виде, но мне кажется...
- Что кажется?
- Мне кажется, что это не тот труп. Не то тело.
Мальчишка с сомнением посмотрел на поддон.
- Тело как тело. Женское. Голова разворочена. Какие могут быть сомнения?
- А цвет волос? Какой у нее был цвет волос?
- Темный. Кажется темный... Нет, точно, она была брюнеткой.
- А у трупа? Балда, у трупа какие волосы?
"Балда" паршивцу не понравился, он выпятил нижнюю губу и демонстративно отвернулся в сторону. Слегка обиделся. На несколько мгновений. Старик потряс его за плечо:
- Ну так какого цвета волосы у неопознанного пока тела, коллега?
Паршивец мельком глянул на "язык":
- Светлого. Ну и что?
- И ты не видишь разницы? - обомлел старик. - Для тебя нет разницы между черным и белым? Между женщиной с черными волосами и женщиной с белыми волосами?
Неожиданно паршивец разъярился. Не обиделся привычно, не надул губки, не отвернулся, не заплакал, а заорал - надсадно, с хрипом, писком, клекотанием запыленной и исцарапанной виниловой пластинки, размахивая руками, словно порываясь схватить старика за грудки, хорошенько его потрясти, но в последний момент останавливаемый страхом за возможные последствия:
- Ну и что, что белые?! Ну и что, что черные?! Это труп?! Труп!!! Затылок у него разбит?! Разбит!!! Или здесь так принято?!! Стрелять по затылкам?!! Здесь что?!! Где-то написано "Хранилище женщин с развороченными головами"?!! Нет? Не написано? А знаешь почему здесь ТАК не написано?!! Потому что это, черт возьми, НЕ хранилище женщин с развороченными головами!!! И если рядом с нами кому-то прострелили затылок, то значит труп с простреленным затылком и есть та самая... то самое..., - паршивец сбился, подыскивая нужное слово, и его ярость пошла на убыль, - та самая и есть, короче говоря. А волосы можно было и покрасить.
- Покрасить? - переспросил изумленный старик. - Трупу?
- Да, покрасить. Или ты предпочитаешь сказать, что подлинное тело решили скрыть и вместо этого пристрелили кого-то еще, перепутав цвет волос?
- Выходит так, - несколько виновато признался старик. Очевидно, что его гипотеза, пока она еще зрела в голове, обладала рядом достоинств, но высказанная теперь устами маленького паршивца утратила флер таинственности и превратилась в нечто сумасшедшее и беспомощное. Был у мальчишки такой дар - обычные слова и предложения как-то обтирались у него в горле, лохматились, засаливались и неряшливо закручивались, обесценивая заключенный в них смысл.
- Я должен с ней согласиться? - поинтересовался паршивец. Очевидно, что поле боя осталось опять за ним и требовалось совсем немного усилий, дабы закрепиться на господствующих высотах.
- Нет, - вздохнул старик.
- Так это она? - терпеливо переспросил Парвулеско. - Странный вопрос, но формальности требуют. Для протокола.
Я замерз. Внезапно и полностью. Подлый холод все таки просочился, проник сквозь одежду, накопился там плотным ледяным одеялом и в одно мгновение обхватил, присосался, прилип скользкими и гадко мягкими щупальцами к коже, слегка напрягся и поволок вниз, в адские норы вечного льда. Не хотелось ни двигаться, ни просто шевелиться, так как невинные разряды мышечного тепла вызывали яростное сопротивление торжествующего создания. Твердые крючья проникали под кожу и расползались мириадами крохотных мурашек.
Шериф и патологоанатом замерли в нелепых позах финальной сцены какого-то спектакля - распятыми, обвислыми куклами со скошенными глазами и скорченными ртами, пережевывающими дурную бесконечность вымученного и, наконец-то, прерванного диалога. Но это мало что меняло. Тело оставалось телом, еще одной бутафорией, чрезмерным смыслом изменившегося мира, отвратительной обнаженностью женского ландшафта, холодеющей притягательностью, за которой зрела, наполнялась и готова была прорваться в потусторонний мир самая безжалостная стерва - Ее Величество Меланхолия.
Словно что-то поняв, шериф похлопал меня по плечу.
- Это пройдет, - сообщил он. - Такое всегда должно проходить. Поверьте моему опыту. Даже Анри это подтвердит, а уж он знает начинку каждого из нас...
Я упрямо покачал головой.
- Мы всегда склонны переоценивать любовь и недооценивать долг, - мягко продолжил Парвулеско. - Ведь долг так холоден и безразличен. Его так легко препарировать, разбирать на понятные куски, принимая их за причину, не так ли?
- Не так.
- Вот уже лучше. Важно сказать первое, пусть самое глупое и бессмысленное слово... Тот, кто молчит в этом месте, тот обречен. Статистика, мать ее...
- Так что вы говорили...
- О долге? - охотно подхватил Парвулеско. - О, это мой самый любимый конек. Я люблю говорить о долге. Можно сказать, что кроме него у человека больше ничего и нет... Глупые мечтания иногда заставляют задавать себе вопрос... Хотя нет, не вопрос. Без такой излишней драматичности. Просто начинаешь понимать, что большую часть своей жизни ты живешь именно по долгу, а не по любви. Ужасно, да? И долг неприятен именно своей понятностью, аналитичностью. Что можно извлечь из любви? Кто осмелится сказать, что он знает причину любви? Я не имею в виду любви с большой буквы, но и самое обычное, самое убогое желание... Как съесть мороженое, например. Вот, Анри, ты любишь мороженое?
Анри покачал головой и скривился.
- Я вообще не люблю мороженые продукты. И, кстати, я точно знаю - почему, Жан.
- Не знаешь, - объявил Парвулеско. - Точно не знаешь. Тебе кажется, что только из-за твоей работы. Ведь здесь столько холодных тел?
- Ну... ну допустим.