- Спасите меня, - рука еле движется, но все таки удается подцепить пальцем крючок. - Спасите меня... У меня алл... аллергия... Мне нельзя лекарств...
В чем нет ни капли интима, так это в удерживании вещи. Уродливое зрелище и все мы уроды. Даже соитие может выглядеть эстетичнее. Но приходится держать и держаться, хотя стальная петля все плотнее обхватывает палец, сжимает в крохотных тисочках глупости.
- Я слышу! Я слышу! - вопит Женщина, Лучшая Подруга Всех Заболевших. - Он сказал...
- У него бред, - опускается на колени профессор Эй. - Он в очень плохом состоянии.
Он делает непростительную ошибку - он недооценивает мою защитницу. Шприц подергивается в его пальцах от вожделения, тяжелая ртуть проступает на кончике иглы.
- Он сказал, - гордо повторила Лучшая Подруга Всех Заболевших, - он сказал, что у него аллергия на лекарства!
Банальность в ее устах превращается в откровение. Группа поддержки начинает шуметь, но профессор Эй не привык к сопротивлению. У него всегда все удавалось, и он не намерен отпускать добычу.
- Я врач, - говорит профессор, - я лучше знаю. Если ему сейчас не помочь, то он сгорит. Его белки коагулируют.
- Я не знаю ваших терминов, - гордо провозглашает Лучшая Подруга Всех Заболевших и отталкивает руку со шприцом, - но я точно знаю к чему приводят ваши штучки. У меня самой дядя умер от лекарства! Он всегда твердил, что ему нельзя антибиотики, но ЭТА СТЕРВА из добровольных сиделок все же вколола ему дозу. И это была большая ошибка, ОЧЕНЬ БОЛЬШАЯ ОШИБКА!
- Послушайте, - пытается договориться профессор Эй, - будем разумными людьми...
- И не трогайте меня! - взвизгивает Лучшая Подруга Всех Заболевших. - Я не допущу домогательств. Я спасу этого несчастного!
- Можешь уплывать, - шепчет мне Тони и я проваливаюсь еще глубже, где так холодно, что тело просто замирает, застывает в бесконечном треморе, где переохлажденная жидкость, балансирующая на грани замерзания, наконец-то получает долгожданный центр кристаллизации и начинает наслаиваться, упаковывая скукоженное существо в белое покрывало имаго.
Порой жизнь преподносит подарки, избавляя от необходимости проживать скучную последовательность от секунды к секунде. Подозреваю, что есть в обманчивой поверхности времени гнилые дыры, проточенные загадочными червями, которым удалось избежать страшной магии распада, разложения того, что было и осталось вчера. Они воплотили интуицию вечного возвращения в застывшее прошлое, оживили безвременье во имя себя самих, оставив лазейки для таких, как я.
Лаз изгибался, петлял, закручивался. От него вели боковые ходы, но волна тянула, тащила тряпичное тело, ударяла неловко о противно податливые стенки, заливала глаза мешаниной видений, паноптикумом дежурно озабоченных лиц, венчающих белые халаты. Руки не позволяли лишнего, лишь легкие тычки в спину, да касание лба указательными пальцами. Многорукое и многоголовое чудовище, слишком тупое, чтобы действовать, но удобное для вытягивание из темноты безвременья, для нового возвращения в лихорадочный мир.
- Вам лучше? - грохочет ослепляющий свет, чреватый мрачными тенями жутких созданий.
- Да, мне лучше.
- Мне сказали, что у вас аллергия на лекарства. Вы не могли бы уточнить имя вашего врача, чтобы мы с ним связались?
- Я... сейчас... не могу вспомнить... Я потерял сознание...
Это ад. Теперь точно видно, что это ад. Преддверие рая. Вместо потолка - крупная металлическая решетка с подвешенными панелями ртутного света, за которыми видны ужасные лица так и не родившихся детей. Длинный коридор, переломленный так, что даже из-под жгутов видны кровати со стонущими людьми, суетящийся персонал, трехногие капельницы, стальные утки для испражнений, запутанные витки трубок, через которые закачивается что-то дурно пахнущее в раззявленные рты приговоренных.
Вот куда попадают любители покататься на волнах жизни! Их выбрасывает на берег, ломает, втискивает в жадно растопыренные лежаки и из них цедят стоны, моргание глаз, слюну и дрожь. Их держат на лезвии неточного стремления, заставляя ползти в темноту, в сторону притаившихся пожирателей тел.
- Мы выберемся, - говорит Тони, - мы обязательно выберемся. Терпи и не давай себя лечить.
Она идет между уставленными по бокам коридора кроватями и шелест ее черного платья кто-то готов принять за шелест ангела смерти. Всплеск агонии медленно расширяется, накатывается хрустальной искаженность на страшный проход и твердой, ребристой поверхностью припечатывает измученных людей. Не людей, а скорлупки. Пустые, вылущенные скорлупки с прозрачными глазами. Поют сигналы искусственных сердец и легких, служительница вздрагивает:
- Хорошо, очень хорошо. Я пришлю кого-нибудь, он поговорит с вами. Все-таки следует проконсультироваться у вашего врача. Нужно определиться с терапией...
- Доктор, - перебиваю автоматическую речь лечебного автомата, - мне не нужна терапия. Ведь я уже сказал...
Повторяю, что сказал. Вернее, отстраняюсь от необходимости что-то говорить. Просто изливаюсь потоком слов, которые были припасены в голове заботливой Тони. Очень разумные, очень убедительные, очень здравомыслящие слова. Доктор согласно кивает. По большому счету ей наплевать на мои проблемы. Она - ангел жизни, ищейка смерти, она взяла след и теперь ни за что не отпустит добычу. У нее просто нет ничего больше в беспросветной жизни бесконечного коридора. Еще одна скорлупка, оставленная божественным сжатием на замусоренном берегу высохшего океана. Безвыходное круговращение среди коек, секс украдкой за ширмой, неряшливая еда из пакетика и остальной мир, как один, громадный больной, больной в своем совершенстве, объект пользования и оправдание жуткой пустоты.
- Что у меня с головой? - наконец спрашиваю я.
- С головой? - удивляется она. - У вас воспаление легких.
Воспаление легких? Так это называется? Ощущение набитого снегом дыхания, сжимающегося пресса, из-за которого хочется повернуться на бок и приходится урывками вдыхать плотный, маслянистый воздух. У меня не может быть легких... Тело тяжелеет и увлекает в очередную нору червя времени, только путешествие оказывается коротким, можно пройтись пешком, выглядывая сквозь трещины гофрированной вечности, разглядывая знакомые лица больных. Они все здесь. Лежат в ряд, кто под одеялом, а кто уже под простыней, но чудо вставших секунд лишает преграды любого смысла и мертвый взгляд прикрытых глаз потухшими огоньками устилает путь. Все здесь, все здесь. Даже самые мелкие, эпизодические актеры моего представления собрались почтить режиссера. Куда он запропастился? Куда исчезла говорящая тень? Мы соскучились по вашему глухому голосу! Мы не видим целостного замысла, у каждого из нас лишь партитура собственной роли, крохотной ниточки, из которых и сложится загадочное полотно. Мы собрались здесь, на самом дне, мы сгинули, захлебнулись в мантии беспредельного океана и спустились на самый низ. Мы держимся за руки и готовы к подъему. Почему-то мы верим в себя, в то, что в нас хранится затерянный огонь убежденности в неслучайности. Прочь, сомнения!
- Господа, господа! Прошу вашего внимания! Господин мэр сегодня посещает нашу больницу. Для нас всех это огромная честь, это признание заслуг, это... это... - дегенеративное создание ползет по решетки громадным, потным тараканом, опираясь на культи рук и ног, которые иногда проваливаются в особо крупные ячейки, выпячиваясь в наш рай отвратной гладкой кожей новорожденного, отчего существо прерывает вой, прижимается к железу лицом и плюет вниз чем-то тягуче зеленым. - Господа, господа! Прошу вашего внимания!
И вот разгорается огонь, прокаливая удушливый полумрак человеческих испарений жестким излучением стерильности. Синие лучи падают из гудящих ламп, иссушая губы и проникая в рот плотной свинцовой тряпкой. Шершавые ладони сдирают с кожи грязную пленку, отчего она превращается в подобие хитиновой брони. Люди-жуки, безмолвные и неподвижные.
Мэр великолепен. Он подобен комете, медленно двигающейся по небосклону, прощупывая путь ледяными глыбами телохранителей вперемежку с суетливыми санитарками, отбрасывая назад плотный хвост суровой свиты.
- Да, господин мэр. Нет, господин мэр. Здесь у нас тесновато, господин мэр. Нет, никакой эпидемии нет, господин мэр. Разные случаи, господин мэр. Ничего опасного, господин мэр. Лекарств хватает, господин мэр...
- Вам что-нибудь нужно? - склоняется надо мной санитарка. - Тогда лежите спокойно. Сейчас мимо вас пройдет господин мэр. Вам еще не наступила пора встретиться.
Только теперь узнаю Тони. Форма ей идет. Строгие цвета, строгое, некрасивое лицо больничной стервы. Она успокаивающе кладет руку мне на грудь и ледник в легких слегка оттаивает, порыв теплого ветра орошает горло и исторгает цветочный выдох, в котором нет и следа гнилостного привкуса. Хочется пить, ужасно хочется пить, чтобы закрепить успех, прокатиться бурной рекой вглубь, зачерпнуть уже не страшного снега и втереть его в сухие щеки.
Мэр улыбается и раскланивается. Мэр останавливается над страждущими и лечит наложением рук. Мэр указует перстом и секретарши в крошечных юбочках и круглых очках записывают поручения и умные мысли. Мэр пробует больничную баланду, подготовленную специально к его приезду и добродушно морщится, показывая большой палец под вспышки камер. Служители культа стеклянной сиськи волочат толстые кабели, подрагивающие от напряжения как можно точнее передать мельчайшее движение в вертепе, слизать, проглотить самые сочные краски, превратить нехитрым волшебством "чета-нечета" узкую кишку в светлый простор отдельных палат. По мановению руки камеры засыпают и тогда к мэру подскакивают, делают макияж и дезинфекцию, опрыскивают одеколоном и резкий запах забытого прошлого затопляет вонь расстающихся с жизнью тел.
- Вы не хотите сказать что-нибудь господину мэру? - подскакивает к кровати секретарша и сует листик с вопросами и ответами:
"Мэр: Как поживаете, дружище?
Больной: Вашими стараниями, господин Мэр, и божьей помощью!
Мэр: Вы голосовали за меня?
Больной: Конечно, господин Мэр. Это наша семейная традиция - мы не меняем коней на переправе!
Мэр: О! Вы разводите лошадей?"
- У моего больного воспаление легких. Ему трудно говорить, - поджимает Тони губы и как-то сонно смотрит на секретаршу. Не разглядывает с ног до головы, а глотает одним отчетливым презрением.
Секретарша поджимает губки и смотрит на меня взглядом обиженной куклы:
- Вас могут показать по телевизору, - лепечет программа в ее плоском животе. - Вы можете потом передать привет своим родным и близким...
- Спасибо, - улыбаюсь, щерю нечистые зубы и отплевываю гнилостный запах разлагающихся легких, - но ближе господина мэра у меня нет родни.
- Вы... вы... вы родственник господина мэра? - кукла в шоке. Она слишком уверена в собственном существовании, так что спектакль кажется ей настоящей жизнью. А какая жизнь без слащавых сюжетов? Без внезапно найденных детей, обретенных отцов, соединения гордых, но одиноких сердец под развесистыми ясенями? Если бы пришло в голову назваться ее тайным воздыхателем, сгубившим здоровье на почве безнадежной любви, то это так и не родившееся создание, наверное, отдалось бы безумному пылу на моем продавленном матрасе, закрывая глаза в стыдливой гримаске.
- Он может быть даже вашим родственником, мадемуазель, - отплевывается ядом разъяренная Тони. Она расправляет крылья и те мрачным капюшоном готовы сойтись на приторной дурехе. - Потому что он такой же вонючий бродяга, перекати-поле, без денег, без судьбы, без жизни!
Мадемуазель с сожалением отступает, выцветает и за бледнеющей аурой можно разглядеть потасканную обертку, пустые глазки, боевую раскраску косметической штукатурки, бугрящейся на серой и нечистой коже лица, неряшливо спущенные чулки с зацепками и обгрызенные ногти, впивающиеся в фальшивую кожу катехизиса.
- Спасибо... Извините... Простите... Вы очень любезны... - программа в животе тщится выбрать ответ. Она неосторожно отступает назад, спотыкается о жадно качающие изображение провода, размахивает руками, рассыпая листы, задевает стояки с капельницами и лампами, к ней на визг бросаются одурманенные клерки, громилы с подсказками в ушах выхватывает автоматы и пистолеты, бесцеремонно прижимают господина мэра к первой попавшейся кровати с декорированным трупом, что-то окончательно разлаживается в механическом балаганчике, скрипят пружины, бьются чашки, отлетают детали, красные лучи бессмысленно мечутся среди столпотворения големов и блудниц, кто-то открывает стрельбу и раскаленные жала укорачивают извилистую дорогу в ад.
- Как мне выбраться? - шепчу я.
- Соберись. Сложи все мелкие осколки своей души, но не ищи того, что исчезло. Это - смерть, - шепчет Тони.
- Неужели здесь? Не хочу...
- Над ней мы не властны, но она - первоисточник любой возможности. Мы можем помочь духу и жизни, подготовить ему путь, способствовать ему, угрожать, тормозить, но нам не дано преодолеть ее ухищрениями, уговорами, благими намерениями...
- Прощай, - шепчу я в пустоту.
26 октября
Помутнение
Сверху стол походил на огромную подкову. Или клещи. Огромные, тяжелые клещи, изготовившиеся сомкнуться на очередном клиенте, сжать его твердыми, ребристыми губами и расколоть подсохшую скорлупку прожаренного орешка. Высокий ареопаг в белоснежных одеждах восседал по внешнему периметру - более десятка людей, которые перелистывали тощие папки, тихо переговаривались друг с другом, а иногда, даже, выходили из зала. Оказывается, достаточно было свистнуть в маленький патрон, подвешенный у каждого на шее, чтобы мутное стекло отошло в сторону, решетка отодвинулась и член совета получал свою долю свободы.
Тысячи мелочей, миллионы мелочей, которые глаза выхватывали в сияющей белизне ловкой подсечкой голодного пеликана. Дурных и бессмысленных, одиноких и никому не нужных. Например, лысины. У всех были ласины. Кто-то зачесывал туда волосы, жалкие, слипшиеся пряди, простирающиеся по пятнистой от старческих веснушек коже неопрятными, тощими червями. Кто-то пользовался дозволенной шапочкой и она аккуратным островком чернела среди пены нечистых кудрей. Кто-то умудрился превратиться в женщину, и тогда синтетический парик дополнял просвечивающую сквозь похотливую шкуру растерянность плененного и кастрированного мужчины. Сверху было очевидно, как они неправы.
Или то, что лежало перед членами ареопага. Каждое приближение, каждый уровень не давал успокоения и не приближал к пределу. Коробки рассыпались на многоцветные ручки, ручки расщеплялись на карандаши, которые тут же слоились, словно туман, на скрепки, резинки, точилки. Хотелось зажмуриться, освободиться от дара волшебника, взглядом порождающего чреду необратимых метаморфоз, но стальные крючки поддерживали промороженную анастетиками кожу и мир упрямо лез в зрачки, входил нескончаемым потоком, заполнял промежутки между мыслями, а когда иссякли и они, обрушился в бездну торжествующим наводнением. Мол, посмотрим кто кого. Вернее, даже не посмотрим, а еще раз убедимся - кто кого.
И теперь жалкие обломки личного кораблекрушения вертелись в колоссальном водовороте, цеплялись друг за друга, высекая не менее причудливые конструкции, суть которых не удавалось ухватить, так как они тут же разрушались и продолжали свое путешествие к бездне. "Туда им и дорога!", - вещала веселая радиостанция, прорываясь сквозь виски холодным любопытством ученого, препарирующего очередного жучка. Стальное жало наводчика мыслеформ слегка вибрировало, и хотелось отодвинуться, избавиться от щекотки, но стальная полоса крепко обхватывала череп. Попался.
- Он понимает, где находится? - спросил негромко левый травести, но звук набрал мощь, высосал плотную тишину, сбил в один комок все стоны и страдания и выдал их как аккомпанемент трубных гласов, задумчивые виньетки сомнения загадочного божества.
Фон Гебзаттель поморщился, поманил стоящего на страже крупного санитара и очень тихо что-то сказал в оттопыренное волосатое ухо. Стылые ноты привычно взвились, принюхались как разгоряченные гончие, но тихая рябь смысла расплылась по поверхности зала бесследно. Председательствующий выждал, откашлялся и ответил:
- Несомненно. Дело в том, что он сам попросил меня об этом.
- Вы были с ним знакомы? - продолжал допытываться травести, одновременно тыкая жирным пальцем в систему металлических зеркал, тщетно пытаясь настроить отражение. Мое отражение.
- Я не был его наблюдающим врачом, коллега, если вас это интересует. Так, случайная встреча в одной компании, - фон Гебзаттель даже удосужился поднять голову. - Потом мы потеряли друг друга из виду, а вчера произошло то, о чем я уже вам докладывал.
- Интересный случай, - подтвердил профессор Эй. - Позвольте мне...
- У каждого будет время высказать собственное мнение, - осторожно прихлопнул лежащую папку Председательствующий. - Вы можете говорить?
Игла мыслеформ задрожала, еще плотнее вошла в кожу ледяным жалом, выбрасывая в пустоту кораблекрушения липкие нити спасения, путеводные канаты, светящиеся во влажной тьме рассеянной зеленью разложения. Хоть какой-то порядок в мире хаоса.
- Да, могу.
- Расскажите мне и моим коллегам почему вы решили прийти к нам.
- Я чувствовал, будто постоянно нахожусь среди преступников или чертей. Стоило моему напряженному вниманию слегка отвлечься от окружающего, как я начинал видеть и слушать их; но мне не всегда хватало воли перевести свое внимание от них на другие осязаемые предметы...
- Кого - их? - дернулся профессор Эй, а травести закивал головой, молча присоединяясь к вопросу.
Зеркала медленно перенастраивались, поворачивали свои стальные лепестки на шум и скрип перегретых мозгов, влажными пятнами света, в котором чудилось отражение наручных часов, скользили по щекам, трогали уши, жарко шепча свои имена: Вернике, Бейль, Кювье, Лафотер, Геккель, Кречмер... Много имен, очень много священных имен Высокого Ареопага, из тех весомых и достаточных печатей, суровыми клеймами украшавшие местные кладбища.
- Их... их... И любое усилие было равноценно для меня вкатыванию каменной глыбы на высокую гору. Например, попытка выслушать, что говорит мне мой знакомый, после нескольких коротких фраз привела к такому росту беспокойства (так как над ним нависли эти угрожающие фигуры), что я вынужден был бежать ("Это он обо мне, наверное", - пояснил профессор Эй)... Я с трудом сосредотачивал внимание на каком-либо предмете. Мой дух тут же уходил куда-то далеко, где меня сразу атаковали демоны, словно я специально провоцировал их на это.
- И что дальше? - фон Гебзаттель теперь единственный не пользовался зеркалами. Он сидел на вершине подковы и оттуда просто смотрел на поднятый к потолку станок и опутанною железными ухватами фигуру.
- Я протестую! - выкрикнул Кречмер. - Вы провоцируете клиента, уважаемый коллега. Взгляните на его биометрические данные, они свидетельствуют о легкой внушаемости особи...
- Коллега, коллега, - укоризненно постучал молоточком Бейль. - Здесь не время и не место... В конце концов нас интересует не физиогномия, а нозология данного прецедента.
- Неужели? - недовольно пробурчал Кречмер.
- Продолжайте, - кивнул фон Гебзаттель.