Я посмотрел на старика, но тот больше не смеялся. Он тоже пытался разглядеть наверху Ату. Ворот пижамы разошелся, открывая беззащитное горло с торчащим кадыком. Словно почувствовав мое желание, Венцель прикрылся ладонью. Человек-моллюск продолжал свое розовое путешествие.
- Вы говорили о заговоре, - напомнил я. - И кто против кого?
- Как всегда, мой печальный друг, как всегда. Силы бытия против сил небытия. Заговор хаоса против заговора порядка. Вечное круговращение света и тьмы, отлитое в заготовки человеческих судеб.
- А, философия...
- Можно назвать и так. Хотя я предпочитаю - диагноз. Хорошее слово. Неизлечимое. Пустая оболочка, готовая принять какой угодно смысл. Разве не так? Оглянитесь! Это единственное, о чем еще можно просить. Оглянитесь! Отнеситесь непредвзято хотя бы к одному факту, крохотной случайности и вы увидите все. Не сложно. Мы участники заговора, плетем интриги, перекупаем агентов, но самое интересное - никто не видит картину целиком. Каждый обладает лишь частью мозаики, кусочком колоссального панно. Но здесь вы не видите панно. Здесь только ткань, иголки и нитки! Здесь сами руки, которые вышивают наши судьбы. Космос. Математика. Любовь. Случайность.
- Что же тогда вы сами?
- Для вас это не имеет никакого значения. Я - часть совершенно другой истории. У нас с вами - просто свободный обмен информацией. Единение вселенных, так сказать.
Слишком сложно. Убаюкивающе сложно. Какая-то бессмыслица в хрустальном кругляшке с искусственным снегом. Стоит встряхнуть и город погружается во вьюгу и стужу. Ручная погода. Вот кто-то так встряхивает жизнь, чтобы метель в ограниченном пространстве личного покоя. Неразборчивое пузырение. Не хочу. Ничего не хочу. Хочу лишь растворения, очередного растворения в жестком концентрате боли и потерь. Размножиться, разбиться на молекулы, спрятаться в прозрачных клетках универсального растворителя, чтобы никто не мешал пустоте, блаженной пустоте взгляда.
- Не уходите! - кричит противный старикашка и держит меня за руку. - Не уходите!
Он любит кричать. Любит корчить из себя всезнайку. Надо же - заговор! Волшебные слова против порчи. Везде видеть что-то - искусство достойное удивления. Мне лично... Мне? Мы же договорились, что нет меня. Кто ищет то, чего нет? Кто опять выволакивает ненужную пустую оболочку на свет, на мучительный свет еще более жестокого представления?
- Вот видишь, - говорит Ата, - совсем не сложно. Достаточно протянуть руку! Хватаешься, тянешься, переступаешь. Главное - не глотать пыль. А то можно чихнуть!
Она смеется. Она рада присутствию. Здесь все не так, как видится снизу. Тонкая и ажурная конструкция продолжается в бесконечность - тайный лаз из безумия противоборствующих сил. Чем выше, тем легче. Как будто вытягиваешься из болота, ускользаешь из неприятных объятий, уклоняешься от тяжести мира, разглаживаешь неопрятную гармошку души, которую по ошибке величаешь собственной личностью.
- Я тебя звала, звала, а ты застрял с этим противным старикашкой. Он противен, противен, противен! От него пахнет молоком! От меня пахнет пылью, но я не виновата. Здесь никто не ходил! Только мы с тобой. Две обезьяны в диком лесу. Устала. Посидим? Тут можно приспособиться и отдохнуть. Покачать ногами. Они нас не достанут. Они злобные карлы! Я не хочу их создавать! Они прячутся везде. Под кроватью, в ванной, за углом. Лезут под руки и ластятся как коты, но они не коты. Они гораздо хуже котов.
Ата грозит кулаком, но я уже ничего не могу поделать. Весь мир пришел к соединению, к единственной позиции, где красный глазок наконец-то нащупывает выемку под горлом, а медленно проступающие капельки пота подтачивают, растворяют шершавую пленку пыли между ступней и металлической балкой. Я рвусь ввысь, но гравитация крепко держит за пальцы, старикашка визжит, отрывая пуговицы, все приходит в неуловимое движение, немая сцена разбивается и тот, кто прозрел, заводят свой непонятный слепым плач. "Уймите их! Уймите!", "Ты будешь стрелять?!", "Срочно группу подмоги!", "Всем - успокаивающего! Абсолютно всем! Двести! Нет, триста! Я хочу чтобы больница сегодня была похожа на лесопилку!". Воют люди, воет сирена, а Ата воссоединяется со своей судьбой, потому что она увидела ее - прозрачную, взвихренную линию полета острого снаряда, слишком медленного, чтобы не успеть оступиться, поскользнуться на собственной усталости и еще раз совершить чудо превращения, чуда наложения рук... Левый глаз прокалывает ужасная боль и тупой механизм впрыскивает в кровавую темноту вечный усыпитель, который разливается по крохотным сосудам, наполняет жаждущее тело обманчивой тишиной и смертельной негой, сжимает сердце цепкой хваткой покоя, а кровь проступает лаковым ободком, заполняет глазницу, притапливая блестящее жало, и хочется откинуться назад, лечь в мягкость пустоты, в невесомость последнего падения, медленного и величественного, потому что приходит уверенность, что так будет лучше, что злобные обезьяны все-таки открыли клетку и выпустили ее в пустоту и темноту лимба, в удручающее одиночество опустевшей клиники, ставшей последним пристанищем божественной души...
Я пробираюсь сквозь лабиринт тел, сквозь вой и плач, наступаю на чьи-то руки и щеки, меня толкают, пинают, кто-то кусает за ладонь, но передо мной качается импровизированный батут, принявший легкое и мертвое тело, подбрасывающий его в воздух, словно еще не веря в конец, в смерть вольной птицы и запуская изломанный, остановившийся механизм в отторгающие объятия ледяного ветра. Двери распахиваются и белые робы големов разбавляют ад просвещенных, вклиниваются в пустоту волн распятых личностей, затягивая нелепые автоматы в тугие перепонки смирительных рубашек, загоняя крик в глотки ударами дубинок, и мне приходится упасть на пол, задохнуться от острой вони вскипающего пластика, пробираться среди валящихся кеглей сбитых тел, хвататься за малейшие трещинки, отталкиваться от податливой мякоти тупых личинок, все еще не осмеливающихся пробудиться от имаго.
- Где он?! - истерически кричит Венцель. - Вы за это ответите, идиоты!!! Где он?!
Но хаос поглощает осмысленность, обгладывает ее голодной собакой и вбрасывает в сражение тяжелых тел. Вот уже виден край одеяла, подмокшие ворсинки вокруг казенной печати, безвольные пальцы руки, я рвусь вперед сквозь боль ударов, сквозь страх, только туда - в промежуток, в зазор, еще мгновение и я буду знать точно, но мир останавливается, замирает, заполняется стеклистой массой, тягучей и холодной, дарующей тишину и безразличие. Больше нет суеты, больше нет позорного избиения, каким-то образом ползущая неторопливо реальность превращает, а точнее - срывает примитивный покров, обнажает величественное зрелище титаномахии, уродливую и отвратительную истину, рвущуюся к вечному осуществлению сквозь красоту античных тел олимпийцев, отбрасывающих шторм от вечно зеленых берегов, от уютных домов и тупой сытости. "Ату их, ату!".
- Вот он, кажется, - тянут за ноги и обращают к свету. - Он?
Венцель склоняется и говорит:
- Он. Вам повезло, но господину мэру будет все доложено...
- Это как вам угодно.
- Угодно, угодно. У кого есть телефон? Дайте сюда. И утихомирьте вы это стадо в конце концов...
28 октября
Тюрьма
- Этот человек обвиняется в двойном убийстве с отягчающими обстоятельствами, - сказал Парвулеско.
- Но... мы должны...
- Мне плевать, что и кому вы должны, - веско сплюнул Парвулеско.
Было понятно, что данный раунд оставался за ним, но Венцель и профессор Эй еще не хотели этого признавать. Разговор происходил у порога клиники - прямо на искрошившейся лестнице с двумя невменяемыми львами по бокам, покрытых остатками плетей дикого винограда. Было приятно стоять и наблюдать как в густой желтизне рассвета постепенно сгущаются и медленно проявляются могучие деревья неопределенной породы. Высокий ветер колыхал их макушки и они оставляли в разливах акварели длинные, заплывающие царапины.
- Шериф, мы ведь говорим о пациенте психиатрической клиники, - пытался увещевать Венцель. Он уже снял свою актерскую робу и облачился в строгий костюм.
- Вы, господин Венцель, если мои источники не ошибаются, также состоите в числе пациентов Мемориального госпиталя, - бросил Парвулеско, разглядывая ногти.
Профессор Эй беспомощно оглянулся на своих надсмотрщиков, но они были бесполезны против вооруженных людей. Нонка держал карабин и усмехался.
- Ваши информаторы неточны... э-э-э... в деталях, - проблеял профессор. - Вся суть в деталях, господин Парвулеско, уверяю вас.
- Я проводил полевые исследования, шериф, - сказал Венцель. - Работал под прикрытием, если пользоваться вашей терминологии. А это требует тщательной подготовки, кондиционирования и... скажем так, соответствующей информационной поддержки.
- В работе с психами? - уточнил Парвулеско и Нонка хохотнул.
- Они не психи, шериф, - подался вперед профессор Эй. - Запомните и зарубите у себя на носу - ОНИ не психи!
Парвулеско достал из кармана пачку, вытащил зубами сигарету и прикурил. Он был абсолютно спокоен. Пока. Но эти два клоуна могли расплескать океан спокойствия и море ясности. Помогать ему я не собирался. Мое дело было стоять между двумя големами, шевелить руками, закрученными назад, и таращить глаза в разъедаемую утром тьму.
- Если они, как вы утверждаете, не психи, то значит и этот человек вполне вменяем. Кстати, я так и не получил копию постановления суда о принудительном помещении клиента в Мемориальный госпиталь.
Венцель и профессор Эй переглянулись:
- Парвулеско, у меня нет постановления суда, - устало вздохнул Венцель. - Может быть перестанем комедничать? Вы прекрасно знаете - кто принимал такое решение. И без кого такое решение принято быть не могло. И сейчас вам это решение не изменить. Никакими силами.
Светлая волна наползала все выше и выше, размывала рыхлую тьму с еле заметными звездочками, уносила прочь, закручивала в крохотные водовороты и разноцветные блески обращались в тонкие спирали. Из-за деревьев наползала плотная стена тумана, затапливала мокрые стволы и растекалась медленными ручьями перед порогом клиники.
- Хорошо сделано, - прервал возникшую тишину шериф. - Хоть что-то научились делать похожим... Или я сам уже многое забываю?
- Жан, Жан, - предостерег Венцель, - твоя непосредственность иногда меня пугает. Мы ведь все в одной лодке...
Парвулеско загасил окурок о нос гипсового льва:
- Ошибаешься, Клаус. У нас разные лодки и вы никак не хотите этого понять. Что ж, тем хуже для вас.
- Я предлагаю поехать всем к мэру и спокойно разобраться в возникшей проблеме, - сказал профессор Эй. - Получены хорошие результаты... Не блестящие, конечно, но хоть что-то...
Шериф кивнул Нонке и тот шагнул на лестницу, поднял карабин к плечу и предупредил:
- Стреляю сразу. Я - нервный. Отпустите его, уроды.
Ботинок Парвулеско угодил в живот, я потерял дыхание, согнулся, пытаясь успеть вслед за ним, поймать ртом прозрачное облачко воздуха, обвис на стальных крюках големов, отчего мои руки задрались в поднебесье, в плечах что-то нехорошо заскрипело, но было уже не до того, так как нервный Нонка открыл пальбу. Стальные осы надсадно жужжали над головой, с хлюпаньем врезались во что-то податливо мягкое и водянистое, в воздухе повисли крупные капли, а мне все не удавалось восстановить дыхание. Черная ртуть заливала живот, легкие, втискивалась в горло, наполняла голову и проливалась тягучим маслом на выщербленные ступени. Они, почему-то, были видно хорошо. Дрыгались ноги в дорогих ботинках, кто-то небрежно выплеснул нечто желеобразное с отвратительно шевелящимися кровавыми прожилками, в крохотных трещинах забился белоснежный песок и осколки голубых бусинок, раскатились дымящиеся гильзы с черными клеймами на картонных боках, а земля продолжала приближаться и ничто не могло остановить падение человека на землю.
Меня держали за плечи и ледяное жало медленно, ужасающе медленно входило в спину между лопаток, погружалось в ртутную бездну, в самое основание, в разрыв каких-то иных пространств к замершей мышце уставшего сердца. Яд кристаллизовался и опадал безвредными хлопьями, освобождая путь току крови. Долгожданный укол, вспышка страха, ярости, боли, бросающие на колени на каменный порог.
Мир грубо сдвинули как ненужную занавеску, обнажили металлическое нутро бесконечности - тусклой мешанины макаронин коридоров, висячих клеток, труб, дергающихся от напряжения абстрактной симфонии космических сфер, и все это засасывало, втягивало остатки сада, расчленяло видимые краешком глаза крылья клиники с бельмами стекол, перемешивало в ажур цветастой паутины.
- Быстрее! - закричал Парвулеско. - Бросай их! Быстрее! Вы можете сами идти?!
Он проорал в ухо и я догадался, что это может иметь отношение ко мне, но все было неважно и смешно. Какие-то муравьи суетились по поверхности сложного механизма, сломанных часов без идеи завода, но нужно было стоять, просто стоять с дурацки выпученными глазами, кстати, почему у нас такие глаза?, подумалась случайная мысль с привкусом ветра, но вот руки отпустили, сняли с насадки иглы и жук неторопливо побрел по своим, как ему казалось, делам, продвигаясь под охлесты травинки в направлении голодной ловушки. Железные зубья вцепились в запястья, голову пригнули к коленям, отчего стало совсем смешно, потому что с неубранного пола улыбался окурок, потешался над растянутым в глупой ухмылке пустым ртом.
- А ведь мы о многом говорили, - тешился скорченный, смятый трупик - пожиратель легких. - Тебе нравилось со мной говорить. Нет, конечно, не в этом уродливом обличье. Скажу тебе по секрету, а из глубины нашего рая хорошо видны ваши секреты, что вид у тебя потасканный и зачумленный! Раньше ты был глаже. И разнообразнее. У каждого своя философия. Даже у меня. Чтобы познать самые сокровенные глубины надо превратиться в дым, в ничто, тогда ОНО втянет тебя, вдохнет твою отраву, а это важно - быть ядовитым! - и отпустит к небесам. Всего лишь вдох и выдох! Туда и обратно! Страшное путешествие во влажную темноту, где пахнет кровью и сырым мясом. Но только там хранится ваша истина. Ты, наверное, размышляешь - а с какой стати со мной болтает какой-то задрипанный бычок? Тоже мне - полезная вещь! Как использованный презерватив. Но самое смешное в том, что это не сумасшествие. И не надейся! Добро пожаловать в нашу реальность!
- Заткни его, - попросил Парвулеско и тяжелый ботинок придавил окурок, растер его в тысячу тихих, таинственных голосов. - Так лучше. С тобой все в порядке?
- Не совсем, - сказал Нонка. - Задели, гады. У големов были стилеты. Черт, надо было сразу сносить им башки, а не возиться с клопами.
- Ты правильно сделал, - утешил Парвулеско. - Обычно ты делаешь много глупостей, но сейчас ты бил в точку. Големы - ерунда. Стилеты ерунда.
- А что не ерунда? Шеф, дай аптечку...
- На такой скорости? Подожди, доберемся до места. Вам лучше? Подними его.
Я увидел свет. Он разделялся на несколько полос, выпускал мягкие языки и облизывал изнутри узкий тоннель, по которому и ехала машина. Угрюмы стены изгибались и сходились над головой неряшливым швом многочисленных кабелей. Встречались светофоры, упрямо горящие желтым светом, предупреждая о неясной угрозе. Парвулеско был за рулем, а Нонка сидел рядом со мной, зажав между коленями карабин, а двумя руками придерживая комок подмокшей от крови тряпки у левого бока. На рубашке его светились узкие прорези.
- Помочь?
- Сиди спокойно, - сказал Нонка. - Одно движение и лишишься башки.
- У меня наручники, - попытался объяснить я. - А у тебя кровь. Ты истечешь кровью.
Нонка ловко перехватил одной рукой карабин и ткнул его еще горячим рылом мне в висок:
- Проблемы?
- Нет, никаких проблем.
Парвулеско одобрительно хрюкнул. Впереди зажегся почему-то красный, разгорелся в мареве искусственного света набухающим чирьем, окрасил, затопил тоннель металлическим привкусом, предупреждая движущиеся машины. Парвулеско чертыхнулся, но послушно притормозил.
- Надо было ехать, - сказал Нонка. - Что они там, совсем ничего не понимают?
- Помолчи.
Вслед за красным по обе стороны тоннеля загромыхало, залязгало, нечто сдвинулось со своего проржавелого места, завизжали механизмы, откупоривая герметические емкости тайных проходов. Слева и справа прорисовались громадные круглые люки, выползли вперед на дорогу, чуть не задев машину шипами втягивающихся запоров, откатились, открывая поперечный сквозной путь, откуда сначала сочились темнота и тишина, оглушающая после разгерметизации, потом они всколыхнулись проблесковыми маячками, воем сирен, а уже вслед за предупреждающими сигналами вырвался и вновь скрылся эскорт приземистых, сверкающих туш, которые и автомобилями трудно было назвать, настолько в них ощущалась совершенная чуждость, отстраненность, невнятность, отлитая в жуткие очертания инфернальной эстетики. Она била по глазам, хлестала и прижималась холодным телом.
- Ненавижу, - процедил Нонка. - Ненавижу гадов.
Парвулеско закурил.
- Будешь? - протянул он назад пачку. - Они такое точно не любят.
- Мало ли что они не любят, - сказал Нонка. - Они и кровь не любят, так что, мне теперь в серийные убийцы идти?
- Как рана?
- Подсыхает. Лишь бы яда не было. Или чего похуже...
- Что? - оглянулся Парвулеско.
- Разное говорят. Суеверия всякие. Хотя, кто его знает...
Вой сирен стих, Парвулеско приоткрыл дверь, выбросил недокуренную сигарету:
- Срежем путь. Надо же хоть когда-то воспользоваться такой трассой. Держись! - машина дернулась вперед, заложила вираж до противного скрипа колес и запаха паленой резины, въехала в левый проход, протиснулась между вновь прорастающей толстыми шипами запоров крышкой и блестящей лентой среза с многочисленными перфорациями, чудом успев увернуться от включающихся механизмов гереметизации, которые свисали с потолка, шевелили щупальцами и впаивались в разъемы с угрюмой методичностью. Водопады искр обрушились на переднее стекло, слились в единый поток тусклого огня, протягивающего внутрь красные ладони, что-то мелькало и ударялось в дверцы, окатывало черным паром, било в днище с ритмичностью громадного сердца, хотелось вжаться в колени, зажмурить глаза, если бы это были только пространство и свет...
- Добро пожаловать на наши задворки! - проорал Парвулеско.
Было ощущение остановки, провисания на паучьих нитях - липких, режущих, отвратительно пахнущих, вздрагивающих даже от движения глаз, истекающих жаждой и обволакивающих каждую клеточку тела в отдельный непроницаемый кокон. Тело теряло единство, распадалось, закукливалось и лишь жидкий клей уверенности в чем-то молчаливом, неуловимом, уверенности в бесконечной точке собственного присутствия как-то удерживал невозможный покой. Сухой покой. Покой неважности происходящего. Космос сдулся, доверчиво прижался безразличной пленкой к покрытой мурашками коже, выискивая повод к новой флуктуации, к новому взрыву - впечатляющей манифестации еще одного распада, нового полета к обратной стороне луны, но теперь это было скучно.