МНОГООБРАЗИЕ, второй месяц 1330 года Н.Э. Д5-Н1 (пятый день первой недели)
5-я временная зона, 12.15 ночи
Когда лают гончие, лисы братаются с зайцами.
Сегодня лис по имени Джефф Кэрд услышит лай гончих.
В тот миг он не слышал ничего, поскольку стоял в звуконепроницаемом цилиндре. Даже если бы он был снаружи, он все равно ничего бы не услышал. Кроме него самого да нескольких органиков, пожарных и техников, в городе не было ни единой живой души.
За несколько минут до того, как войти в цилиндр и закрыть за собой дверцу, Кэрд отодвинул маленькую панель в стене. Там за приборным щитком помещался миниатюрный прибор, давным-давно подключенный Кэрдом к энергосети Кэрд активировал прибор голосом, преградив тем самым поступление "раскаменяющей" энергии в свой цилиндр.
В городской компьютер, несмотря на это, поступят фальшивые данные о том, что данный цилиндр подвергся раскаменению.
Цилиндр, или каменатор, был таким же, как у всех здоровых взрослых людей. Он стоял вертикально, имел в дверце круглое окошко диаметром в один фут и был сделан из серой бумаги. Бумага эта, однако, вследствие постоянного каменирования стала неразрушаемой и всегда холодной на ощупь.
Голый Кэрд ждал, стоя на толстом диске в середине цилиндра. Надувной манекен, точная копия его самого, был опущен и лежал в заплечной сумке на полу цилиндра.
Фигуры в других цилиндрах, находящихся в комнате, были неживыми - их молекулы, подчинившись электромагнитной команде, замедлили все свои функции. В результате тела отвердели, став неразрушаемыми и несгораемыми - только алмаз мог поцарапать их. Температура тел понизилась, хотя не настолько, чтобы вызвать осаждение влаги в окружающем воздухе.
Но вот в цилиндры этой комнаты, как в сотни и тысячи других цилиндров по всему тихому городу, автоматически хлынула энергия, идущая от дисков на полу сквозь подобные статуям тела. Она, словно кий, ударивший в кучку бильярдных шаров, привела в движение оцепеневшие молекулы живой материи. Шары раскатились и зашевелились в предписанном природой ритме. Сердца раскамененных, не успевшие понять, что были остановлены, забились вновь. Ровно через пятнадцать минут после полуночи вторничные манхэттенцы перестали изображать собой несъедобные, не подверженные гниению тыквы. В последующие двадцать три часа тридцать минут их запросто можно ранить или убить.
Кэрд распахнул дверцу и вышел в большое подвальное помещение. Он чуть согнулся в поясе, и опознавательный значок, висевший, на цепи вокруг шеи, слегка качнулся. Кэрд выпрямился, и зеленый диск, окруженный семью лучами, занял свое место на солнечном сплетении.
Вместе с раскаменяющей энергией включился свет, идущий из невидимого источника. Кэрд, как это было утром каждого вторника, увидел в бестеневом освещении светло-зеленые стены с телеполосками четырехфутовой ширины от пола до потолка, толстый коричневый ковер с зелеными разводами, и каменаторы - цилиндры и ящики в форме гробов, всего двадцать три штуки. В круглых окошках виднелось двадцать застывших лиц. Двенадцать взрослых стояли в цилиндрах, восемь малых детей лежали в ящиках, глядя в потолок.
Через несколько секунд после Кэрда из своего цилиндра вышла женщина, Озма Филмор Ван - небольшого роста, стройная, полногрудая и длинноногая. Лицо, имеющее форму сердечка, было широкоскулым, а большие черные глаза - чуть раскосыми. Длинные, прямые черные волосы отливали синевой, и широкая улыбка открывала крупные белые зубы.
На ней не было ничего, кроме опознавательного диска-звезды, губной помады и теней для век - если не считать большого зеленого кузнечика, нарисованного прямо на коже. Кузнечик стоял на задних ножках и пристально смотрел на мир глазами с черными зрачками - окрашенными в черное сосками. Иногда Джефф, занимаясь любовью с женой, испытывал такое чувство, будто спаривался с насекомым.
Озма подошла к нему, и они поцеловались.
- Доброе утро, Джефф.
- Доброе утро, Озма.
Она вышла в смежную комнату, он следом. Его рука потянулась было, чтобы потрепать ее по круглому задку, но он вовремя остановился. Достаточно малейшего поощрения, чтобы ее воспламенить. И ей приспичит заняться любовью тут же на ковре, под невидящими взорами свидетелей в цилиндрах. Он считал это инфантильным, но она и была инфантильной в некоторых отношениях. Или, как предпочитала говорить она, в ней было много детского. Пусть ее. Во всех больших художниках много детского. Каждая новая секунда открывает им новый мир, еще удивительнее и восхитительнее предыдущего. Только вот можно ли назвать Озму большим художником?
Да какое ему, впрочем, дело? Кэрд любил Озму ради нее самой, что бы это ни означало.
В соседней комнате стояли стулья, диваны, столики, столы для пинг-понга и бильярда, там имелись тренажеры, настенные телеполоски. Одна дверь вела в ванную, другая в кладовую. Озма, пройдя мимо второй двери, поднялась по ступенькам в холл. Кухня была слева, но они повернули направо и прошли по короткому коридору к лестнице на второй этаж. Наверху было четыре спальни, все с ванными. Озма вошла в ближайшую, и в комнате сразу зажегся свет.
В одном конце большого помещения под занавешенными окнами стояла внушительных размеров кровать. В другом, у большого круглого окна, находился столик с зеркалом. Тут же на полках стояли вместительные пластмассовые коробки со щетками, гребенками и косметикой. На каждой коробке значилось имя владельца.
Вдоль одной из стен тянулись дверцы, тоже с именами. Джефф вставил один из лучей своей звезды в скважину дверцы с их табличкой. Дверь скользнула в сторону, и внутри зажегся свет. Там на полках лежали их личные вещи. Джефф взял с полки на уровне плеча скомканный ворох ткани, зажал его край между большим и указательным пальцами и встряхнул Ком развернулся, испустив сноп электрических искр, и превратился в длинную, гладкую ярко-зеленую хламиду. Кэрд надел ее и подпоясался. С другой полки он взял носки и башмаки, обулся и застегнул обувь, крепко сжав пальцами вверху.
Озма исследовала постель и выпрямилась.
- Все чисто и застелено согласно спецификациям.
- Понедельничники всегда соблюдают аккуратность. Нам повезло, не то что кое-кому из знакомых. Лишь бы наши понедельничные жильцы не вздумали переехать.
Озма произнесла кодовое слово, и стена ожила - на ней появилось трехмерное изображение гигантских стеблей травы - настоящие джунгли. Трава зашевелилась, и выпуклые черные глаза насекомого уставились на людей. Существо, шевеля усиками, подняло заднюю ногу и потерло ею туловище. Комнату наполнил стрекот кузнечика.
- Бога ради, сделай потише, - сказал Джефф.
- Это меня убаюкивает. Хотя мне вообще-то пока не хочется спать.
- Может, сначала отдохнем как следует. Потом всегда лучше получается.
- Ну, не знаю. Предлагаю провести эксперимент. Сделаем это сначала перед сном, потом после и сравним свои впечатления.
- Сорок - это не двадцать пять. Поверь мне, я-то знаю.
- Не такой уж у нас неравный брак, дорогой, - засмеялась она. И улеглась, широко раскинув руки и ноги. - Замок Экстаза не защищен, и мост его опущен. Войди в него, сэр Галахад, со своим верным копьем.
- Боюсь, не свалиться бы мне в ров, - ухмыльнулся он.
- Вот гад! Опять ты меня злишь? Вперед, слабодушный рыцарь, не то я опущу решетку!
- Ну, насмотрелась "Рыцарей Круглого Стола".
- Они меня заводят, все эти лихие парни на больших конях и девы, похищенные трехголовыми великанами. Все эти разящие копья. Ну, Джефф! Давай поиграем!
- Я - искатель Священного Грааля, - сказал он, ложась. - Но это больше похоже на священную масленку.
- Я не виновата, если у меня слишком много смазки. Поговори еще, какашка, и я тебя в унитаз спущу. Не порти удовольствия, Джефф, дай пофантазировать.
"Где ты, старый добрый бесхитростный секс?" - подумал он. Но вслух сказал:
- Я только что дал обет молчания. Считай меня безумным монахом из Шервудского леса.
- Говори, говори. Ты знаешь, я люблю, когда ты несешь похабщину.
Через пятнадцать минут она спросила:
- Ты заявление подал?
- Нет, - сказал он, тяжело дыша. - Забыл.
Она повернулась к нему лицом:
- Ты же сказал, что хочешь ребенка.
- Сказал. Но ты же знаешь, сколько у меня хлопот с Ариэль. Не знаю, так ли уж я хочу второго ребенка.
Она нежно потрепала его по щеке.
- Твоя дочь - замечательная женщина. Какие там хлопоты?
- Большие - с тех пор как умерла ее мать. Она стала невротичной, слишком привязана ко мне. И очень ревнует к тебе, хотя никакой причины у нее для этого нет.
- Я не сказала бы, что нет. Но все равно… хлопоты? Какие еще хлопоты? Ты что-то от меня скрываешь?
- Нет.
- Поговорим об этом за завтраком. Если не хочешь говорить сейчас. Я ведь была уверена, что ты правда хочешь ребенка. Это я сомневалась. Я художник и должна всю себя отдавать искусству - не считая, конечно, того, что я с радостью отдаю тебе. Но ребенок? Я сомневаюсь. Потом…
- Мы об этом уже говорили. - Он скопировал ее низкий, хрипловатый голос, в котором будто хрустел песок: - "Каждая женщина - художник в своем роде, ведь она может создать шедевр, свое дитя. Не все, конечно, достигают совершенства, но я его достигну. Одной живописи мне недостаточно".
Она стукнула его кулачком по руке.
- В твоей передаче это звучит так помпезно.
- Нисколько, - сказал он, целуя ее. - Спокойной ночи. Потом поговорим.
- Вот и я о том же. Но сегодня-то ты подашь заявление?
- Обещаю тебе.
Они могли бы подать свое заявление и через телеполоску, но было гораздо больше шансов получить положительный ответ, если Джефф использует свои связи как органик (так назывались полицейские, служащие сил "органического" правительства). Он мог лично переговорить с одним высоким чином из Бюро Воспроизводства, которому в свое время оказал кое-какие услуги - тогда это заявление минует обычные каналы. Но даже и в этом случае пройдет добрый субгод, прежде чем Бюро примет решение. Их просьбу наверняка удовлетворят - а он тем временем может передумать и забрать заявление.
Озма разозлится, если он это сделает - значит, придется придумать вескую причину. Да и мало ли что может произойти до того критического дня.
Озма быстро уснула, а он долго еще лежал с закрытыми глазами, видя перед собой лицо Ариэль. Совет иммеров отверг его просьбу о принятии Озмы, и он был готов к этому - но думал, что Ариэль-то примут наверняка. Она дочь иммеров, у нее сильный интеллект и высокая адаптируемость, все данные, чтобы стать иммером. Правда, кое в чем она проявила психическую нестабильность, и совет мог ей из-за этого отказать. Кэрд не отрицал, что совет обязан быть крайне осторожным, но на душе у него было тяжело.
Иногда он жалел о том, что Гилберт Чинь Иммерман вообще изобрел свой эликсир, или состав, или как там назвать это средство против старости. А если уж Иммерман открыл его тогда, много обвеков назад, то жаль, что он не обнародовал свое открытие. Но ученый после мучительных раздумий решил, что всему человечеству эликсир не принесет добра.
Каменирование и так помешало родиться многим поколениям, которые появились бы на свет, не будь изобретены каменаторы. Человеку требуется сто сорок облет, чтобы физиологически достичь двадцатилетнего возраста. Значит, за каждые сто сорок лет теряется шесть поколений. Кто знает, сколько гениев и святых, не говоря уж об обычных людях, так и не родилось на свет? Кто знает, сколько пропало людей, с которыми мир мог бы достичь столь многого в науке, искусстве и политике?
Иммерман счел, что дело с этим обстоит и так достаточно плохо. Если же темп жизни и рождаемости замедлится еще в семь раз, потери станут гораздо больше. И система под названием Органическое Сообщество Земля станет еще статичнее, а перемены в ней - еще медленнее.
Этичным или неэтичным было решение Иммермана, он его принял - и возникшее в результате тайное семейство иммеров существует и поныне.
Однако не эгоизмом руководствовался Иммерман, сохранив секрет для себя, своих потомков и посвященных в семью. Иммеры должны были стать скрытыми мятежниками, действующими против правительства. Мало-помалу, незаметно, они проникнут в высшие и средние эшелоны сообщества. Но и получив кое-какую власть, они не станут менять коренным образом структуру управления. Отмена каменаторов им пока не нужна. Пока что они желают положить конец постоянной, неусыпной слежке, которую правительство ведет за гражданами. Эта слежка не только надоедлива, она унизительна. И необходимости в ней нет, хотя правительство утверждает обратное.
"Ты свободен, лишь когда за тобой наблюдают", - таков один из лозунгов, часто демонстрируемых на телеполосках.
Когда Кэрду было восемнадцать сублет, родители рассказали ему про общество иммеров. Совет изучил его кандидатуру, взвесил все характеристики и признал вполне удовлетворительной. Его спросили, хочет ли он стать иммером.
Разумеется, он хотел. Кто же откажется намного продлить свою жизнь? И какой разумный юноша не захочет работать на благо свободы, сделав при этом хорошую карьеру?
Только несколько сублет спустя он понял, как должны были волноваться его родители, открывая ему тайну иммеров. А если бы сын, из духа противоречия, отказался войти в семью? Совет не позволил бы ему жить, даже если вероятность, что он выдаст семью, была бы ничтожной. Его похитили бы среди ночи, окаменили и спрятали бы там, где никто не найдет, и его родителей постигло бы горе.
Поняв все это, Кэрд спросил родителей, что бы они стали делать, если бы он отклонил предложение. Восстали бы против иммеров?
"Не было случая, чтобы кто-нибудь отказался", - ответил ему отец. Кэрд ничего не сказал, но подумал: может, и были такие случаи, но о них не знает никто, кроме непосредственно связанных с этим людей.
В девятнадцать к Кэрду обратился его дядя, органик, который, как подозревал Кэрд, входил также в иммерский совет Манхэттена. Не хочет ли племянник стать дневальным? Не заурядным дневальным, обычным уголовником, но таким, который пользуется защитой и помощью иммеров. На каждый день у него будет другая легенда, он овладеет несколькими профессиями и будет устно передавать сообщения из одного дня в другой, от одного совета другому - бывают сообщения, записывать которые опасно.
Юный Кэрд, завороженный такой перспективой, с жаром ответил, что он, конечно же, хочет стать дневальным.
Глава 2
Думая обо всем этом, Кэрд наконец уснул, и ему приснилась очередная серия какого-то сна, хотя раньше он в этом сериале не бывал. Он сидел в какой-то комнате, зная почему-то, что находится в давно заброшенной канализационной системе, засыпанной еще при первом большом землетрясении, которое сравняло с землей Манхэттен. Комната эта была как раз посредине огромного канализационного туннеля, закрытого с обоих концов - туда можно было проникнуть только через вертикальный колодец. Комнату освещала по старинке одна только лампочка без абажура - осветительный прибор, не применявшийся уже тысячу облет.
Резкий свет, однако, не мог рассеять темный туман, ползущий со всех сторон. Клубы тумана накатывались, отступали и снова накатывались.
Кэрд сидел на жестком деревянном стуле у большого круглого деревянного стола. И ждал, когда войдут другие - те, другие. Но он также стоял в тумане и смотрел на себя самого, сидящего у стола.
Вошел Боб Тингл - медленно, словно брел по пояс в воде. В левой руке он нес портативный компьютер, на верхушке которого вращалась микроволновая антенна. Тингл кивнул сидящему Кэрду, поставил компьютер на стол и сел сам. Антенна прекратила вращение и уставилась своим вогнутым лицом на выпуклое лицо Кэрда.
Вплыл, словно по воздуху, Джим Дунский с рапирой в левой руке. Он кивнул двоим присутствующим, положил рапиру так, что она указывала на Кэрда за столом, и сел. Защитный наконечник растаял, и острие сверкало, точно злобный глаз.
Вайатт Репп, с серебристой, похожей на пистолет телекамерой в левой руке, вошел так, словно за ним бесшумно качнулись распашные двери салуна. Ковбойские сапоги на высоких каблуках делали его выше остальных. Костюм с блестками сверкал так же зловеще, как и острие рапиры. На белой десятигаллоновой шляпе спереди был красный треугольник, а в нем - ярко-синий глаз. Глаз подмигнул Кэрду, а потом немигающе уставился на него.
Репп сел и наставил свой аппарат на Кэрда, держа палец на спуске.
Ввалился Чарли Ом в грязном белом фартуке, с бутылкой виски в левой руке и стопкой в правой. Сев, он налил стопку и молча предложил ее Кэрду.
Кэрд, стоящий в тумане, ощутил вибрацию, идущую через пол и подошвы его башмаков. Точно земля задрожала и под полом прокатился гром.
И в комнату вступил отец Том Зурван, перед которым будто расступались воды Красного моря. Пряди его золотистых, до пояса, волос вились, точно разъяренные змеи. На лбу была нарисована большая оранжевая буква S, означавшая "символ" Кончик носа был окрашен в ярко-синий цвет, губы зеленые, а усы голубые. В золотой бороде, тоже до пояса, виднелось множество крохотных мотыльков, вырезанных из алюминия. Белую, до пят, ризу покрывал узор из больших красных кругов с синими шестиконечными звездами внутри. На опознавательном диске изображена была плоская восьмерка, лежащая на боку и чуть раскрытая с одного конца - символ прерванной вечности. В правой руке он держал длинный дубовый посох, загнутый вверху.
Отец Том Зурван остановился, прислонил свой пастырский посох к плечу и сложил плоский овал из большого и указательного пальцев правой руки. В этот овал он трижды продел средний палец левой руки.
- Реките же правду и ничего, кроме правды, - громко произнес он. Снова взяв в руку свой посох, он подошел к стулу и сел. Посох он положил на стол так, что загнутый конец указывал на Кэрда.
- Прости меня, отче! - сказал Кэрд, сидящий за столом.
Отец Том, улыбнувшись, повторил свой жест. В первый раз жест был непристойным, теперь он означал благословение. А также команду освободить словесно всех запертых внутри зверей, вывернуть нутро наизнанку.
Последним вошел Уилл Ишарашвили в зеленом балахоне с коричневыми разводами и широкополой шляпе - форме смотрителя Центрального парка. Он сел на стул и уставился на Джеффа. Все неотрывно смотрели на Кэрда за столом. И все эти лица были его лицом.
- Ну, и что теперь будем делать? - хором сказали они.
Кэрд проснулся.
Несмотря на работающий кондиционер, он весь вспотел, и сердце билось сильнее, чем следовало.
- Может быть, я принял неверное решение, - вымолвил он. - Может быть, мне следовало остаться в одном дне, быть Джеффом Кэрдом и больше никем.
Негромкий шорох подметальных машин за окном вновь усыпил его.
Сидя за столом и завтракая, Кэрд видел в окно огороженный штакетником задний двор. В одном его углу стоял сарай, в другом гараж, в третьем углу был маленький сад. Центр занимала будка из прозрачного пластика - студия. В тридцати футах от нее росла большая яблоня. На ней были яблоки, но прохожие, не слыхавшие про Озму, дивились, должно быть, что это за дерево. Озма расписала каждое яблоко по-разному, но вместе они представляли приятную для глаза картину. Краска не так легко смывалась, но была безвредна, и на столе сейчас стояла целая корзинка этих фруктов.