Глава 27
Мир воскресенья. МНОГООБРАЗИЕ, второй месяц года Д6-Н1 (шестой день первой недели)
Томас Ту Зурван, "отец Том", священник не с правительственного разрешения, но с Божьего соизволения, пробудился ото сна. И даже не выругался при этом, как поступило бы большинство мужчин на его месте. Его, в рот не бравшего спиртного, терзали адовы муки похмелья. (Как иначе описать эти муки, если не "адовы"?) Субботний грешник ушел от расплаты, передав свою головную боль воскресному святому. Отец Том не роптал. Он даже ликовал, испытывая боль. Его плечи достаточно сильны, чтобы вынести дурную карму других людей, и его голова тоже.
Однако, проходя мимо цилиндра, из которого глядел субботний житель, отец Том не благословил его, как прочих пятерых.
Отец Том не ведал, что Ома тоже не минует расплата за содеянное. Ом всегда просыпался, страдая от похмелья, поскольку думал, что должен страдать. К тому времени когда до него доходило, что его муки принял на себя другой, он уже успевал опохмелиться. Так что в этом строго экономичном, учитывающем все мире существовало одно неучтенное похмелье.
Посетив ванную, Зурван легко позавтракал. Затем, обнаженный, преклонил колена у себя в спальне и помолился за все живое в космосе. Встав, он быстро проделал все, что следовало: сменил постельное белье, собрал разбросанные вещи субботнего неряхи (благослови его Бог), постирал и прибрался. Потом достал из персонального шкафа все, что требовалось ему для битвы со злом, и разложил по порядку. То, что в набор входил парик с длинной накладной бородой, его не смущало. В это время дня он принимал все как должное, не задаваясь вопросами. Он уже позабыл, что недавно спустил манекен, столь похожий на него самого. К моменту пробуждения он становился Зурваном и никем больше. За исключением тех редких случаев, когда должен был передать что-то совету иммеров. Но период сознания того, что он не только отец Том, проходил у него быстро. Вечером - вечером другое дело. Тогда голоса, видения и мысли, неведомые ему при свете дня, сгущались вокруг, словно тени.
Он оделся, зашел в ванную наложить грим и через десять минут направился к выходу с изогнутым вверху дубовым посохом в правой руке. Он редко вспоминал, что родился левшой, но в облике Зурвана был сделан праворуким.
Буйные локоны его золотистого парика ниспадали до пояса. Кончик носа был синий, губы - зеленые. Бороду, тоже до пояса, украшали вырезанные фигурки в форме бабочек. Белую долгополую ризу покрывал узор из больших красных кругов с синими шестиконечными звездами внутри. На опознавательном диске была изображена плоская восьмерка, лежащая на боку и чуть приоткрытая с одного конца.
На лбу стояла большая оранжевая буква "S".
Ноги, как у всякого пророка или апостола, были босы.
Он не носил на плече сумки, из-за чего все манхэттенцы пялили на него глаза.
Дверь открылась, впустив свет, невидимый почти никому, кроме отца Тома.
- Доброе Божье утро! - прокричал он пятерым взрослым на площадке. - Будьте благословенны, братья и сестры! Пусть дано вам будет преодолеть самих себя! Призываю вас относиться с уважением к своим смертным телам и бессмертным душам и каждый день восходить еще на шаг к истинной человечности и к божественному в себе!
Держа посох тремя пальцами, он сложил овал из большого и указательного и трижды продел в него средний палец левой руки. Овал обозначал вечность и бессмертие, то есть Бога. Палец, трижды проходивший сквозь него, изображал духовное слияние человечества с Предвечным. Три пальца в знаке представляли Бога, тело человека и душу человека. Они символизировали также Бога, все живые существа и Мать-Природу, супругу Бога. Наконец, они обозначали любовь, сопереживание и познание самого себя и Вселенной.
Несколько присутствующих сказали:
- Будь и ты благословен, отец Том! - Остальные расплылись в ухмылках или повторили знак благословения, вложив в него совсем другой смысл.
Зурван прошел мимо них, невольно сморщив нос от запаха табака, спиртного и немытых тел. "Пусть им откроется, Боже, что они творят сами с собой. Дай этим детям свет, чтобы они могли следовать за ним, если захотят!"
- Выдай им, отец! - заорал кто-то из мужчин. - Пошли на них огонь и серу! - И заржал.
- Я не проповедую адский огонь, сын мой, - обернулся к нему отец Том. - Я проповедую любовь, мир и гармонию.
Тот упал на колени и простер руки, изображая покаяние.
- Прости меня, отец! Я не ведаю, что творю!
- Нет пророка в своем доме, - сказал Зурван. - У меня нет власти прощать тебе. Прости ты себя, тогда и Бог тебя простит.
Он вышел в переулок Шинбон под безоблачное небо и все сильнее греющее солнце. Дневной свет был не так ярок, как тот, что шел отовсюду - от далеких звезд, невидимых даже радиоастрономам, от деревьев и травы, от камней в саду и от центра Земли. Ярче же всех был тот свет, что исходил из отца Тома Зурвана.
В последующие часы отец Том проповедовал на углах улиц всем желающим или кричал у многоэтажных домов и особняков, что владеет Словом и жильцам не худо бы выйти и послушать его. В час дня он постучал в окно ресторана, и к нему вышел официант. Зурван заказал легкий ленч и передал официанту свой диск. Вскоре тот вернулся с диском, на котором отметил расход, с тарелкой и стаканом воды.
Органики бдительно следили за священником, готовясь арестовать его, если он войдет в ресторан босиком. Отец Том обычно подходил к ним с широкой ухмылкой и предлагал разделить с ним трапезу. Органики всегда отказывались. Согласись они, их могли бы обвинить в том, что они берут взятки. Священника тоже можно было привлечь за взятку, но органики имели приказ просто наблюдать за ним и вести запись. Единственным огорчительным происшествием до сих пор было обращение одного следившего за Зурваном органика, случившееся в прошлом субгоду. Произошло это совершенно неожиданно, без малейшего нажима со стороны отца Тома, и ничего противозаконного в этом не было. Обращенного, однако, уволили из рядов за религиозные верования и приверженность суевериям.
В три часа отец Том влез на ящик на Вашингтон-сквер. Вокруг собралось около двухсот членов Космической Церкви Покаяния, около сотни любопытных и сотня таких, кому все равно было нечего’делать. В парке стояли на ящиках и другие ораторы, но те таких толп не собирали.
Отец Том начал проповедь. Его голос звучал глубоко и мощно. Ритм и фразеология его речи соответствовали содержанию и нравились большинству слушателей, даже тем, кто отвергал Слово. Отец Том учился у великих черных проповедников прошлого, также вдохновленных Словом, и умел донести его до паствы.
- Будьте благословенны, граждане воскресного дня. Пришли ли вы сюда, чтобы услышать голос Божий - не Глас, а лишь один из голосов, - или цель ваша была иной, будьте благословенны. Да возрастут ваши достоинства и да умалятся ваши недостатки. Благословляю вас, дети мои, сыны и дочери Божьи!
- Аминь, отец!
- Правда твоя, отец!
- Благослови Бог тебя и нас, отец!
- Гончие псы небес лают у твоих ног, отец!
- Да, братья и сестры! - возгласил Зурван. - Гончие небес лают! Лают, говорю я вам!
- Да, отец, они лают!
- Они посланы великим ловцом, чтобы привести вас к нему, дети мои!
- Приведи нас к нему! О, приведи! Истинно говоришь ты, отец!
С широко раскрытыми пылающими глазами, высоко вздев пастырский посох, отец Том прогремел:
- Они лают, говорю я!
- Да, отец! Мы слышим их!
- Но!
Отец Том сделал паузу и гневно воззрился на толпу:
- Но… может ли гончая небес лаять не на то дерево?
- Какое дерево, отец?
- Не на то дерево, спрашиваю я вас? Может ли гончая лаять не на то дерево?
- Не может! - закричала какая-то женщина. - Не может!
- Ты верно сказала, сестра! Не может! Бог никогда не ошибается, и его гончие никогда не теряют дичь! Его гончие… и наши гончие… это мы.
- Это мы, отец!
- Когда гончая небес загоняет дичь - кто это создание там, на дереве?
- Это мы, отец!
- И они тоже! - вскричал отец Том, указывая посохом на неверующих. - Все люди!
- Все люди, отец!
Он импровизировал, но говорил так, будто долго репетировал свою речь, а прихожане отвечали ему так, будто точно знали, какие реплики и когда подавать. Он вознес хвалу правительству за то, что оно подарило народу столько благ, и перечислил напасти, одолевавшие мир в прошлом и причинявшие столько страданий. Этих зол больше нет, сказал он. Это поистине самое лучшее правительство, которое когда-либо существовало.
- Итак, дети… дети, говорю я, которые когда-нибудь станут взрослыми в Боге…
- Большие детки - большие бедки! - крикнул мужчина с края толпы.
- Благословен будь, брат, и да будет благословен твой длинный язык и твое ожесточенное сердце! Святой Франциск Ассизский, истинный святой, обращался к каждому ослику, которого встречал на дороге, "брат мой осел". Можно и мне назвать тебя братом Ослом, братом святого Франциска? - Зурван промолчал, улыбаясь, пока в толпе не затих смех, и тогда крикнул: - Но все же правительство несовершенно, дети мои! Оно могло бы изменить многое на благо своим гражданам. Но изменилось ли что-нибудь на протяжении целых пяти поколений? Не перестало ли правительство искать перемен к лучшему и не заявляет ли оно, что в таких переменах нет нужды? Не заявляет ли? Я спрашиваю вас, не заявляет ли оно так?
- Да, отец! Заявляет!
- Это так! Так! Так! Так, дети мои! Гончая небес не станет лаять не на то дерево! Но гончая правительства, дети мои, лает не на то дерево! О, как лает! Днем и ночью, со всех сторон! Мы слышим, что все идет как нельзя лучше! Прошла тысяча лет, и все хорошо в этом мире! Правительство против всех разговоров о переменах к лучшему! "Мы совершенны", - говорит правительство. Но совершенно ли оно? Совершенно ли, подобно Богу?
- Нет, нет, отец!
Тогда Зурван сошел с ящика. Продолжая говорить, окруженный стонущей, плачущей, вопящей паствой, он перешел на место в ста шестидесяти футах от прежнего. Другие ораторы тоже меняли места. Зурван занял только что освободившийся ящик. Закон был соблюден - митинг переместился в установленный законом срок на установленное законом расстояние.
- Правительство разрешает отправлять религиозные обряды! Однако… верующим не разрешается занимать государственные должности! Правду ли я говорю?
- Правду, отец!
- Кто сказал, что лишь те, кто верит в факт, в реальность, в истину… в И-С-Т-И-Н-У, могут занимать государственные посты?
- Правительство так говорит, отец!
- А кто определяет, что такое факт, реальность и истина?
- Правительство, отец!
- Кто говорит, что религия есть суеверие?
- Правительство, отец!
- Кто говорит, что нет нужды в переменах, в улучшениях?
- Правительство, отец!
- Отрицаем ли мы это? Знаем ли мы, что существует острая, крайняя нужда в улучшениях?
- Да, отец!
- Разве не говорит правительство, что заключило договор, социальный договор, с народом?
- Говорит, отец!
- Так скажите мне, дети, какой прок в договоре, если его может нарушать только одна сторона?
- Никакого, отец!
Дальше в этот день Зурван заходить не осмелился. Он пока еще не был готов к мученичеству, поэтому переключился на стадию "охлаждения". Он спросил, нет ли вопросов у граждан, не принадлежащих к его церкви. Вопросы были всегда одни и те же: почему у него нос синий, что значит буква S у него на лбу и что символизируют мотыльки у него в бороде.
Зурван объяснил, что его и всех его последователей обзывают "синеносыми" за их высокие моральные требования - вот он и ходит с синим носом, показывая этим, что гордится своей верой и безразличен к насмешкам. Проповедуя, он показывает свой синий нос всем, кто на него смотрит.
Что до мотыльков, они символизируют последнюю стадию обретения веры. Как безобразные гусеницы заматываются в коконы, а потом вылетают на волю прелестными бабочками, так вылетели на волю души его самого и его последователей.
- А большая S у меня на лбу, - гремел он, - не означает ни "священнослужитель", ни "святой"! Не означает она и "слабоумный", что бы ни говорили наши враги! Она означает Символ! Не просто какой-то символ, а Символ с большой буквы! Она включает в себя все символы - символы добра. Когда-нибудь, надеемся мы - не правда ли, дети? - эту S будут узнавать повсюду и почитать ее и поклоняться ей гораздо истовее, чем поклонялись кресту, пятиконечной звезде и полумесяцу, о которых я говорил ранее. Это ли вера и надежда наша, дети мои?
- Аминь, отец!
Тогда Зурван исподволь начал вести подготовку к публичной исповеди. С каждой минутой он вкладывал все больше накала в свою речь и свои жесты. До пяти часов, когда всем лекторам и проповедникам полагалось прекратить свою деятельность, он выслушал подробные исповеди двадцати человек, один из которых обратился в веру тут же на месте. То, что эта часть программы привлекла из парка больше народу, чем его проповедь, не омрачало его радости. Он знал, что посторонние любят слушать исповеди из-за обилия разной клубнички, патологии и грязи. Не беда. Порой тех, кто приходит пощекотать нервы, тоже озаряет божественный свет, и они обращаются в истинную веру и исповедуются сами.
Органики брали все на заметку и могли потом использовать исповеди против кающихся, если бы сочли это нужным. Но за веру всегда платят мученичеством.
В пять Зурван вернулся домой, усталый, но преисполненный ликования. Он крепко держался в седле Божьего света. После низкокалорийного ужина он помолился и выслушал в тиши своей квартиры тех, кто не успел закончить свою исповедь. В девять он провел короткую службу для тех, кто собрался у него дома. Закон воспрещал собираться в холле и смотреть церемонию на полосках. Но органиков в этот час, как правило, поблизости не было, а жильцы дома не возражали. Некоторые из них тоже с удовольствием смотрели, хотя и не сопричислялись к свету…
Все вышеописанное происходило в пятый день первой воскресной недели - в прошлое воскресенье.
В шестой день первой недели отец Том Зурван не появился на Вашингтон-сквер. Его прихожане, напрасно прождав его пятнадцать минут и не сумев связаться с ним через полоску, отправились в переулок Шинбон. Квартальный с полным правом отказался открыть дверь квартиры Зурвана своим кодовым ключом до уведомления органиков. После долгой проволочки явились двое органиков. Они и вошли в квартиру, сопровождаемые квартальным, толпой прихожан и парой любопытных жильцов.
Выяснилось, что отца Тома в квартире нет и его каменатор пуст. Посох был прислонен к стенной полоске с загадочной надписью:
УШЕЛ В ВЫШНИЙ МИР.
Глава 28
Том Зурван не солгал.
Он действительно пребывал в вышнем мире - в Тао Тауэре на углу Западной Одиннадцатой и канала Кропоткина, на шестам этаже, в квартире Тони Хорн. Он не был полностью ни самим собой, ни кем-либо из своих двойников.
В нормальных условиях он проделал бы ритуал воплощения в Тома Зурвана, а потом лег бы спать. Субботний кошмар, однако, остановил течение привычных событий, как лавина, запрудившая реку. Душа Зурвана покрылась мурашками и с воплями понеслась по нежеланным путям. Кокон Зурвана продырявился, и в дыры полезли голоса, лица и даже руки "тех, других". Они бубнили ему в уши, таращились на него, хватали его.
Это началось, когда он прошел, далеко не так гладко, как обычно, через мантру метаморфоза. (Не Боб ли Тингл, мастер аллитерации, выразился так? Не Вайатт ли Репп придумал образ покрывшейся мурашками души? Не Чарли ли Ом увидел лезущие сквозь дыры руки?)
Зурван знал, хоть и не хотел знать, что ветры недавнего прошлого дуют сквозь него, словно сквозь ветхий парус, что мысли других сыплются из него, точно перец из перечницы.
- Прекратите! Прекратите! - мысленно вопил он.
Но хотя он и был самой сильной личностью среди них, исключая разве что Джеффа Кэрда, он не мог дать им достойный отпор. Силу отнимали другие жильцы, въехавшие в его сознание с судебными ордерами. Он разрывался на части и терял свою мощь, как Самсон, остриженный Далилой, двуличной дочерью фальшивых филистимлян, соблазнительной служанкой самого сатаны.
- Перестаньте! - взмолился он. - Я серьезно!
"Дело и правда серьезное! - сказал отдаленный, но все приближавшийся голос Кэрда. - Заткнись, Тингл! Мы на грани гибели, а ты все остришь!"
Зурван громко, на всю квартиру, произнес:
- Именем Божьего света заклинаю вас удалиться опять во тьму, из которой вы пришли!
"Вот фигня-то", - сказал Чарли Ом.
"Улыбайся, когда говоришь это, - сказал Вайатт Репп. - Ладно, ребята, дадим ему шанс. Шайка линчевателей приближается. Если мы не будем стоять друг за дружку, нас развесят поодиночке на диких яблонях. Сегодня он у нас босс. Заткнемся и позволим ему спасти наши шкуры. А потом созовем большой круг и поглядим, кто будет вождь. Единственный выход…"
"Квартира Тони Хорн, - сказал Кэрд. - Отправляйся туда! Только там мы будем в безопасности - хоть на какое-то время!"
- Тони Хорн? - вслух переспросил Зурван.
"Да. Ну ты же помнишь, правда?"
"Я помню, - сказал Джим Дунский. - А если я помню, вспомнишь и ты. Друг Кэрда… наш друг, Энтони Хорн, генеральный комиссар, разрешила ему воспользоваться своей квартирой в случае крайней надобности. Сейчас как раз тот случай!"
"Она иммер, - сказал Боб Тингл. - Иммер - всегда иммер, и это не каламбур, даже для знающих немецкий. Она выдаст меня… то есть нас".
"Она ничего не узнает до самого вторника, - сказал Кэрд. - Ну, давай, Зурван! Шевелись!"
Только Уилл Ишарашвили ничего не сказал. Может, потому, что еще не знал о происходящем? Или потому, что он, последний в ряду, если считать началом вторник, был и самым слабым из всех? Может, он обретет голос только завтра, когда проснется? Тогда его голос, возможно, вообще не прозвучит. Уилл не проснется. Он умрет во сне.
Это еще больше взбудоражило Зурвана. Если он завтра не станет Ишарашвили, кем он тогда будет? Сможет ли он остаться собой, Томом Зурваном? Придется постараться. Так хотя бы он уцелеет.
- Господи, прости меня! - воскликнул он. - Я думаю только о себе! Я позабыл о своих братьях! Я трус, я Петр, отрекшийся от Господа своего, прежде чем трижды пропел петух!
"Петух! Петух! - сказал Чарли Ом. - Сам ты петух! Кончай эту священную лажу и шевелись! Спасай наши задницы!"
"Я бы не стал так выражаться, - вставил Кэрд, - но минни прав. Скройся немедленно! Иди к Хорн! Бога ради - возможно, органики уже за дверью! Или иммеры! Избавься от всего, что связывает тебя с нами! И вперед!"
Голоса затихли - хотя бы на время. Зурван, посмотрев на улицу и канал, почувствовал себя немного сильнее и увереннее. Никакой рациональной причины для этого не было, но уверенность часто бывает следствием не долгого опыта, а врожденной веры в себя.