- Высшее учетное бюро? Это совсем не их дело. Их выбирают для учета, регистрации и распределения. Единственная власть - это мы все вместе, все граждане Мировой Коммуны. Кроме того, я уже сам достаточно сознаю свою вину и сообщил о своем раскаянии световой идеограммой. Ну, бросим это.
- А я беспокоилась за вас.
- А я не перестаю думать о вас. Я хотел бы видеть вас не на экране, а близко.
- И я вас… То есть не то…
- Нет, именно то. Я читаю ваши мысли. Завтра я буду у вас на корабле.
- Лессли. Я не знаю… Я теряюсь…
Ей стыдно своих мыслей и она разъединяет идеограф.
III. Мозг Мирового Города
Когда-то над Парижем высилось кружевное легкое плетение - Эйфелева башня. Теперь она затерялась среди террас и вышек дворцов, вонзившихся в небо.
После посещения швейцарских террас, Стерн повернул корабль назад, направляясь к Парижскому Сектору Мировой Коммуны. И вот сейчас Стерн в капитанской будке нажимает клавишу на спуск. Переборки верхних воздушных камер захлопываются, нагнетательные насосы накачивают воздух в верхние камеры, из верхних клапанов вырываются струи сжатого газа и толчками снижают корабль.
Густая паутина проводов изрезывает небо над Парижским Сектором. Корабль лавирует: скользит, ныряет, изворачивается. Стерн бегает пальцами по клавиатуре, как опытный пианист, и нажимает клавиши - направо, налево, крутой поворот, скачок вверх, прыжок вниз, стой!
Все провода тянутся к огромному дворцу в центре Парижского Сектора. Ближе к дворцу они так густы, что покрывают небо частой сетчаткой. Корабль вынырнул из паутины проводов и плывет над этой сеткой среди роя других кораблей, больших, с сотнями пассажиров, и маленьких - двух или трехместных воздушных шлюпок и яхт.
Вокруг башни дворца лепятся четыре яруса балконов. К этим балконам причаливают воздушные судна. Эта воздушная гавань полна сотнями кораблей. Они пристают друг к другу и перекидывают трапы на палубы средних кораблей. На куполе башни горят шесть букв:
"В. С. Б. Ф. М. К."
Эти буквы означают:
"Высшее Статистическое Бюро Федерации Мировой Коммуны".
Викентьев, Евгения и Стерн переходят с трапа на трап, повисшие над пропастью в сотню метров глубины. На дне этой пропасти - круглая площадь, вымощенная плитами папье-маше, стиснутая стенами домов, накрытая сеткой проводов.
У входа в башню их ждет лифт. Они скользят вниз, по люку лифта. Отзванивают этажи, мелькают белые круглые коридоры с десятками дверей, с сотнями снующих по ним людей.
Лифт останавливается. В дверях светлой, залитой солнцем комнаты, их встречает высокий, плотный, мощно сложенный человек, с выпуклым лбом мыслителя, в одежде из светлой ткани. Его ясные серые глаза с любопытством останавливаются на Викентьеве и Евгении.
Стерн произносит несколько слов. Старик весело кивает головою и надевает чашечки идеографа.
- Я - Мак Тодд, председатель Высшего Бюро, - сообщает он.
Так вот он, глава Мировой Коммуны. Глаза Викентьева и Евгении впиваются в Мака Тодда. Значит, у них все же есть правительство. Этот старик, Мак Тодд, президент Мирового Города.
Но Мак Тодд энергично возражает:
- У меня нет никакой власти. Я избран на трехмесячный срок, объединяю работу Высшего Статистического Бюро, которое ведает учетом и распределением, но которое не обладает никакими правительственными полномочиями.
В кабинете Мака Тодда несколько аппаратов идеографа. Они ежеминутно вызывают его, и он, прерывая беседу, отвечает на вызовы.
- Очевидно, вам неясна общественная организация Мировой Коммуны, - говорит он Викентьеву и Евгении и, присоединив их при помощи проводов к аппаратам своего кабинета, добавляет:
- Слушайте, и вы поймете.
- Нью-Йоркский Сектор сообщает, что у него имеется 70 миллионов киловатт часов электро-энергии сверх потребного ему количества, - доносится по идеографу.
- …В Римском Секторе достигло трудовой зрелости 250 тысяч граждан, из которых 100 тысяч превзошли потребности Сектора в силовых единицах.
- …В Венском Секторе родилось за неделю 4.020 детей. Половой состав будет сообщен дополнительно.
- …Вашингтонскому Сектору требуется 2.000 силовых единиц живой силы. Пришлите немедленно.
- Перебросьте в Московский Сектор 6 миллионов тонн дураллюминия.
Мак Тодд весело глядит на своих собеседников своими ясными глазами: разве теперь им непонятно, что деятельность Высшего Бюро состоит в учете сил, богатств и работы Мировой Коммуны и в их распределении? Никакой власти, никакой принудительной силы, только учет, точный учет.
В каждом Секторе Мирового Города - учетное бюро. Сто Секторов в Мировом Городе - сто учетных станций. Каждый Сектор делится на районы с районными станциями учета. Каждый район делится на кварталы. Квартальные учетные станции связаны с домовыми подстанциями, стоящими во главе каждого дома Мирового Города. Сеть статистических станций - вот вся общественная организация Мирового Города.
- Но тогда у вас целая армия чиновников, - возражает Викентьев.
Мак Тодд отрицательно качает головою:
- Ни одного чиновника! Все взрослые граждане поголовно участвуют в работе станций. Самый долгий срок полномочий - три месяца, самый краткий - несколько часов. Пятерка домовой подстанции обновляется ежедневно, квартальной - каждые трое суток, районной - еженедельно, в Секторе - ежемесячно и в Высшей Станции - каждые три месяца.
У Евгении все-таки есть довод против Мака Тодда. Блестя глазами, она возражает:
- Вы говорили, что у вас нет принуждения. Неправда, оно есть. Вы перебрасываете силовые единицы из Сектора в Сектор. А эти силовые единицы - живые люди. Что, если я не желаю быть силовой единицей?
Мак Тодд с удивлением смотрит на Евгению:
- Как вы можете не желать того, что вам полезно и доставляет нам наслаждение?
- Быть в распоряжении общественного механизма - это вы называете наслаждением? - возражает Евгения.
Стерн вмешивается в разговор:
- Вы не понимаете нашей психики. Мы слитны. Высшее наслаждение и гордость каждого из нас - творчество. Мы стремимся, мы жаждем творчества, и каждый гражданин, как награды, ждет сообщения станции о том, что он там-то нужен, что там-то без него нельзя обойтись.
- Посмотрите в окно на площадь и вы увидите эти "силовые единицы", - предлагает им Мак Тодд.
На широкой площади строятся колонны. Стройные прямолинейники людей. Во главе каждой колонны - знаменосец с алым знаменем. Знамена развернуты и полощутся в воздухе. Сверкают шитые золотом на полотнищах надписи:
- На электрические станции! - переводит по идеографу надпись на знамени Стерн.
- Мы на транспортную службу!
- Мы к радио-экскаваторам! На рудники!
- Мы - на станции радио-идеографа!
Евгения хочет знать, что чувствуют эти колонны "силовых единиц". Она все еще не верит, что в Мировом Городе нет принуждения.
- Это можно, - соглашается Мак Тодд и переводит провод идеографа на радио-связь по воздуху.
И Евгения слушает прибой чужих мыслей и настроений. В этом хаосе тысяч мыслей и чувствований трудно разобраться, но все они сливаются в одни радостный порыв:
- Скорее! Скорее! Скорее за дело!
Врачи осматривают прибывающие новые колонны и отделяют больных и слабых. Мак Тодд, лукаво усмехнувшись, переводит приемник идеографа по направлению к группе забракованных. Радостный прибой сменяется унылыми жалобами:
- Гражданин! Я достаточно здоров, чтобы работать.
- Вы ошиблись! У меня вовсе не больные легкие. Я не хочу в Давос. Я хочу в шахты.
- Вот уже два года, как я - обуза на плечах сограждан. Не бракуйте меня.
Мак Тодд насмешливо говорит Евгении:
- Видите, вы были отчасти правы, когда утверждали, что у нас есть принуждение. Да, оно существует. Вот эти больные упорно хотят быть "силовыми единицами", - а мы их принуждаем не работать.
Шеренга за шеренгой поднимается на лифтах на воздушную пристань и занимает свои места на кораблях. Воздушные корабли с развевающимися флагами отчаливают, и, звеня песнями, "силовые единицы" разлетаются по Секторам Мировой Коммуны.
Зал с верхним светом. Вокруг него расходящимися кругами - комнаты. Из комнат лучами тянутся к залу трубы пневматической почты.
Под куполами центрального зала путаница проводов идеографа. Десятки идеографии принимают идеограммы со всех концов Мировой Коммуны. Другие ряды идеографов рассылают идеограммы в разные Секторы.
Стрекочут счетные машины. Из машин выбегают длинные бумажные ленты с отпечатанными цифрами. Автоматические ножи разрывают ленты на карточки. Автоматы-лапы подхватывают пачки карточек и перебрасывают их в приемники пневматической почты. По пневматическим трубам баулы с карточками бегут на тележках в свои отделения-комнаты.
Да, в свои отделения, потому что каждая комната имеет свое назначение. В одной расположены в подвижных замурованных ящичках карточки с итогами числа рождений и смертей во всех Секторах. У каждого Сектора свой шкаф с ящичками его районов, кварталов, домов. В другой комнате - карточки с цифровыми данными о количестве "силовых единиц"; в третьей - данные о выработке и роде продуктов, вырабатываемых Секторами Мирового Города.
Стрекочут счетные машины. Несколько десятков человек суетятся в центральном зале у счетных машин, у идеографов, у пневматической почты. Несколько десятков человек работают в отделениях над регистрацией.
- Это главный нерв Мирового Города, - сообщает Стерн. - Отсюда ответвляются нервы по всем станциям и подстанциям земного шара.
Утомленные, выходят они из счетного отделения, поднимаются на лифте на пристань и идут по трапам к своему кораблю. Корабль отчаливает. Стерн нажимает клавишу на подъем, и он взвивается к небу.
Навстречу кораблю плывет маленькая воздушная яхта. Она причаливает к нему. Высокий, крепко сложенный человек с острыми глазами перекидывает с борта яхты на борт корабля мостик, привинчивает его к палубе и переходит на корабль.
- Лессли! - восклицает Стерн в своей капитанской будке.
- Лессли! - шепчет Евгения, увидев его из каюты, и опускает вдруг вспыхнувшее лицо.
- Слушайте, Евгения Моран. Два дня я здесь на корабле, и вы еще ничего не решили. Я улечу один.
- Нет, нет, подождите. Лессли!
- Тогда улетим вместе.
- Я еще не могу… Нет, нет!
Они сидят на корме яхты Лессли. Утренняя заря льет теплую алость и окрашивает розоватою лазурью борта обоих судов, плывущих рядом. Внизу, в утренней опаловой дымке расстилается Японский Сектор Мирового Города.
- Вы любите Викентьева?
- Нет… Но я как-то связана с ним. Я вас люблю, Лессли.
- Так что же удерживает вас?
- Не знаю…
- Решимости больше! Решимости!
Рубином и перламутром играют облака на востоке. Высоко в розовеющем небе плывут золотые пушинки.
- Ваши женщины энергичны и самостоятельны, Лессли.
- Да. Но в вас больше мягкости.
- Из-за этой мягкости у меня не хватает силы оставить Викентьева одного. Куда вы идете, Лессли?
Лессли встает и направляется к борту яхты. Вырвавшийся из огненных облаков багровый шар солнца заткал золотом его мощную фигуру.
- Я хочу отчалить.
- А я?
- Вы полетите со мною.
- Лессли, погодите… Я не знаю…
- Тогда я отчалю один.
- Нет! Нет!
Лессли отвинчивает мостик. Евгения закрыла лицо руками, но не протестует. Они уходят в будку. Нажим клавишей. Яхта отделяется от воздушного корабля и взвивается вверх.
Викентьев бежит из каюты. Протягивает руки к яхте. Кричит:
- Евгения! Евгения!
Яхта круто поворачивает и, сверкая бортами, сливается с сияющими потоками солнечных лучей.
Викентьев перегнулся через борт. Стерн отрывает его от борта и ведет в каюту:
- Не надо, мой друг, не надо, - успокаивает он Викентьева.
Идеограф звонит:
- Викентьев, голубчик! Не огорчайтесь! Так надо! Я люблю Лессли.
Ночью Стерн находит Викентьева на полу каюты, с закрытыми глазами.
- Я одинок… Как в пустыне…
Корабль снизился и причалил к террасе. Стерн берет под руку Викентьева и спускается с ним в его комнату.
- Уходите, я хочу быть один, - просит Викентьев Стерна.
Стерн грустно качает головою и уходит.
В той комнате жила Евгения. Теперь ее нет. Он один, совсем один, в этом великом, но чужом Мировом Городе. Викентьев бродит по комнатам, опустив голову, подходит к радио-идеографу.
- Ява! Остров Ява! - вызывает он.
- Соедините с Лессли… Это я, Викентьев. Я хочу говорить с Евгенией.
Лицо Евгении. Ее волосы цвета сумерек. Лицо грустно, но глаза горят счастьем.
- Викентьев, мне вас так жаль!
Но Викентьев, против ее желания, читает ее мысли:
- Мне так хорошо! Я так счастлива! Жизнь моя полна! Лессли! Лессли!
Викентьев разъединяет идеограф и выходит из комнаты. Лифт спускает его вниз, на улицу. Он идет, сам не зная куда, по светящимся улицам Мирового Города. Тротуары почти пусты. Граждане Мирового Города - на террасах. В серебристо-голубом сиянии мчатся по мостовым радиомобили.
Надломленный, без мыслей в голове, Викентьев бродит по улицам, пересекает широкие площади, поднимается на горбы мостов, спускается в туннели. У него подкашиваются ноги от усталости, но он не останавливается.
Какой-то длинный бесконечный мост. Бруклинский мост. Викентьев шатаясь бродит по мосту. За ним увязалась собака, которая не отстает от него, и, когда он останавливается, она поднимает морду, виляет хвостом и тихо скулит. Он ежеминутно оглядывается - не отстала ли собака, и боится, что она уйдет от него.
Золотые пряди зари раскинулись на восточном склоне неба. Викентьев прислонился спиною к стене огромного дома. Собака сидит у его ног и, подняв к нему морду, тихо скулит.
- Собака, ты тоже одинока? Ты потеряла своих?
Не сознавая сам, для чего он это делает, Викентьев прикрепляет к голове собаки чашечки карманного идеографа, которым снабжен каждый гражданин Мирового Города.
Странное ощущение. Тоска по запаху, по острому запаху. Этот запах шел от человека с громким голосом. Где этот человек? Где хозяин?
Собака потеряла своего хозяина и тоскует. Викентьев потерял близкого человека. Собака и человек одинаково одиноки в этом всемирном муравейнике. Идем дальше, собака. Куда? Не все ли равно?
- Гражданин! Гражданин!
Кто-то трясет Викентьева за плечи. Он сидит на ступени высокого дома, опустил голову на руки и спит.
- Гражданин! Гражданин! Вы больны?
Викентьев раскрывает усталые веки и поднимает голову. Человек в светлом плаще положил свои руки на его плечи и говорит что-то.
- Где собака? Где собака? Она ушла?
Человек не понимает Викентьева и соединяется с ним идеографом.
- Собака? Вы потеряли собаку, гражданин?
- Да, собаку… Нет! Я потерял любимого человека, женщину, Евгению. Лессли ее отнял у меня.
- Отнял? Разве она вещь? Вы странно мыслите, гражданин!
Человек в светлом плаще с удивлением рассматривает Викентьева.
- Человеком невозможно владеть. Человека нельзя отнять. Он не предмет, - внушает человек в плаще.
- Она ушла от меня. Я ее люблю.
- О, теперь я понимаю вас, гражданин! Но это ее право. Тут ничего не поделаешь. Впрочем, если вам очень трудно, пойдемте.
Человек в плаще помогает Викентьеву встать. Викентьев не может стоять. У него подгибаются колени.
- Да вы совсем больны! - восклицает человек в плаще. - Погодите минуту.
Он опять усаживает Викентьева на ступень, подходит к киоску идеографической станции и вызывает радиомобиль.
Усаживая Викентьева в радиомобиль, человек в плаще говорит:
- Я знаю, куда вас вести, чтобы вылечить. Через несколько часов вы будете совершенно здоровы.
- Сядьте в это кресло. Сидите спокойно и старайтесь не думать ни о чем. Смотрите на этот блестящий отражатель. Сосредоточьте на нем все свое внимание.
Маленький юркий человек, в белом халате, врач лечебницы эмоций, глядит своими пронзительными черными глазами в глаза Викентьеву и гладит его по голове, по лицу, по плечам. У врача повелительный резкий голос, и хотя Викентьев не понимает того, что он говорит, но чувствует себя во власти какой-то силы.
Врач соединяет себя с Викентьевым идеографом.
- Вы хотите уснуть! - повелительно диктует он Викентьеву. - Вы закрываете глаза! Вы дремлете!
Да, Викентьев хочет спать. Кресло плывет под ним. Еще несколько минут, и он почти теряет сознанье. Но это не сон, а полудремота. Он ощущает присутствие врача и его силу.
- Евгения Моран, - произносит врач с чужим акцентом. Веки Викентьева вздрагивают.
- Евгения Моран, - повторяет врач. - Она далекая. Чужая! Слышите? Нет тоски по ней. Слышите?
Странно, почему он тосковал по Евгении, дочери профессора Морана. Викентьев безвольно соглашается с врачом. Она далекая, чужая…
Он совсем теряет сознанье. Врач осторожно выходит из кабинета и возвращается с помощником. Оба они переносят Викентьева на кушетку. Щупают его тело: оно в каталепсическом состоянии.
- Теперь вы просыпаетесь, - приказывает врач. - Вы больше не больны тоской по Евгении Моран.
Викентьев просыпается. Садится на кушетке. Он устал, разбит, но нет тоски и чувства потерянности.
- Где вы живете, гражданин?
Викентьев не может назвать того дома, в котором он живет. Он бормочет:
- Стерн… Я живу там, где Стерн.
- У нас очень много граждан с таким именем. Покажите-ка ваш идеограф.
На чашечках идеографа - номер. Врач вызывает станцию.
- Вы живете на улице Ленина, в доме № 107. Я вызываю радиомобиль. Он отвезет вас домой. В течение недели вы будете приезжать ко мне.
Через четверть часа Викентьев мчится по улицам Нью-Йоркского Сектора. В Мировом Городе он больше не чувствует себя одиноким и затерянным.
Воздушный корабль летит на восток. Викентьев с озаренным лицом - на носу корабля в устремлении вперед.
- Это я, Викентьев, желает ли говорить со мной Евгения Моран?
- Что за вопрос, Викентьев?
На экране вспыхивает фигура Евгении. Викентьев спокойно смотрит на экран. Она ничего не тревожит в его душе.
- Откуда вы говорите, Викентьев?
- С воздушного корабля. Я отправляюсь в Уральский Сектор на работу.
- Это хорошо, Викентьев.
- Да, хорошо. Я гражданин Мировой Коммуны. Прошлое умерло.
- Прошлое умерло, Викентьев.
Да, прошлое умерло. Викентьев и Евгения Моран, ожившие через двести лет в новом мире, приобщились полностью к человеческой семье Великой Мировой Коммуны.