- Вот именно, сейчас, - сказал он, обрадовавшись чему-то. - Раньше такого не было. Раньше и виски было о'кей. В прежние времена за такое виски владелец завода жестоко поплатился бы. И поделом! А сейчас… Миром правят подонки. Муть, вроде той, которая остается на дне пивной кружки, куда проститутки набросали окурков.
Он запустил в бороду пятерню, поскреб ее. Потом сказал:
- А где я? Что со мной было? Что-нибудь серьезное? Или как обычно - автодорожное происшествие, авиакатастрофа, уличная драка, отравление алкоголем, белая горячка?
Хемингуэй засмеялся. Он пребывал в хорошем настроении. Это был добрый признак.
- Вы… в больнице, - ответил человек в белом халате после секундного замешательства. Замешательство было небольшим, неуловимым, почти незаметным, но наметанный глаз Хемингуэя был начеку. Эрнест умел правильно оценивать обстановку. Эрнест всегда жил по-настоящему. У него был большой опыт, и этого у него никто не мог отнять. Никто и никогда. Никогда и никто.
- Вы в больнице, - повторил человек и тут же поспешил добавить: - Но вы совершенно здоровы. Совершенно. Легкое сотрясение мозга, которое произошло у вас в результате несчастного случая, и небольшой курс психотерапии, к которому мы прибегли в целях вашего лечения, теперь уже позади. Все плохое уже позади. Вы абсолютно здоровы. Мы вас выписываем. Сегодня же мы отвезем вас домой.
- Кой черт! - сказал Хемингуэй, вставая на ноги. - Если я здоров, то нечего со мной цацкаться. Ужасно не люблю, когда со мной носятся, словно с ребенком. Я сам доберусь домой. Слава богу, с памятью все в порядке. Не волнуйтесь, я помню, где живу. Отлично помню.
Он выпрямился. Умные глаза смотрели на собеседника, под выцветшей ковбойкой билось мужественное и доброе сердце Папы. Лоб прорезали глубокие морщины - неуловимые следы времени, которые не минуют никого из нас, живущих на Земле.
- Ну, чего уставились? - громко сказал он, глядя в глаза поочередно то человеку с усталым лицом в белом халате, то девушке, стоявшей рядом с тем и, надо полагать, его помощнице, медсестре. - Давайте лучше выпьем. За знакомство.
Он нетерпеливо щелкнул пальцами, и человек в белом вновь сделал девушке знак. Она опять вышла, а вернулась уже со стаканами.
Девушка была хороша собой. Волосы у нее были, словно вороново крыло, грудь - высокая и красивая, и вообще вся она была длинноногая, стройная. Приглянулась Хемингуэю. Все это время, - пока она выходила, отсутствовала, а потом возвращалась, - человек в белом халате ненавязчиво наблюдал за Хемингуэем и, видимо, остался удовлетворен результатами. Во всяком случае, теперь в его глазах уже не было тревожных огоньков, как вначале.
- Давайте знакомиться, - повторил Хемингуэй сразу, как только девушка вошла. - Хотя меня вы, вероятно, знаете. Пока я валялся здесь без сознания, вы, должно быть, хорошо изучили мои потроха. Но результатами вашей штопки я доволен, - он поиграл бицепсами и нарочно выпятил грудь. От глаз его разбежались в разные стороны веселые лучики, включая теплую улыбку на добром лице. - А вот я вас совсем не знаю. - Он протянул ладонь человеку в белом: - Эрнест.
- Мигель, - представился тот. И, поколебавшись, добавил: - Лечащий врач.
- Дайте рецепт, доктор, - незлобно съязвил Хемингуэй и горячо потряс его руку.
Потом повернулся к девушке:
- А вас как зовут, юное создание? Горный эдельвейс? Прелестный цветок Италии? Волшебная испанская роза? Или же в ваших жилах течет горячая кровь предков-индейцев?
- Рената, - скромно ответила девушка, потупив взор. Она почувствовала, как кровь ударила ей в голову, и щеки начали наливаться пунцовой краской.
- Ого-го! - восхищенно воскликнул Хемингуэй. - Даже смуглая кожа не в состоянии вас спасти.
- Мистер Хемингуэй, - обратился к нему человек в белом, но был тут же перебит великим писателем:
- Зови меня просто Эрнесто, Мигель. Мы договорились, не правда ли?
- О да! Эрнесто, как вы себя чувствуете?
- Как я себя чувствую?
- Да, как вы себя чувствуете теперь?
- Теперь я чувствую себя просто великолепно. Я чувствую себя замечательно. Я полон сил, здоровья, желания, страсти жить! Какая все-таки это славная штука - жизнь! Давайте выпьем.
Они сдвинули стаканы, и те издали негромкий, но чистый звук.
- А можно ли называть вас Папой? - спросила девушка, осмелев.
- Конечно, дочка, - не задумываясь ответил Хемингуэй. Она была на добрых сорок лет моложе его. Каждый, кто увидал бы их рядом, сказал бы, что она на добрых сорок лет моложе его. И не ошибся бы.
- Я очень люблю твои книги, Папа, - сказала девушка. - В них столько искренности и чистоты! В них столько человечности, - она махнула рукой, и недопитое виски в стакане заколыхалось. - Я не умею так говорить. Умеешь так говорить ты, Папа. Помнишь, ты писал: "Думая о новом доме, я вспоминал, как моя мать постоянно наводила там чистоту и порядок. Один раз, когда отец уехал на охоту, она устроила генеральную уборку в подвале и сожгла все, что там было лишнего. Когда отец вернулся домой, вышел из кабриолета и привязал лошадь, на дороге у дома еще горел костер. Я выбежал навстречу отцу. Он отдал мне ружье и оглянулся на огонь.
- Это что такое? - спросил он.
- Я убирала подвал, мой друг, - отозвалась мать. Она вышла встретить его и, улыбаясь, стояла на крыльце.
Отец всмотрелся в костер и ногой поддел в нем что-то. Потом он наклонился и вытащил что-то из золы.
- Дай-ка мне кочергу, Ник, - сказал он.
Я пошел в подвал и принес кочергу, и отец стал тщательно разгребать золу. Он выгреб каменные топоры и каменные свежевальные ножи, разную утварь, точила и много наконечников для стрел. Все это почернело и растрескалось от огня. Отец тщательно выгреб все из костра и разложил на траве у дороги. Его ружье в кожаном чехле и две охотничьи сумки лежали тут же, на траве, где он их бросил, выйдя из кабриолета.
- Снеси ружья и сумки в дом, Ник, и достань мне бумаги, - сказал он.
Мать уже ушла в комнаты. Я взял обе сумки и ружье, которое было слишком тяжелым и колотило меня по ногам, и направился к дому.
- Бери что-нибудь одно, - сказал отец. - Не тащи все сразу.
Я положил сумки на землю, а ружье отнес в дом и на обратном пути захватил газету из стопки, лежавшей в отцовском кабинете. Отец сложил все почерневшие и потрескавшиеся каменные орудия на газету и завернул их.
- Самые лучшие наконечники пропали, - сказал он. Взяв сверток, он ушел в дом, а я остался на дворе возле лежавших в траве охотничьих сумок. Немного погодя я понес их в комнаты. В этом воспоминании было двое людей, и я молился за обоих".
Хемингуэй слушал ее не прерывая. Если б отрывок из его рассказа начал читать Мигель, он бы перебил его. Но Эрнест никогда бы не перебил девушку. Он слушал не столько свой рассказ, сколько ее голос…
- У вас отличная память, - наконец проронил Хемингуэй. - И превосходные актерские данные. Вы могли бы стать хорошим чтецом.
- Быть может, я и есть чтец, - ответила с улыбкой девушка. - Чтец по натуре. Это хобби, когда я не занята основной работой.
- Давайте выпьем, - предложил Хемингуэй. - Самое время промочить горло. Давайте выпьем за Ренату, - сказал он.
- Давайте, - сказал Мигель.
Рената промолчала. В глазах ее затаилась улыбка. Волосы чудесным дождем рассыпались по плечам. От нее пахло свежестью, светом, близкой мечтой.
Хемингуэй залпом опорожнил стакан. Мигель последовал его примеру. Рената только пригубила виски, чуть-чуть. Виски было очень горькое и пахло дымом. Дымом костра.
- А над чем вы сейчас работаете, мистер Хемингуэй? - поинтересовался Мигель. Он уже хорошо захмелел. Он был уже здорово "на взводе", хотя всеми силами старался не показывать этого. Напротив, ему хотелось показать, что голова его ясна, как никогда, и разум нисколько не изменяет ему. - Я имею в виду, то есть я хочу спросить, какую книгу вы пишете?
Хемингуэй несколько секунд помолчал, словно раздумывая, стоит ли ему отвечать, а потом сказал:
- Amigo, я же говорил тебе, не называй меня "мистер Хемингуэй". Зови меня просто "Эрнесто". А пишу я сейчас одну книгу, которая мне очень дорога и в которой я рассказываю о далеком, но чудесном времени. Это было время моей молодости, лучшие годы… Я почти закончил книгу. У нее пока еще нет названия, но я что-нибудь придумаю. Это, конечно, не беллетристика в точном смысле слова, но если вы пожелаете, то сможете считать ее беллетристикой. Я не люблю заранее раскрывать содержание книги или пересказывать ее до того, как она появится на книжных прилавках. Это понятно каждому, кто считает себя причастным к писательству и пишет по-настоящему, кто пишет простую, честную прозу о человеке. Нет в мире дела труднее, чем это, скажу я вам. А что касается моей новой книги, то в свое время вы ее прочтете. В ней я писал о людях и о городе, который меня с ними свел: о Париже. Париж - город особый. Он никогда не кончается, и каждый, кто там жил, помнит его по-своему. Мы всегда возвращались туда, кем бы мы ни были и как бы он ни изменился, как бы трудно или легко ни было попасть туда. Париж стоит этого, и ты всегда получал сполна за все, что отдавал ему. И. таким был Париж в те далекие дни, когда мы были очень бедны и очень счастливы.
На минуту воцарилась тишина. Слова Хемингуэя произвели на Мигеля и Ренату глубокое впечатление.
- Ну, что молчите, друзья? - широко улыбнулся Эрнест. - Все виски выпито, все речи произнесены? Чего еще вы от меня хотите?
У него был ясный, проницательный ум, который всегда работал четко, как хорошо отлаженный сложнейший механизм.
- Поедем домой, Эрнесто, - сказал Мигель.-
Мы отвезем тебя домой, на финку "Ла-Вихия", что под Гаваной. Или же в Кетчум, штат Айдахо.
- Поедем домой, Папа, - ласково сказала Рената.
Хемингуэй посмотрел на нее, остановил взгляд на свежей, словно омытой утренним дождем, коже девушки, заглянул в глубину ее глаз.
- Ладно, - ответил он. - Уговорили. Куда я должен идти?
- За мной, - торопливо сказал Мигель, - все время за мной…
Они направились к двери: впереди - худой некрасивый Мигель в белом халате, чуть доходившем ему до колен, затем - Эрнест Хемингуэй, статный, ладно скроенный; позади - Рената, стройная и гибкая, словно добрая пантера, с ярко высвеченными большими карими глазами на выразительном лице и чувственными губами.
За всю дорогу Хемингуэй не проронил больше ни слова. Он замкнулся и попробовал уйти в себя, но полностью это ему не удавалось, и изредка он поглядывал то на Ренату, то на Мигеля, но больше на Ренату. Взгляд его, хотя и излучал тепло, дружелюбие, однако на лице уже появлялась печать разочарования. Все окна в автомобиле были, разумеется, плотно зашторены, как впоследствии и иллюминаторы в самолете, которым они летели на Кубу или же в Кетчум. Впрочем, об этом можно было только догадываться. Можно было только догадываться и о том, кто управляет этими машинами на самом деле, хотя Мигель и прикладывал все усилия к тому, чтобы как можно правдоподобнее "крутить баранку" и "держать штурвал". Но глядел он прямо перед собой в какую-то ненормальную пустоту, и Хемингуэй это сразу понял. Понял, но виду не подал. Теперь он сидел, сложив руки на груди, и думал о чем-то своем. Для него - вокруг лежал его реальный мир, в котором был самый разгар жаркого лета 1961-го, того самого лета, в котором… Впрочем, может быть, он так не думал? Но о чем же?.. Никто не знает. И теперь не узнает. Никогда, никогда… Вот только в одном можно быть уверенным: вряд ли он догадывался, что волею других людей, ценою их неимоверных усилий, по сути, он родился заново. Вновь появился на свет в трехтысячном году от рождества Христова, в далеком будущем, которое строили другие, не он.
В тот день Мигель и Рената доставили Хемингуэя домой. И в тот день дома его встречали все те, кто когда-то действительно встречал его после возвращения из клиники 30 июня 1961 года. И весь следующий день он провел с теми, с кем он действительно его когда-то провел, и он был внимателен к своим товарищам, но почему-то очень спокоен.
А 2 июля произошло непредвиденное. Впрочем, непредвиденное ли? Ведь это должно было случиться, и потому случилось.
Его нашли ранним утром, в комнате, где хранились ружья, лежащим на полу с простреленным черепом. Он выстрелил одновременно из обоих стволов охотничьего ружья, вставив дула в рот. Как выяснилось позже, он покончил с собой после того, когда убедился, что его перенесли в грядущее, о котором он не мечтал и о котором он никогда не писал в своих книгах. Это было не его будущее. Это будущее строил не он, другие.
Возможно, если б ученые, назвавшиеся Мигелем и Ренатой, организаторы эксперимента, сразу рассказали Хемингуэю правду, все оказалось бы иначе? Или если б они постоянно контролировали Хемингуэя, опекали, "держали за руку"? Кто знает! Хотя… Он должен был решить все сам. И он решил.
Хемингуэй до конца оставался самим собой: непобежденным…
Владимир Цветков
Вечерний волк
Мама, он приходит ко мне ежедневно. Мама, он очень хороший. Ты никогда не обижай его, если увидишь. У него красивые глаза, которые звездно светятся в темноте, и холодный нос, и жесткая серая шерсть, и длинный-длинный хвост. У него сильные лапы с маленькими подушечками и гибкое тело, всегда готовое к стремительному прыжку.
- Здравствуй, волк!
- Привет!
- Я очень рад тебя видеть! Как дела? Хорошо?
- Угу.
- Пойдем погуляем?
- Угу.
- Ты не голоден? Ты сыт?
- Угу.
- Это правда?
- Угу.
- Ну, ладно. Пойдем…
Волк бежит впереди, мальчик - следом. Уже появился первый ледок, пока еще тоненький и хрустящий, словно хорошо зажаренный картофель. Деревья стоят не шелохнувшись, ветра совсем нет. Мохнатые ели кружатся, кружатся, проплывают мимо, исчезают вдали. Впрочем, это не они проплывают мимо, это так быстро бегут мальчик и волк. В едином ритме, в едином темпе, синхронно…
У него большие зубы и острые когти. Глаза его могут быть злыми и жестокими. Бывает, что его загривок ощетинится, зубы оскалятся, и тогда мне становится страшно. Бывает, что я вижу в его глазах желтые огоньки ненависти, испепеляющей все живое. Но ты не думай, мама, такое бывает только в снах. И все это - плохое и страшное - я вижу только в снах. А на самом деле волк очень добрый. Вот познакомишься с ним сама и все узнаешь.
Что писали о животных в прежние времена? Да много чего писали. Всякого и разного. Причем больше плохого, чем хорошего. Хотя были и добрые слова. Вот, скажем, поэт Сергей Есенин говорил:
"И зверье, как братьев наших меньших,
Никогда не бил по голове".
Прозаик Джек Лондон восхищался волком по прозвищу Белый Клык, беспредельно преданным человеку:
"- Бесценный Волк! - хором воскликнули женщины.
Судья Скотт бросил на них торжествующий взгляд.
- Вашими устами глаголет истина! - сказал он. - Я твердил об этом все время. Ни одна собака не могла бы сделать того, что сделал Белый Клык. Он - волк.
- Бесценный Волк, - поправила его миссис Скотт.
- Да. Бесценный Волк, - согласился судья. - И отныне я только так и буду называть его".
Писатель Эрнест Сетон-Томпсон рассказывал: "Дружба между Джимом и его любимцем росла. Чем старше становился волк, тем яростнее он ненавидел собак и пахнущих водкой людей. Зато его любовь к Джиму и ко всем другим детям росла с каждым днем". И далее: "Кто может заглянуть в душу волка? Кто скажет нам, о чем он думал?"
Вот о чем подумал мальчик, когда он и его серый товарищ бежали лесом.
Когда ты увидишь его - не бойся. Он совсем не страшный. Просто люди безжалостно истребляли его сородичей, вот он и озлобился. Его оклеветали давным-давно. Даже в сказках детей волком пугали. Так и пели: "Спи, мой маленький сынок! А не то придет волчок и укусит за бочок". Но зачем же ему кусать людей, если он понимает, что людям от этого будет плохо? Разве может быть кому-то хорошо от того, что другому плохо? Говорят, в разные времена так бывало. Но теперь-то волки совсем другие…
- Давай отдохнем, волк.
- Угу.
- Ты устал?
- Нет. Ты?..
- Нет. Я тоже не устал. Хочу полюбоваться лесом.
- Угу.
- Что нового в лесу, волк?
- Все. Уже лиса. Мыши. Ловит. Скоро заяц. Беляк. Скоро. Небо. Снег. Немного. И птицы.
Волк замолчал, давая себе передышку. Ему было трудно говорить много. Да и не очень-то он любил говорить. И уж, конечно, не с каждым, не с первым встречным.
- Еще. Важно, - сказал волк. - Тепло. Большое тепло. В оврагах. Был снег. Теперь вода.
Он вдруг начал описывать вокруг мальчика круги. Тот догадался, что волк этим хочет сказать.
- Ты отведешь меня туда? Ты покажешь мне это место?
- Угу, - волк закивал большой головой. Словно обрадовался, что мальчик так хорошо понял его.
И снова они побежали.
Мне очень нравится бежать с ним рядом. Он такой большой и сильный, что я и себя чувствую таким же сильным рядом с ним. Я быстро устаю, и тогда он начинает бежать медленнее, делая вид, что и он тоже устал. Но я стану сильным. Обязательно стану! И тогда - мы будем бежать рядом на равных, а может, он станет слабее, тогда я буду ждать его, делая вид, что тоже устал.
Мама, не обижай этого волка. Он мой друг. Я ему много рассказывал о себе и о школе, которую я скоро закончу, о тебе и папе, и о том, как папа отправился в далекую экспедицию. Волк всегда слушал меня внимательно и, по-моему, многое понял. Может быть, даже все. Хотя всего, думаю, никто понять не может. Так что в этом я, наверное, не прав. Но все равно волк замечательный. Сначала я хотел дать ему имя, а потом раздумал. Зачем? Пусть будет просто волк. Я так его и зову: волк. Как дела, волк? Как ты себя чувствуешь, волк? Чего ты хочешь, волк? Давай наперегонки.
Он всегда приходит ко мне вечерами, когда ты укладываешься спать. Поэтому я называю его еще и так: вечерний волк. Я распахиваю дверь, ведущую на балкон, чтобы он мог беспрепятственно войти в комнату. Он приходит и садится на ковер. Он садится и преданно смотрит на меня и не виляет хвостом. Но глаза у него умные и добрые, и он смотрит и ждет, что я скажу. Вечерний волк ждет. А я говорю: "Пойдем погуляем. Пойдем погуляем, вечерний волк".
Земля была теплая. И трава. И вода. От земли шел густой пар. Он поднимался вверх, словно джинн, вырвавшийся из многовекового плена. Все было ясно.
- Теплотрасса, - сказал мальчик волку коротко, чтобы ему стало понятнее. - Авария. Техника. Горячая вода текла по бектолитовым трубам. Где-то трубы лопнули. Спасибо, что показал это место. Спасибо тебе. У меня есть радиобраслет. Надо вызвать аварийную.
- Не надо, - волк мотнул головой.
- Почему? - сначала не понял мальчик. Но тут же догадался: - А, ты просто не хочешь видеть других людей… Не хочешь общаться с незнакомыми. Разговаривать, объяснять…
- Угу, - волк радостно подпрыгнул.
- Хорошо. Я вызову аварийную, но мы не будем ждать, пока они прилетят. Уйдем отсюда. А чтобы убедиться, что они прибыли, отойдем во-он к той опушке.
- Угу, - согласился волк.