Так мы тратим время и занимаем ум пустяками, а между тем огромный мир стремительно ускользает в прошлое, унося тех, кого мы любили, и то, что ценили превыше всего, на скорости шестьдесят секунд в минуту, шестьдесят минут в час, восемь тысяч семьсот шестьдесят шесть часов в год!
Хватит о еде. Расскажу о речах.
Логанианское крыло соединялось с главным зданием библиотеки широкой аркой, к которой вели две лестницы по обе стороны стола библиотекаря. Такое изысканное, хотя и непрактичное устройство здания позволяло нам без труда подсматривать за тем, что происходило внизу.
Когда на стол выставили последние лакомства и сласти, официанты прошествовали вверх по двойной лестнице и направились через Логанианское крыло в маленькую пристройку, чтобы спокойно закусить остатками пиршества. Я подошел к арке задернуть занавес и, остановившись в его тени, заглянул вниз. Столы заполняли все свободное пространство зала, а два были сдвинуты вместе у восточной стены - они предназначались для офицеров и разных шишек, главным образом членов городского управления и купцов, не удостоенных участия в банкете Карпентер-холла. Все было в оживленном движении. Я случайно заметил, как один негодник дотянулся до тома, стоявшего на полке. Гравюра внутри привела его в восхищение, и он, спрятав книгу под столом, вырвал страницу, сложил и сунул за пазуху. Это всего одна сценка в череде эпизодов, достойных, чтобы их запечатлела рука Хогарта.
Кто-то поднялся - Бидцл, надо думать - и принял позу оратора. С моего места видно было только его спину. Вилки застучали по бокалам, призывая к тишине, - на минуту зал наполнило пение сотни стеклянных сверчков.
Занавес шевельнулся, и рядом со мной оказался Сократ с тарелкой в руке и перчатками, аккуратно заложенными за кушак.
- Я что-нибудь пропустил? - шепнул он.
Я был бегло знаком с Сократом - парнем, который представлял собой идеальную противоположность своему начальнику Джулиусу: весельчак из весельчаков, в любую минуту готовый поразить чудной выдумкой и задорным хохотом. Но сейчас он был довольно серьезен. Я покачал головой, и оба мы принялись слушать.
- …Недавние недоразумения между нашими великими нациями разрешились, - вещал оратор, - и британцы вновь заняли подобающее им место в сердцах американских братьев.
Занавес снова колыхнулся, пропустив Таси. Ее лицо, по обыкновению, предвещало бурю.
Она тихо заговорила:
- Что это за чушь рассказывает Мэри - будто бы ты собрался в Висконсин работать на фабрике?
Воздухоплаватели внизу зашевелись, недоуменно переглядываясь.
Отвернувшись от оратора, я ответил:
- Я собирался с тобой попрощаться перед уходом.
- Ты с первого дня знакомства только и думаешь, как бы со мной распрощаться. Так ты что, всерьез?
- Всерьез, - признался я.
Взгляд темных настороженных глаз скользнул по мне.
- Ну еще бы, на фабрике тебя ждет большой успех!
- Таси, а что мне еще остается? На причалах для меня работы нет. Пока я живу дома, я обременяю мать расходами на мое содержание, и, сколько бы я ни трудился, ее доход не увеличится ни на единого постояльца. Ей выгоднее, если я освобожу комнату и она сможет ее сдать.
- Уилл Кили, ты дурак. Какое будущее у рабочего на фабрике? Продвижения не предвидится. У каждого владельца по пять сыновей - если освобождается место начальника, его найдется кому занять. И кроме того, они скупают все жилье в часе ходьбы от фабрики. Тебе придется одалживать семейные деньги, чтобы откупить у них дом. Ты будешь вкалывать годами, месяцами не попробуешь мяса, не разогнешь спины от темна до темна, станешь копить гроши в пыли под кроватью, и не надейся, что когда-нибудь накопишь столько, чтоб найти себе достойную жену. Потом хозяин объявит, что на его товар больше нет спроса, и выставит всех на улицу. Работы поблизости будет не найти, и вам придется продавать свои дома. И даже по дешевке их никто не возьмет, кроме того же хозяина фабрики. А тот купит по бросовой цене, чтобы через полгода нанять новых дурней, которые потратят свои жалкие сбережения на потерянный тобой дом.
- Таси…
- О, я так и вижу радостную толпу, встречающую тебя через пяток лет, когда ты вернешься в порт. "Глядите, - кричат все, - вот знаменитый фабричный подмастерье! Полюбуйтесь, как сверкают его серебряные пуговицы. А что за карета у него - на такой шестерке не случалось выезжать и генералу Вашингтону! Как милостиво он улыбается. На свое золото он мог бы скупить половину Нью-Йорка, но богатство ничуть не испортило его. Всякая девушка рада будет за него выйти. Сразу видно, что он отличный танцор. Они станут вышивать его профиль на кружевных накидках и класть их под подушку, засыпая. Как они вздыхают…"
Так, за обычной перепалкой, мы пропустили речь Биддла. Ее окончание было отмечено полупьяными рукоплесканиями и неуверенными смешками. Как ни странно, она, кажется, не столько польстила британцам-воздухоплавателям, сколько изумила их.
За верхним столом пожимали плечами и перешептывались - никто, видно, не готов был выступить с ответной речью. Наконец поднялся долговязый хрупкий мужчина. Старомодный напудренный парик придавал ему комичный вид, тем более что явно был одолжен у кого-то и то и дело съезжал набок.
Неловко хихикнув, оратор начал:
- Ну, я благодарю почтенного хозяина за весьма, э, необычную - черт меня возьми, прямо скажу: неслыханную речь. Две великие нации, надо же! Ну что ж, может, когда-нибудь… Но я надеюсь, что нет. Пожалуй, точнее было сказать - фантастичная речь. Я ограничусь простым изложением истории нашего перелета…
Он продолжал говорить, и если американцы потрясли британцев своей речью, то в ответ они услышали куда более ошеломляющее выступление.
Он начал с похвального слова Тобиасу Уитпэйну, всемирно известному гению, вклад которого в успех первого трансатлантического перелета сравним лишь с провидческим даром королевы Титании, выделившей средства на постройку и снаряжение воздушного корабля. "Изабелла, - заявил оратор, - уступила ей свой небесный трон музы первопроходцев и ученых".
- Уитпэйн? - недоуменно повторял я. - Королева Титания?
- С чем это ты забавляешься? - прошипела у меня над ухом Таси.
Я виновато оглянулся, но она смотрела не на меня, а на Сократа, так и оставшегося стоять рядом.
- Мэм? - с самым невинным видом отозвался тот и сунул что-то мне в руку. Я привычно, не раздумывая, спрятал это "что-то" в карман.
- Покажи, что у тебя в руках, - потребовала Таси и продолжила: - Ты почему бездельничаешь? Марш работать.
Она выпроводила Сократа и сама отправилась присмотреть за ним. Я дождался, пока оба скроются из виду, и тогда выудил из кармана игрушку.
Это было маленькое зеркальце в дешевой причудливой рамке: в таких зеркальцах цыганки-гадалки высматривают будущее, предсказывая любовь, здоровье и чертову дюжину детишек легковерным девицам. Я тоже заглянул в него.
Я увидел себя.
Я видел себя стоящим на площади перед огромным ступенчатым зиккуратом в центре Никнотецпокоатля. Наша команда, само собой, прозвала эту огромную столицу, с населением, вдвое превосходящим население Лондона, - "Гоголь-моголь". Добрый старый Фуззлтон устроился на складной табуретке, делал зарисовки и болтал, а я держал над ним украшенный бахромой зонт от солнца. Он, тощий и жеманный, выглядел поистине смехотворно, но какой это был тонкий ум!
Мы много разговаривали. Новое назначение поставило меня в странное положение - я был одновременно и учеником его, и наставником, денщиком, конфидентом и - в будущем - преемником.
- "Империя" стоит небезопасно, - говорил он, понизив голос, чтобы не подслушали охраняющие нас воины-атцеки. - С вершины зиккурата огненные стрелы могут долететь до шаров. Этот народ совсем не глуп. Они вынюхивают наши слабые места не хуже, чем мы - их. Стоит страху перед нами взять верх над преклонением перед нашим кораблем, и все мы - покойники. А капитан Винтерджадж не желает и слушать, когда я предлагаю сменить якорную стоянку.
- Но лейтенант Блакен обещал… - начал я.
- Да-да, обещал. Блакен честолюбив и вынашивает собственные планы. Мы…
Он умолк. Лицо побледнело, челюсть отвисла. Табуретка с грохотом повалилась на мостовую, а он вскрикнул:
- Смотри!
Я перевел взгляд туда, куда указывал его палец, и увидел огромную черную руку, закрывающую небо, затмевающую солнце и погружающую мир во тьму.
- Спасибо, - сказал Сократ, подмигнул мне и скрылся.
Я снова заинтересовался происходящим внизу.
Оратор - я поразился, узнав в нем того самого Фуззлтона, - закруглялся. Закончил он, высоко подняв свой бокал и громко воскликнув:
- За Америку - драгоценнейшее из владений ее величества!
При этих словах на ноги вскочили все американцы. Все руки потянулись к пустым поясам. Каждый из джентльменов нашаривал кобуру личного оружия, которое они, разумеется, оставили дома. Еще было живо немало тех, кто сражался в Войне за независимость, но, даже если бы не они, события недавней войны, пожар в Вашингтоне и блокада американских портов, едва не разорившая нас, еще свежи были у всех в памяти. Никто не желал снова покоряться иностранному деспоту, и не важно, король это или королева, Георг или Титания. Наша свобода была достаточно молода, чтобы все помнили, как просто ее лишиться.
Но и британцы оказались бойцами и мгновенно распознали враждебность хозяев. Они тоже вскочили на ноги, и разразилось вавилонское столпотворение взаимных обвинений и оправданий.
Кочерга еще не остыла? Тогда опусти ее в вино и подсыпь пряностей. Хорошо. Передай мне глинтвейн. Так легче будет рассказывать. Безумие той минуты заставило меня присоединиться к воздухоплавателям. Я бы не сделал этого, будь у меня время на раздумье. Но честолюбие меня погубило. Я откинул салфетку, бросился на кухню, наспех обнял сестру, чмокнул ее в щеку и с грохотом скатился по лестнице.
В библиотеке царило смятение: британцы прорывались к выходу, и американцы отступили, заколебавшись да и устрашившись их внезапной ярости. Я втиснулся в давку у двери и выбрался наружу. Меня толкали со всех сторон, так что я сразу раскаялся в своем безрассудстве. Вокруг мелькали бесформенные серые фигуры, походившие на призраки. Издалека слышались злобные выкрики.
Толпа.
Я оказался поблизости от группы офицеров и подслушал их разговор:
- Зря мы так поспешно ушли. Они подумают, будто у нас были причины спасаться бегством.
- Да, это как если бы гостя поймали вылезающим в окно отведенной ему хозяином спальни. Что бы он ни говорил, навсегда останется под подозрением.
- Для меня нет врага страшнее, чем царица Толпа, - возразил Фуззлтон. - Их надо опередить.
Офицер отсалютовал ему и крикнул, обернувшись:
- К кораблю - и поторапливайтесь!
Мозолистые ладони принялись отбивать быстрый моряцкий марш, какой мне не раз приходилось слышать мальчишкой.
Воздухоплаватели поспешно отступали.
Я волей-неволей двигался вместе с ними.
Удача или точный расчет позволили нам добраться до тюремного двора, не столкнувшись с разъяренной толпой. Наш отряд казался достаточно большим, но он был каплей в море народа, кипевшем под воздушным кораблем.
Матросы вокруг меня проворно карабкались по трапам. Других поднимали в небо на веревках. Как только один скрывался наверху, падала новая веревка, подхватывавшая следующего. Двигатели Уитпэйна отсоединили от баков с очищенной речной водой, в которых вырабатывался водород.
Кто-то набросил мне на плечи затяжную петлю, она скользнула мне под мышки, и я внезапным рывком вознесся в темноту.
О, то было счастливое время. Безмятежные дни сливались в недели. Мы плыли над пустынной Америкой. Порой над морем лесов, порой над морем равнин. Изредка встречались племена индейцев, и они…
А? Ты хочешь знать, что случилось, когда меня обнаружили? С тем же успехом можешь спросить, какими словами Парис соблазнял Елену. Многое из того, что нам хотелось бы знать, навсегда останется неизвестным! Но у меня сохранилось одно воспоминание, драгоценнее всех прочих, - об одном из вечеров, когда мы пересекали мелководное море, омывающее по меньшей мере один из Американских континентов.
Сменившись с вахты, мы с Хоб вышли на верхнюю палубу - просто поговорить.
- Садись сюда, полюбуйся закатом, - сказала она, похлопав по перилам. Сама она прислонилась к моему плечу, и я остро ощутил близость ее тела. Я опустил веки, сгорая от желания, которое считал своей тайной, пока не почувствовал, что ее рука расстегивает мне брючные пуговицы.
- Что ты делаешь? - встревоженно зашептал я.
- Ничего такого, что бы не проделывали друг с другом временами молодые люди. Поверь мне, пока ты не выставляешь этого напоказ, никто и слова не скажет.
Она уже выпустила меня на свободу и со смешком обхватила пальцами мое древко. К тому времени желание слишком овладело мною, чтобы я стал возражать против ее удивительного поступка. Мы бок о бок сидели на гакаборте, и ее рука гладила меня, сперва медленно, потом все быстрее и быстрее. Губы ее сложились в полуулыбку.
Наконец я взорвался. Капли моего семени беззвучно упали в лунном свете, чтобы смешаться с солеными водами под нами. Хоб быстро склонилась поцеловать кончик и тут же ловко заправила его обратно мне в брюки.
- Ну вот, - сказала она, - теперь мы с тобой любовники.
Сейчас мои мысли следуют за ними - за теми неуловимыми каплями возможности на их долгом и тщетном, но полном надежд пути к морю. Ее рука сжимала меня словно невзначай, но так крепко. Она не могла знать, как много это значило для меня, никогда еще не стрелявшего из своего орудия по воле женщины. Но в душе я благословлял ее за это и чувствовал, что для меня открывается новая эра, и клялся, что никогда не забуду ее и не оскорблю ее даже в мыслях за то, что она сделала для меня.
Разве я знал, как скоро мое неверное сердце отвернется от нее!
Но тогда я понимал только, что больше не мечтаю о возвращении домой. Я хотел оставаться с моей Хоб до конца пути и вернуться с ней в ее многолюдный, невообразимый Лондон, где работают двигатели Уитпэйна и горят электрические огни и где, конечно, найдется место для эмигранта, принадлежащего к несуществующей нации и владеющего дифференциальным исчислением (не известным никому из них).
Где-то у меня завалялся сложенный вчетверо листок писчей бумаги, на котором я, как видно, записывал то, чего ни за что не хотел бы забыть. А может, я его потерял - не в том дело. Я сотни раз перечитывал его. Он начинался с заголовка, написанного на моей полуграмотной латыни:
Ne Obliviscaris
1. Похороны отца.
2. Императора ацтеков в золотых доспехах.
3. Волосы Хоб в закатном свете.
4. Летучих людей.
5. Смерть Винтерджаджа и что сталось с его женой.
6. Воздушных змей.
7. Грохот раскалывающегося айсберга.
8. Охоту на бизонов с апалачами.
9. Порку.
10. Ночь, когда мы нашли решение уравнений Уитпэйна.
Решение, которое теперь, конечно, пропало навсегда - не то многое было бы сейчас совсем по-другому! Мы жили бы в особняке не хуже президентского, и ученые мужи со всего света съезжались бы навестить твоего старого отца, просто чтобы когда-нибудь рассказывать внукам, как они виделись с Кеплером из Филадельфии, с американским Архимедом! Да что там…
Есть какая-то жестокая ирония в том, что та ночь вспоминается мне так ярко: лампочка, чуть раскачивающаяся в полумраке над столом, сплошь устеленным листами поспешных вычислений: дифференцирование - моей рукой, уравнения Уитпэйна - рукой Фуззлтона, - и один чудесный, исписанный неразборчивыми каракулями листок, где мы оба записывали формулу за формулой, вставляя только что изобретенные символы, иногда заезжая строчкой на строчку в восхищении перед собственным гением.
- Ты видишь, что это значит, мальчуган?! - Лицо Фуззлтона пылало восторгом. - Сотни миров! Тысячи! Бесконечные миры! Вот как заблудилась "Империя", вот почему твоя и моя столицы не похожи друг на друга - теперь все объясняется!
Мы в обнимку сплясали нелепую джигу. Помнится, я ударился головой о распорку, но даже глазом не моргнул. Памятники нам обоим поставят в мириадах Лондонов, в бесчисленных Филадельфиях! Мы навечно останемся жить в памяти человечества!
Мой зять как-то рассказывал, что в Китае верят, будто на каждое хорошее событие приходится по плохому. На каждый поцелуй по удару. На каждую мечту по кошмару - так что, возможно, счастье той ночи виной тому, что немного позже мы взяли на борт группу полуголых дикарей, мужчин и женщин поровну, чтобы расспросить их о золотых украшениях, в изобилии болтавшихся у них на шеях, щиколотках и запястьях.
Капитан Винтерджадж бесстрастно наблюдал, и его леди стояла рядом, столь же бесстрастная, как супруг, пока лейтенант Блакен вел допрос. Он не добился вразумительных ответов. Дикари твердили, что не знают, откуда берется золото. Уверяли, что не понимают, о чем мы говорим. Когда с них срывали украшения и трясли ими перед их носом, они притворялись, что и не видят золотых побрякушек.
Наконец Блакен потерял терпение и выстроил мужчин вдоль правого борта. Он справился у капитана, получил в ответ короткий кивок и приказал двум матросам схватить первого индейца и выбросить за борт.
Тот не издал ни звука, летя навстречу гибели.
Его товарищи невозмутимо смотрели. Блакен повторил вопрос и опять не получил ответа.
Второй индеец отправился за борт.
И так продолжалось до последнего мужчины. Тогда стало ясно, что мы ничего не узнаем.
Женщин - из жалости, как я тогда подумал - на время пощадили. Однако на следующее утро обнаружилось, что все до единой исчезли. Перебрались через борт, последовав, как видно, за мужьями. Команда была очень недовольна, и из ворчания и жалоб мужчин я понял, что их намерения относительно тех несчастных были далеко не невинными.
Естественно, мы повернули к югу, на поиски Эльдорадо. Но с того дня наш полет опротивел мне. Мне представлялось, что мы превратили самый воздух в огромную могилу и что плывущая в нем "Империя" обречена на нечестивое паломничество к самой Смерти.
Когда ацтеки были наконец разбиты и город остался за нами, офицеры устроили банкет - чтобы отпраздновать победу и принять присягу вассальных вождей. Хоб попала в число юнг, прислуживавших за столом. Но юнгам выдали такую обтягивающую одежду, что она бы непременно выдала ее пол, так что Хоб сказалась больной и я занял ее место.
Тогда-то я и попался на глаза леди Винтерджадж.
Вдова была красивой статной женщиной с черными волосами, которые она собирала в конский хвост. Она носила военный мундир покойного мужа, и все знали, что она - первый советник капитана Блакена. Прислуживая ей, я то и дело ловил на себе ее взгляд, а раз она смутила меня, откровенно осмотрев с головы до ног.
Она взяла меня к себе в постель как законную добычу, превратив тем самым Хоб в первого моего врага. Да и капитан Блакен недалеко отставал от Хоб в ненависти.