Кстати говоря, уже названный рассказ "И Тьма пришла" прекрасно иллюстрирует это утверждение польского фантаста. Начнем с того, что центральный пункт теологии азимовских служителей Культа - поглощение Лагаша "колоссальной пещерой" и наступление полного мрака - "списан" автором из древних космогонических мифов. Вспомним: победив владычицу Хаоса - Тиамат и разрубив богатырским мечом ее бездыханное тело, чтобы из получившихся половин создать небесный купол и земную твердь, глава древневавилонского пантеона Мардук на окраине Вселенной устроил таинственную пещеру с двумя входами-выходами, обращенными в разные стороны. Эта пещера, из которой попеременно выплывали и в которой потом скрывались Солнце и Луна, была преддверием мира Мертвых - ужасной страны без возврата.
И планету, на которой разворачиваются события в рассказе, Азимов весьма показательно называет именем одного из главных центров цивилизации Шумера - Лагаша. И название города Capo из рассказа - по или независимо от воли автора - созвучно саросу (греч. saros), обозначающему период, по прошествии которого в одной и той же последовательности повторяются солнечные и лунные затмения (! - С. Б.). Да и другое объяснение гибели цивилизации Лагаша - огненные дожди - имеет свои аналоги, правда, на этот раз в Библии - ведь именно огнем с неба испепелил господь погрязших в распутстве жителей Содома и Гоморры.
Дотошный исследователь заметит, что в пещере у вавилонян скрывались только небесные светила, в то время как у американского фантаста - сама планета; да, кроме того, земной Лагаш, возможно, старше мифа, анонимом вошедшего в рассказ, - ведь расцвет Лагаша пришелся на вторую половину третьего тысячелетия до нашей эры, а появление древневавилонского литературного памятника "Энума элиш" ("Когда вверху…"), из которого "зачерпывал" Азимов, большинством ученых относится примерно ко времени правления в Вавилоне царя Хаммурапи, то есть к 1792–1750 годам до н. э. (при этом, правда, не исключается, что вавилоняне только послужили для Айзека Азимова связующим звеном между мифологией Шумера и собственным творчеством, переведя неизвестный нам шумерский источник на аккадский язык и занеся его на свои клинописные таблицы); однако мы не вправе требовать, чтобы писатель-фантаст во всех случаях выверял полет своей фантазии по строгим академическим источникам.
На примере рассматриваемого рассказа хорошо видно, как фантасты "перелицовывают" мифы для своих нужд. С таким же успехом в подтверждение этой мысли мы могли бы привлечь рассказ Клиффорда Саймака, не уступающего по популярности Азимову, - "Поколение, достигшее цели". Больше того, эти два, на первый взгляд, разных рассказа при ближайшем рассмотрении оказываются почти близнецами.
И в том, и в другом отправной точкой служит библейская мифологема Ноева ковчега, с той лишь разницей, что если у Саймака "ковчег" уже "плывет", то у Азимова его вот-вот "спустят на воду". (Нельзя не вспомнить здесь рассказ древнееврейского историка Иосифа Флавия о внуках Адама от его третьего сына Сифа, которых пророчество деда о приближающемся всемирном потопе опечалило больше всего из-за предполагаемой утраты с таким трудом и тщанием приобретенных знаний по астрономии. Но пытливый ум сыновей Сифа решил задачу: они возвели две памятных стелы - из кирпича и камня соответственно, на гранях которых вырезали записи о порядке и сроках перемещения светил на небосводе. Требуется совсем немного усилий, чтобы увидеть в персонажах рассказа Азимова - Атоне, Ширине, Бини и других сотрудниках обсерватории Сароского университета, спрятавших сведения о своих наблюдениях за небом в надежное укрытие, чтобы сохранить их для будущих поколений - прямых литературных потомков героев Иосифа Флавия!) И здесь, и там фоном для путешествия космического ковчега оказывается страшная картина "конца света" - правда, у Азимова в финале мы лицезреем его наступление, а у Саймака до светопреставления дело все-таки не доходит - и не вмешайся в развитие событий Джон Хофф, не возьми он в свои руки кормило Корабля, пассажиры так и не увидели бы своего Арарата. "Страх многих поколений", испытываемый и узниками Корабля, и жителями Лагаша, - не родственник ли он тому страху, от которого "вострепетал" пророк Даниил (Книга Даниила, 7: 7,15, 19)? "И когда это случится, не будь среди перепуганных… Единственное зло - это страх", - говорит Старик своему внуку в рассказе Джона Уиндэма "Колесо", и эти простые слова прожившего жизнь человека выражают главную мысль всех трех рассказов. Эта перекличка трех разных писателей, никогда не заглядывавших в творческие лаборатории друг друга, могла бы показаться случайной и поразительной, если бы не старая истина: "Страх создал богов".
Сопоставление нетрудно расширить, и при этом в круг рассмотрения попадет не один десяток произведений, созданных писателями в разное время, начиная с давнего рассказа англичанина Эдварда Моргана Форстера (1879–1970) "Машина останавливается". Его эстетика удивительным образом близка эстетике рассматриваемого нами рассказа Саймака. Там - "машина останавливается", здесь - останавливается Корабль, там - Книга, здесь - Священная Картина, наконец, там - подземный мир-ковчег, здесь - космический ковчег. Мы приведем только одну выдержку из рассказа Форстера, и если не знать различий между "здесь" и "там", ее вполне можно приписать Саймаку: "Те, кто давно уже втайне обоготворял Машину, теперь заговорили. Они поведали миру о том, какое неизъяснимое чувство покоя нисходит на них, когда они прикасаются к Книге, какое наслаждение они испытывают, повторяя, казалось бы, ничем не примечательные цифры из этого великого труда, с каким восторгом они нажимают на любую, самую незначительную кнопку или дергают шнур электрического звонка.
"Машина, - восклицали они, - кормит и одевает нас; она дает нам кров; мы говорим друг с другом через посредство Машины, мы видим друг друга при помощи Машины, ей мы обязаны всей нашей жизнью! Машина стимулирует мысли и искореняет предрассудки! Машина всемогуща и будет существовать вечно; да здравствует Машина!"
…Слово "религия" избегали произносить, и теоретически Машина по-прежнему считалась творением и орудием человека. Однако на практике все, за исключением отдельных ретроградов, обожествляли Машину и поклонялись ей. Правда, поклонение это, как правило, не относилось к Машине в целом. Одни верующие благоговели перед оптическими дисками, на которых они видели изображение своих друзей; другие - перед ремонтным аппаратом, третьи - перед подъемными лифтами; четвертые - перед Книгой. И каждый молился обожаемому предмету и просил его о заступничестве перед Машиной. Гонение на инакомыслящих тоже не заставило себя ждать".
Гонение на инакомыслящих, на тех, кто не захотел "быть среди испуганных" - а ими оказываются Атон, Ширин, Бини, Теремон (Азимов), Джон Хофф и Джошуа (Саймак), старик и мальчик (Уиндэм), - как видим, довольно распространенный мотив для современной антирелигиозной фантастики. Поэтому фантастическое табу на колесо, табу, придуманное Уиндэмом для изобретенного им культа в рассказе "Колесо", представляется нам более широким символом вполне реального стремления служителей религии табуировать столь неугодный им исторический прогресс вообще.
И если в произведениях фантастов герои - последователи Прометея, Ипатии, Джордано Бруно, Галилея, Кампанеллы и других апостолов разума, подвергшихся за свои вольнодумные убеждения гонениям со стороны "священного трибунала" и фанатиков веры, чаще выходят победителями в поединке с некоей всесветной, обезличенной инквизицией будущего - "доминиканцами технического века", то происходит это, видимо, потому, что времена воинствующих церковников Торквемады и Игнатия Лойолы, времена отлучений, костров и пыток прошли безвозвратно. А фантаст, моделируя расстановку противоборствующих сил по мрачным стандартам средневековья, может допускать некоторые статистические отклонения в прогнозе на исход схватки, не греша этим против законов исторического развития, утвердивших науку и знания на верхних этажах иерархии человеческих ценностей…
Наука давно покончила с монополией религии и церкви на создание картины мира, преодолела ограниченность представлений о Вселенной, которую наши предки, понукаемые страхом и бессилием, сотворили в мифах "по своему образу и подобию". Они даже пытались составить звездную "лоцию", используя знакомые земные ориентиры. Вспомним, например, что египтяне считали Млечный Путь небесной ипостасью Нила; вавилоняне же, нимало этим не смущаясь, продолжали видеть в расположении звезд некую идеальную схему Двуречья, на которой Ниневию заменяло созвездие Большой Медведицы, Ашшур - Полярная звезда и т. д. Представители небольшой, едва насчитывавшей в прошлом веке несколько сот человек сибирской народности кетов всерьез утверждали, что центр Земли находится именно в том месте, где они жили. А сколько веков держалась на положении официальной версии устройства Вселенной птолемеевская геоцентрическая система мира, пока не рухнула наконец под ударами Галилея, Ньютона и Кеплера!
Нелепые измышления церковников об устройстве мира не так безобидны и смешны, как может показаться. Вспомним только, какой кровавый "триллер" разыгрывали на средневековых подмостках христианские фанатики, выбирая для себя исключительно роли ревнителей "истинной веры". Очевидное заблуждение подкреплялось "божественным откровением" и отстаивалось огнем и мечом. В приливе правоверного экстаза богам своей религии приписывалась неуживчивость в отношениях с коллегами из других верований, собственный народ объявлялся "любимым сыном" божества, а всем остальным народам вменялось в обязанность разделять это убеждение.
Но даже сейчас, оказывается, преждевременно полагать, что эти и сотни им подобных заблуждений остались в прошлом и ничего общего с нашим просвещенным веком не имеют. Тот же Станислав Лем в уже цитировавшейся книге приводит рассказ об одной варшавянке, которая после освобождения страны от гитлеровцев вернулась в свой родной город и, увидев целым и невредимым свой дом, одиноко возвышавшийся среди обугленных развалин, воскликнула: "Есть бог!" "Она не заметила, - пишет Лем, - что подобным "доказательством существования бога" в тот момент мало кто из ее земляков мог воспользоваться".
Именно потому перипетии борьбы науки с геоцентризмом и антропоморфизмом представлений наших далеких предков нашли свое отражение и в фантастике. И вот уже Азимов в рассматриваемом рассказе как бы между прочим, вскользь роняет упоминание о том, как лагашскому астроному удалось открыть, что его планета "вращается вокруг солнца Альфа, а не наоборот", невольно вторит ему Саймак, заставляя Джона Хоффа подвергнуть сомнению наивную веру пассажиров космического ковчега в то, что "движется не Корабль, а звезды". И вслед за ними идею "множества миров" подхватывают Роберт Шекли ("Планета по смете"), Бертран Рассел ("Кошмар богослова") и Пьер Буль ("Когда не вышло у змея").
Мотив развенчания догмата той или иной религии об исключительности и - следовательно - "богоизбранности" народа, исповедующего ее, не нов в фантастике. Комментируя замысел "Фабрики Абсолюта", Карел Чапек писал: "Если бы человечеству явилась сама абсолютная истина, сам бог, то, не говоря уже о том, что не те, так другие сделали бы из него предмет купли-продажи, не говоря о том, что он разрушил бы наш общественный строй, основанный на принципах совершенно безбожных (что и доказывается в первой половине книги), тотчас и неизбежно люди наделали бы из него идолов, релятивные полуистины, куцые и узкие лозунги, продиктованные сектантскими, национальными и частными интересами. Возник бы бог сапожников и бог портных, истина европейцев и истина монголов, а затем во имя бога, истины, расы или еще чего-либо великого человек восстал бы против человека, потому что дым от его жертвенного костра идет в ином направлении, чем дым его брата Авеля"…
Вообще же не будет преувеличением сказать, что вся антирелигиозная фантастика "сработана" на чапековской "Фабрике Абсолюта", написанной в 1922 году. В этом легко убедиться на примере рассказов настоящего сборника.
Итак, в романе-фельетоне чешского писателя на Землю приходит "бог в химически чистом виде" - карбюратор инженера Марека "вырабатывает бога чистейшим машинным способом". В рассказе Серджо Туроне "Необычный ангел" Епифаний, желая попасть на Землю к прекрасной каталонке, подставляет себя под струю "распылителя относительности". Разница вроде бы очевидная: там - Абсолют, здесь - относительность, но, думается, ход мыслей итальянского писателя ясен. Родные братья чапековского карбюратора - роботы и компьютеры все чаще выручают религию и служителей культа в критических ситуациях. Последнее сражение в Армагеддоне между тружениками на всемирной ниве религий и силами сатанинского воинства не закончилось неудачей только благодаря стойкости роботов, которых за это господь возносит в рай ("Битва" Роберта Шекли). В рассказе англичанина Артура Кларка "Девять миллиардов имен" даже светопреставление не может произойти без самого деятельного участия сверхмощного компьютера, к помощи которого прибегают сметливые ламаистские монахи, отчаявшись "вручную" добиться своего. И наконец, благочестивый робот оказывается лучшей кандидатурой на должность "наместника бога на земле" и в итоге становится римским папой ("Добрые вести из Ватикана" Роберта Силверберга).
"Тяжелейшие приступы религиозной горячки" и "тяжелые случаи осенения благодатью" разят у Чапека без разбора и промаха. Однако "самым твердокаменным атеистом", который "натренировался, общаясь с господом богом", оказывается церковник, и на нем карбюратор инженера Марека дает осечку. "Химически чистый" Абсолют "противоречит законам церкви. Противоречит учению о святости, не щадит церковных традиций. Грубо нарушает учение о святой Троице. Не признает апостольской иерархии… Короче, он держит себя таким образом, что мы вынуждены со всей суровостью его отринуть… Верующим… не нужен подлинный и деятельный бог". Не из этой ли отповеди епископа Линды вырастает "твердокаменный атеизм" аббата Монтуара, который так и не смог поверить, что собственноручно исцелил слепца ("Чудо" Пьера Буля), или безымянного епископа, который не пожелал трудоустроить новоявленного ангела Гарвея Лидса, признав появление крыльев у него за спиной "физической аномалией" ("Чего стоят крылья" Горация Голда).
Именно в "Фабрике Абсолюта" Чапека впервые появилось "сиянье вокруг головы" (у пекаря, которому возложил руки на грудь пан Кузенда), которое затем каким-то "сиянием вроде венчика" промелькнуло в рассказе Голда и в конце концов стало тем стержнем, вокруг которого вращаются события в рассказе Курта Сиодмака "Целебная сила греха"; именно у Чапека Кузенда стал творить чудеса исцеления, подобные тем, которые впоследствии привели булевского аббата Монтуара к душевному разладу.
Кстати говоря, если в фантастике существуют расхожие сюжеты, то, как видно, в своих рассказах Гораций Голд и Курт Сиодмак используют один из них. Здесь гораздо больше фабульных совпадений, чем в рассказах Азимова и Саймака, о которых мы говорили выше. Однако нетрудно увидеть доводы в пользу включения в сборник обоих произведений. Ведь, во-первых, избирая один и тот же сюжет, авторы тем не менее преследовали разные цели, и историю безработного ангела-изгоя, поведанную нам Горацием Голдом, прекрасно дополняет рассказ Курта Сиодмака, в котором проблема выбора между праведностью и грехом весьма симптоматично решается в пользу последнего. А во-вторых, вместе с "Чудом" Пьера Буля и "Смертными муками пришельца" Гарри Гаррисона они составляют в рамках сборника группу рассказов о чудесах.
О злосчастном аббате Монтуаре, который так и не смог уверовать в божественную природу совершенного им же самим (и - добавим от себя - явно фантастического) исцеления, мы уже упоминали. В религиозном объяснении устройства мира обнаруживается столько несуразностей и несообразностей, что бедные вескеряне из рассказа Гаррисона с их привычкой к последовательности и логике в мышлении не смогли усвоить казуистику теологических трактовок "богодухновенных" священных книг и возжаждали от преподобного отца Марка в подтверждение его слов чуда. Так выявляется парадоксальность ситуации, которую создал на Вескере своим появлением отец Марк: оказавшись на "месте" Христа, который в Евангелиях своей смертью искупил "первородный грех" человечества, он, наоборот, толкнул паству на убийство.
Роберт Шекли ("Планета по смете"), Пьер Буль ("Когда не вышло у змея") и Сандро Сандрелли ("Прототип") предлагают свои версии сотворения мира и человека. Последний рассказ - просто остроумная шутка. Однако и здесь фантастика "замешена" на добротном знании вышучиваемого. Проблема "курицы и яйца" уже неоднократно проецировалась фантастами на взаимоотношения людей и роботов. Сложив вместе первые буквы серийного названия неметаллического робота, его металлические собратья придумали таким образом имя для первого человека. Поразительнее всего здесь то, что и в древнееврейском языке слово "Адам", ставшее именем библейского прародителя человечества, тоже обозначало человека. Заметим также, что имя "Адам" уже не в первый раз рассматривается как аббревиатура, и предшественниками Сандрелли здесь были византийские мистики. Они считали, что имя библейского первочеловека состоит из начальных букв греческих названий сторон света. Этот же мотив отразился и в древнерусском апокрифическом "Сказании, како сотвори бог Адама": "И посла господь ангела своего, повеле взяти "аз" на востоце, "добро" на западе, "мыслете" на севере и на юзе. И бысть человек в душу живу, нарече имя ему Адам". И разумеется, в "Прототипе" слышится отзвук еврейских фольклорных преданий о Големе, да и спор металлических роботов о целесообразности появления Адама на свет "списан" из талмудической книги "Берешит рабба", рассказывающей о разногласиях, которые возникли на небесном совете ангелов, когда речь зашла о необходимости сотворить человека.
Острая и едкая ирония Роберта Шекли ("Планета по смете") рисует нам совершенно иного бога, чем тот, которого преподносит церковь. Он "ни черта не смыслил в технике - его специальностью были этика, мораль, религия и тому подобные нематериальные фигли-мигли". "Недостаточная теоретическая подготовка" "старого хрыча" с "крючковатым носом" (редкая почтительность, не так ли!) заставляет обычного космического пройдоху-подрядчика, стремящегося сдать "приемной комиссии" выстроенную с недоделками планету, преподавать ему основы… научного детерминизма, экспромтом пришедшие на ум.