Но как раз в эту минуту меценат обернулся к нему и негромко произнес, опасливо поглядывая на Облачного: - Перед тобой, землянин, наш архипророк, верховный жрец нашей поэзии, первый лунный гений Ветробой Звездный!
Теперь и Облачный сделал несколько шагов вперед, чтобы поприветствовать коллегу. Встреча пиитов первого разряда была весьма трогательна. С выражением беспредельного восхищения пали они на колени, затем принялись поднимать один другого, затем отскочили в разные стороны и, раскинув руки, бросились в пылкие объятия, тиская друг друга с такою силой, будто намеревались расплющить свои грудные клетки; потом снова схватились за руки, судорожно жали их и неотрывно смотрели друг другу в заплаканные глаза, наклоняли головы то вправо, то влево, - словно желая разглядеть коллегу со всех сторон и навеки запечатлеть в своей душе дорогие черты.
- Позволь облобызать тебя за твой последний эпос, непревзойденный мастер! - безумствовал один.
- О, я всего лишь незадачливый твой ученик, титан песни! Я жалкий пигмей по сравнению с тобою! - бурно протестовал другой.
- Полно, друг, полно! Напротив, это я, простертый во прахе, слежу за твоим орлиным полетом.
- А я, испытывая сладостное головокружение, заглядываю в твои - неисповедимые глубины.
Пока Звездный благосклонно помогал подняться коленопреклоненному Лазурному, поздравляя его с новым сборником, меценат и Облачный отвели пана Броучека в сторону, и Облачный ему шепнул: - Дабы у тебя не сложилось превратного мнения о лунной литературе, знай, землянин, что некоторые достоинства Звездного заключаются лишь в искусной форме, в которую он умеет облекать свои худосочные, банальные мысли. Но поскольку он наделен болезненным честолюбием, то из снисхождения за ним сохраняют разряд, которого он недостоин!
- Да и что из него может выйти, пока он остается вне моего Храма искусств и лишен моего руководства?! - заметил, тоже понизив голос, меценат.
Затем хозяин пригласил гостей к столу. Звездный, проходя мимо пана Броучека, отвел его в сторону и шепнул: - Стало быть, ты прибыл к нам с далекой Земли? И разумеется, с целью отдаться изучению лунной литературы? Хочу тебя предостеречь - не суди о нашей словесности по тем слабым виршам, которым, как мне сказал Лазурный, ты здесь только что внимал! Облачного хотя и посещают иногда кое-какие мысли, однако он не умеет облекать их в поэтические покровы. Но, чтобы не задевать его болезненного самолюбия, мы из сострадания терпим его среди нас, поэтов первого разряда.
Когда все уселись за стол, меценат обратился к новоприбывшему: Прежде всего, избранник богов, тебе надлежит позаботиться о своей телесной оболочке и возбодрить оную.
- Ну, наконец-то, наконец! - с облегчением вздохнул Броучек.
- Итак, друзья, примитесь за свои букеты, - продолжал хозяин, - и ты обоняй, гость с Земли!
Терпение пана Броучека лопнуло.
- Благодарю покорно, - рявкнул он, - мой нос насладился вдоволь!
На слове "нос" он сделал ударение, чтобы намекнуть потерявшему совесть хозяину о другом, внутреннем, органе. И тут же перепутался, увидев, какое действие произвели его слова. Воцарилась гробовая тишина. Лазурный, покраснев до ушей, в немом ужасе переводил взгляд с одного. поэта первого разряда на другого. Облачный и Звездный опустили очи долу, хозяин бросал на гостей несмелые взгляды и, казалось, пребывал в крайнем смущении.
Броучек таращился на общество и, сам того не сознавая, повторял: - Да, мой нос… мой нос…
Но тут Лазурный сделал резкий угрожающий жест, и слова замерли у пана Броучека на губах. Стремительно вскочив, красный как рак, Лазурный приносил извинения присутствующим: - Мог ли я предположить… Прошу вас, примите великодушно во внимание, что это землянин…
- …и что он никогда до сих пор не бывал в лунном обществе, подхватил меценат, тоже вставая. - Я провожу его и Лазурного к живописцам, а вас, досточти мые пророки, прошу пока обменяться вашими надзвездными тайнами.
Пану Броучеку показалось, что его деликатно выпроваживают. Растерянно поплелся он вслед за меценатом и Лазурным прочь из трапезной, не решаясь даже попрощаться с пророками, которые проводили его косыми взглядами, скривив рты в презрительной гримасе.
В коридоре Лазурный с раздражением сказал ему: - Не ожидал я, что ты поставишь меня в такое положение своей земной невоспитанностью!
- Невоспитанностью! Что я такого сделал?
- Если ваш земной язык не брезгует столь низменными словами…
- Низменными словами! Какими это низменными словами?.. Ведь я всего-то и сказал, что мой нос…
Оба селенита предостерегающе воздели руки.
- Остановись! - вскричал Лазурный. - И впредь не оскверняй этим мерзким словом наш чистый лунный воздух!
- Господи, да каким-таким словом?! Или, может, мне нельзя уже говорить о собственном носе? Ха-ха-ха!..
- Разумеется, нельзя. Да, невыгодно же характеризует твою особу и всех землян тот факт, что тебя приходится учить вещам, которые должно подсказывать врожденное чутье!
- Так это вы всерьез? Кроме шуток? Стало быть, нос, бедняга нос, считается у вас настолько неприличным, что даже упоминать о нем нельзя? Невинная часть лица, выступающая меж глаз и выставленная на всеобщее обозрение? В конце концов, у нас на Земле тоже есть слова, которых не употребляют в приличном обществе или по крайней мере сопровождают их извинениями. Но это совсем другое… Это…
- Оставим этот некрасивый разговор! Но имей в виду - я незамедлительно тебя покину, если ты не пообещаешь никогда, никогда больше не произносить этого гадкого слова!
- Хоть мне и смешно, ужасно смешно, но коли вам этот выступ физиономии, или эркер лица, или как это еще назвать…
- Даже намеки на это неприличны.
- Ладно, так и быть. Постараюсь не упоминать о злосчастном горемыке. Но ежели ваш лексикон гнушается даже таким невинным словом… Ежели вы такие чистоплюи, то очень боюсь, что я буду здесь попадать впросак на каждом шагу.
- Сие весьма вероятно, - вмешался в разговор меценат, - именно поэтому я был вынужден лишить тебя общества двух возвышенных духов, которые больше не перенесли бы непристойностей. Отведу тебя к живописцам, они менее чувствительны к подобным вещам.
X
Луч живописцев. Критические высказывания Броучека по вопросам искусства и последствия оных. Преимущества богатого лунного колорита. Лунная мастерская. Поклонение живописным полотнам. Убийственное сообщение. Селениты - образцовые вегетарианцы. Роковое пояснение касательно копченых сосисок. Пан Броучек, стремясь избежать Харибды, попадает в ловушку Сциллы.
Меценат вел Броучека и Лазурного из луча поэзии в луч живописи. В другое время наш герой решительно возражал бы против такого маршрута, ибо по известным нам причинам питал к живописи непреодолимое отвращение, но после очередного разочарования в трапезной он впал в такое отчаяние и безразличие, что как обессилевшая жертва беспрекословно покорился всему. Он уже потерял всякую надежду заполучить в Храме искусств хоть что-нибудь для своего несчастного желудка, и лишь одна мысль мерцала в ненастных потемках его души: как бы удрать из этой художественной каталажки, где ему грозит голодная смерть.
Через главный вестибюль, посреди которого в виде небольшого капища были сооружены личные апартаменты Чароблистательного и откуда во все стороны звездообразно расходились вереницы комнат, отведенных различным видам искусства, они направились в длинный коридор с многочисленными мастерскими художников по обеим сторонам.
Стены коридора отличались особой отделкой - они были сплошь размалеваны чудовищной мешаниной экстравагантных эскизов и карикатур.
- Это блестящие экспромты, корифеев живописи, - пояснил меценат, слегка краснея и прикрывая полой ризы от взгляда пана Броучека особенно бросавшуюся в глаза карикатуру, на которой был изображен сам меценат в не очень лестной для него и не слишком пристойной позе. - Правда, иногда их гениальные шалости заходят чересчур далеко…
"Так тебе, дураку, и надо! - подумал пан Броучек. - Один такой пачкун, и то для домовладельца сущее наказание; что уж говорить, ежели их держать в доме целую ораву, да еще и задарма! О боже, страшно подумать!.. Что как и мой - прости, господи, прегрешения раба твоего! - волосатый пачкун тоже вот этак безобразничает на стенах моего дома ив благодарность за то, что не платит мне ни гроша, изображает меня уродиной, портя мою новенькую штукатурку, мою недвижимость?!" Войдя в первую мастерскую справа, они застали там селенита, одетого в чудной, вытканный извилистыми узорами балахон из серого бархата, в котором его обладатель, пожалуй, смахивал бы на огромную ночную бабочку, если бы не головной убор - торчащая кверху конусом шляпка гигантского гриба.
При виде столь экзотического облачения пан Броучек не сдержал язвительной ухмылки. "Ну и угораздило же тебя, - подумал он, - этакий шутовской наряд ве напялил бы даже мой манила, хотя, несмотря на свою чистую куртку, он прямо создан для балагана!" - Вот мой самый гениальный живописец Туманолюб Воздушный, - представил его Чароблистательный, - а это, мэтр, гость с далекой Земли, о котором я тебе говорил, и наш прославленный поэт Звездомир Лазурный. Оба убедительно просят тебя дозволить им преклонить колена перед твоим последним шедевром.
Живописец молча отвел завесу, прикрывавшую в глубине мастерской огромную картину.
Из уст Лазурного вырвалось протяжное "ах!" безграничного восхищения; он тотчас опустился на колени и, молитвенно сложив руки, вперил взгляд в картину, будто ошеломленный зрелищем неземной красоты.
- Ты потрясен, не правда ли? - обратился к нему довольный меценат. Посмотри только, какая глубина и величие мысли! Какой покоряющий, грандиозный замысел! Какое безупречное чувство гармонии сквозит в каждой линии! Скажи и ты, если только восхищение не лишило тебя дара речи, скажи и ты, землянин, что думаешь об этом бессмертном творении!
Пан Броучек отнюдь не был в восторге от картины.
В его земной спальне висели две купленные по дешевке олеографии "Спящая одалиска" и "Заход солнца над Неаполитанским заливом", которые нравились ему гораздо больше, чем эта дикая неразбериха беспорядочных мазков.
Однако он смягчил свой приговор и сказал: - Сойдет, сойдет… Я только думаю, что надо бы чуть подбавить красок, и к тому же все это выглядит как заготовка для какой-то картины.
Меценат и Лазурный в ужасе отскочили, художник ясе, побагровев от гнева, напустился на пана Броучека: - Ах ты земной профан! Так вот, значит, какие примитивные вкусы господствуют на Земле! Значит, ваша живопись до сих пор пробавляется красочками вроде нашего банального Радугослава Пламенного я иже с ним. Значит, ваш младенческий дух тешится варварской аляповатостью! И ваши недоучки, делая свои картины, корпят над деталями. Знай же, у нас одни только ремесленники занимаются столь неблагодарной работой; истинные лунные художники доволъствуются несколькими гениальными мазками. Я убежден: любой мазок на этом полотне стоит всех ваших картинных галерей, вместе взятых. Весьма сожалею, что открыл свою картину перед твоим тупым взглядом, который недостоин даже коснуться ее!
И он с негодованием снова задернул завесу перед картиной.
- Извини, мэтр, что я ввел в святилище твоего искусства это достойное сожаления существо, и прими великодушно во внимание, что он прибыл с планеты, во всех отношениях отсталой, - успокаивал меценат разгневанного живописца. - Ты видел, как был восхищен Лазурный, а что касается меня, то тебе хорошо известно, сколь беспредельно мое преклонение перед твоим непревзойденным мастерством, ведь я отношусь к самым ревностным приверженцам твоего направления.
Когда oни покинули мастерскую, Лазурный резко сказал: - Ну вот, из-за твоей очередной бестактности я лишился божественного наслаждения! Если ты не прекратишь своих земных выходок, я на самом деле буду вынужден отказать тебе в моем покровительстве.
"Скорей бы уж исполнял свою угрозу! - подумал Броучек. - Если неспособен даже привести меня туда, где я мог бы получить хоть чашку бульона, шныряй один по философским курятникам и дурацким храмам искусств!" - Да, неприлично произносить в мастерских живописцев что-либо, кроме восторженных похвал, - журил его в свой черед Чароблистательный. - Здесь, вне стен мастерской, ты смело мог высказать свое суждение. Впрочем, у меня представлены все школы и направления. Если ты неравнодушен к краскам, то вон там, напротив, ты найдешь их в достаточном количестве!
Они вошли в мастерскую напротив, и тут даже сам Броучек был ошеломлен умопомрачительной пестротой огненных красок, которыми полыхала колоссальная - во всю стену- картина. Даже весьма сочный колорит его земного "Захода солнца над Неаполитанским заливом" не шел ни в какое сравнение с этой феерией.
Огромный холст был сплошь заляпан самыми что ни на есть кричащими красками, от которых рябило в глазах. В центре радужного пейзажа, изображенного на картине, над пурпурным лесом пылало громадное изумрудное солнце, на котором сидел, раскинув крылья, огромный нетопырь.
"Эко напридумано!.." - мелькнуло у пана Броучека. Каково же было его изумление, когда нетопырь вдруг замахал крыльями и обернулся карликом в серой мантии с неимоверно длинными болтающимися рукавами; в одной руке карлик держал палитру, в другой - кисть, которой он как раз домалевывал оранжевое облачко.
Дело в том, что лунные художники наносят краску таким толстым слоем, что при своей лунной легкости без труда могут забираться по бугоркам колористической гаммы наверх и присесть на каком-нибудь бесподобном цветовом эффекте. В данном случае художник работал, оседлав свое солнце, и теперь по выступам живописи осторожно спускался вниз, повернувшись к гостям спиной.
Когда он наконец предстал перед ними, наш герой, несмотря на свое критическое положение, едва удержался, чтобы не расхохотаться. Одежда живописца удачно дополняла пестроту картины: подкладка мантии была пурпурной, камзол - фиолетовым, шейный платок рябел крапинками, словно крылышки пестрянки, а голову с рыжей копной волос покрывала шляпка огромного мухомора с воткнутым у самой кромки длинным павлиньим пером.
"Ну, умора!" - потешался про себя пан домовладелец.
Под стать картине и живописцу была и сама мастерская, загроможденная чудовищной мешаниной предметов, окрашенных в ярчайшие тона: разноцветные тюльпаны в пестрых вазах, чучела попугаев, колибри, фламинго, павианов в шутовских балахонах соседствовали с барсовыми шкурами, драгоценными каменьями, цветастыми веерами и тому подобными вещами.
- Это мой гениальный художник Радугослав Пламенный! - вновь начал процедуру представления меценат. - А это наш прославленный поэт Лазурный с землянином, о котором ты уже слышал. Работа Воздушного ему не понравилась, и я привел его к тебе, дабы он познал истинное лунное искусство и ознакомился с твоим единственно верным направлением, коего я, как тебе известно, являюсь восторженным приверженцем.
Отрицательный отзыв о Воздушном явно произвел на Пламенного благоприятное впечатление, и он весьма приветливо улыбнулся пану Броучеку.
- Обязанности хозяина вновь призывают меня в трапезную певцов!продолжал Чароблистательный. - Но мэтр Пламенный после того, как вы насладитесь его гениальным творением, сам любезно проведет вас по другим мастерским.
- О, это совершенно ни к чему! - рассудил Пламенный. - Что они там увидят? Я охотно им позволю задержаться у моей картины до самого вечера, а затем зажгу люстру, дабы гости могли полюбоваться ею и при эффектном искусственном освещении.
Засим удовлетворенный меценат удалился.
А Лазурный уже стоял на коленях перед картиной и громогласно воздавал хвалу небесам, промыслом коих дожил до того дня, когда может погрузить свой смертный взор в сей божественный феномен.
Когда он изрек все свои дифирамбы, живописец предложил ему: - Теперь встань и иоемотри отсюда!
- Ах! - А теперь с этой стороны!
- Ах, ах!
Пламенный гонял гостей из угла в угол, взад-вперед по всей мастерской, пространно изъясняя скрытые от неискушенного глаза красоты картины, и его комментарии неизменно сопровождались восторженными восклицаниями поэта.
Когда он наконец сам умаялся от беготни и оба охрипли, живописец поставил перед картиной три кресла и объявил: - Так! А теперь помолчим…
- …тем более что слова все равно неспособны выразить даже сотой доли этой красоты, - вставил поэт.
- …и будем спокойно созерцать до самого вечера, - докончил живописец.
Они сели в кресла, Пламенный - посредине. Он поворачивал голову попеременно то вправо, то влево, жадно впиваясь взглядом в лица Лазурного и пана Броучека, боясь упустить малейшее проявление полагающихся лестных эмоций. От пана Броучека, однако, он всякий раз отворачивался с досадой.
Хотя пана домовладельца некоторое время и забавлял пестрый хоровод красок, однако вскоре ему осточертело таращиться на картину. И он принялся обдумывать свое плачевное положение, снова и снова негодуя по поводу пустого стола и слезниц в трапезной, гадал, удастся ли ему все-таки чем-нибудь поживиться, со сладостной болью и тоской вспоминал о земных порциях Жаркого и зеленовато-золотистом пльзенском с молочно-белой пеной, мысленно прошелся по всей жизни от колыбели до последнего посещения трактира Вюрфеля, но Лазурный и живописец не выказывали ни малейших признаков того, что намерены завершить ритуал безмолвного восхищения. "Как же, буду я пялиться с ними до самого вечера на эту цветастую дребедень!" возмущался в душе пан Броучек. Ярость чередовалась в нем с мучительными приступами скуки, а тут еще беспрестанно донимали въедливые взгляды живописца, назло которому пан Броучек начал строить загадочные гримасы.
В конце концов верх надо всеми неприятными ощущениями взял голод. И тут пан домовладелец вспомнил о копченых сосисках, которые он, к счастью, припрятал на черный день.
Улучив момент, когда ненасытный собиратель восторгов в очередной раз изучал физиономию Лазурного, Броучек прикрылся ладонью и, поспешно вытащив из кармана пару сосисок, с аппетитом принялся за вкусную земную еду, быть может, - увы! - последнее лакомство в его жизни.
Внезапно над ним послышалось радостное: "О, ты плачешь, землянин? Стало быть, и твоя огрубелая земная душа растаяла наконец под неотразимыми лучами, исходящими от моей картины!" Летающей походкой живописец неслышно подкрался к нему с другой стороны и своим восклицанием оторвал от приятного занятия.
Пан Броучек, выведенный из себя бесцеремонностью живописца и его предположением, ничтоже сумняшеся показал ему сосиску и выцалил в сердцах: - Черта с два! Не плачу, а ем!
- Ешь? - в гневном изумлении воскликнул Лазурный, тоже подлетев к пану Броучеку. - Неужто, лицезрея величественное создание, гения, ты способен предаваться земному непотребству?!
- Непотребству! Разве утоление голода - непотребство? Или, может, вы, обитатели Луны, вообще не… не… не едите?
- Конечно, мы не едим. Наше воздушное тело, слава богу, не нуждается в материальной пище.
Ошеломленный Броучек с минуту неподвижно смотрел на селенита, а затем всплеснул руками: - Неужто и вправду не едите?! О боже, боже! Нет, это невозможно! Должны же вы чем-то питаться.
- Мы подкрепляемся лишь ароматами, амбровым дыханием лунных цветов, пояснил живописец.