Ничтоже сумняшеся уселся он в музыкальное кресло, вытянул ноги и, развалившись на бессмертной подушке, стал с удовольствием слушать высокохудожественное музицирование оригинального седалища. На волнах музыки проплывали перед его мысленным взором лакомства, выглядевшие самым соблазнительным образом.
Лазурный, хотя и выбрал для себя в шкафу какой-то фолиант, однако неотрывно смотрел на дверь; выразительные вздохи свидетельствовали о том, что все его существо устремлено навстречу находящейся где-то неподалеку возлюбленной.
Вскоре снова вошел старец и препроводил их в другую, обставленную еще более роскошными произведениями искусства, залу, где их ожидал стол, покрытый вместо скатерти великолепным полотном, написанным на исторический сюжет. На столе пока фигурировали лишь три изумительных по красоте хрустальные вазы с неописуемо прекрасными цветами, каких пан Броучек в жизни не видывал.
Мудрец пригласил гостей к столу и предложил цану Броучеку понюхать стоящий перед ним букет.
- Да, приятно пахнет, - с похвалой отозвался наш путешественник.
- Это букет из самых душистых лунных цветов, - пояснил хозяин.
- А-а-а!.. - восторгался из вежливости пан Броучек, вбирая ноздрями благовоние неведомой лунной флоры. А про себя думал: "Очень мне нужны твои цветы!.. Скорей бы подавали жаркое!.."
- Истинный философ не пренебрегает мирскими благами, - продолжал старец, нюхая свой букет, - но недолго уже осталось, мне наслаждаться ими. Утешает меня лишь сознание, что всю свою жизнь я посвятил успешному изучению самых величественных тайн вселенной и оставляю после себя бесценное наследие, которое я украсил всеми лунными добродетелями ив которое вложил всю возвышенную сущность моей души. Я имею в виду мою прелестную дочь, являющую собой для всех лунных дев блистательный образец совершенства. Такой воспитал ее я… Однако ты до сих пор не обонял своего букета, певец!
Влюбленный пиит рассеянно склонился над цветами и до-прежнему продолжал вздыхать.
- Так!.. А теперь я вам прочту главу из моей "Эстетики", - объявил старец, извлекши из хитона объемистую рукопись, - Надеюсь, землянин, ты останешься доволен и этим духовным лакомством.
"Премного благодарен… - вздохнул про себя пан Броучек. - Дорого же приходится платить этому лунному психу за один-единственный завтрак. Странный обычай - перед едой читать голодным гостям лунную галиматью!" Пока Лунобор растолковывал свое научное определение Прекрасного, наш герой хмуро ерзал в кресле, весьма сожалея, что оно не снабжено таким же потайным музыкальным механизмом, как и предыдущее.
Период за периодом непрерывным потоком лились из уст лунного философа, лишь изредка прерывавшего чтение настойчивыми уговорами: "А ведь ты опять не обоняешь, землянин! Обоняй без всякого стеснения!" - после чего пан Броучек всякий раз наклонялся к вазе с цветами и втихомолку ворчал: "Настоящий псих!.." Пан Броучек уверяет, что некоторое время слушал старца, но в потоке слов так и не сумел уловить сути, чему я охотно верю, ибо лунная философия, безусловно, много глубже земной, а ведь и в земной сам черт ногу сломит!
Вскоре пану Броучеку наскучило охотиться за неуловимой премудростью, и он начал строить догадки, что же за всем этим последует. Благодаря чародею Фантазусу вихрем пронеслись перед ним тарелки с соблазнительным содержимым. Неожиданно чародей превратился в чернофрачного официанта с красивыми золотистыми бакенбардами, с салфеткой в одной и тарелкой в другой руке. Послышалось знакомое, благостное: "Извольте, перчик!" - и вот уже дан Броучек блаженно повязывал вокруг шеи белоснежную салфетку. Куда-то исчезла сказочная комната лунного мудреца, и отовсюду пану Броучеку улыбались знакомые закопченные стены с не менее знакомой росписью, изображавшей веселых кутил; улетучились вазы с лунными цветами, вместо них на столе подле дымящихся фаршированных овощей появились перечница с солонкой и запотевшая кружка с зеленовато-золотистым нектаром, увенчанная пышной белоснежной пеной. Пан домовладелец в нетерпении схватил вилку с ножом и…
- О, горе, на твоих ресницах угнездился маковый божок и лишил тебя возможности выслушать наиболее важную часть моих рассуждений! - послышалось с другого конца стола, и это вернуло пана Броучека из блаженного земного сна к тусклой лунной действительности.
- Да, видимо… - заплетающимся языком произнес пан Броучек, протирая глаза и хмуро глядя на лунные цветы перед собой. - Видимо, меня одурманил аромат этих прокля… этих прекрасных цветов.
- Возможно, - согласился с его предположением старец, - вероятно, непривычный запах оказался для тебя слишком сильным. Но ты быстро привыкнешь… Однако мне не хотелось бы, чтобы из-за цветов ты лишился самой драгоценной части обещанного духовного лакомства, поэтому я еще раз прочитаю тебе главу с самого начала.
- Нет, нет, пан Лунобор, большое спасибо! - испуганно запротестовал пан Броучек.
- О, да я с радостью прочитаю еще раз десять листов, меня нисколько это не затруднит, - стоял на своем самоотверженный хозяин.
- Ах, ни в коем случае, пан любомудр! Об этом я не смею вас и просить. Кроме того, мне как-то не по себе, как-то душно…
По счастью, пана Броучека выручил Лазурный, который вдруг метнулся к, дверям, опустился на колени и, простерев руки, воскликнул: - Твоих одежд музыку слух мой уловил. Ты рядом, ангел!.. Слышу шорох дивных крыл. Они летят из рая, сладостью поя… Пускай у ног богини гаснет жизнь моя!..
VI
Эфемерная глава: паутина, фиалки, мотыльковые крылышсонеты, утренняя роса, отчаянье неразделенной любви, романтический побег через окно.
Настроенные по законам гармонии дверные петли издали несколько чарующих аккордов, и в комнату вдохнулось (у меня нет более подходящего выражения для невообразимо легкой поступи вошедшей) самое упоительное существо из всех, какие когда-либо в луче весенней. Луны посещали сон юного поэта. Источая благоухание фиалок и жасмина, к столу приближалось эфемерное подобие девы - нет, всего лишь сияние в девичьем образе, белокурое видение с нимбом волнистых прядей, которые покрывал лазурный венчик восхитительного полевого колокольчика; видение, окутанное прозрачной и бесплотной, как дыхание, кисеей; видение с парой трепещущих мотыльковых крыльев за спиною, с паутинными ножками, обутыми в золотистые "Венерины башмачки"; видение, столь нежное, что у вас невольно перехватывало дыхание, - того и гляди, сдунешь это воздушное создание, невесомое, как перышко, как…
Видите! Мое перо, силясь изобразить эту паутинную субтильность, сбилось на описание столь эфемерное, что для телесного зрения не оставило на бумаге ни единого следа!
Эфирия, держа в паутинных ручках два больших цветка - две белоснежные чаши на тонких стеблях, обратилась к гостям голосом, подобным эху ангельского песнопения:
- Вот песнь - цветок мечтательный шалфея,
На нем роса, как будто слезы барда,
И пахнет он, как смесь алоэ с нардом,
Пред низким критиканством не робея.
Вот песнь!.. Крылами песни вас овею,
Она горит, как взоры пылких сардов,
Она нежна, как шкура леопарда,
Чиста, как ваза, - мраморная фея.
Не то Эол слагает эту песню,
Не то Весна взяла сирингу в длани
И осыпает лепестки подбела.
Как будто херувим качнул крылами
Хрустальный колоколец поднебесья,
И небо сладко "дзинь-ля-ля" запело.
Лазурный, молитвенно сложа руки, коленопреклоненно застыл перед нею в немом восторге, а когда она протянула ему один из двух белоснежных цветков, он с жаром припал к лепесткам губами.
Со вторым цветком Эфирия порхнула к пану Броучеку. Наш герой признается, что не мог сдержать восхищения, глядя на это сказочное существо, но что с большей радостью отнесся бы к появлению вполне реальной кухарки с дымящейся тарелкой супа. Однако, памятуя наставления Лазурного, он опустился перед Эфирией на одно колено и пробурчал нечто вроде "Мое почтение, барышня!" Эфирия вознесла над ним свои паутинные руки и запела:
- Ты схож с Медузой…
Взгляд твой ужасает
И обжигает сердце лютой стужей,
Но чу! В моей груди хорал разбужен,
А на губах лобзанья музы тают…
В твои черты свой взор я погружаю,
Как в море ужаса, ища жемчужин,
Так мужественный житель гор, завьюжен,
Из-подо льда сапфиры извлекает.
Вот так манят ребенка пики пиний,
Так душу не страшит огонь золою,
Велит он: "Сгинь!" - душа крылато сгинет…
И станет жертвой львиного разбоя Верблюд…
Не все ж в объятия пустыни
Несется зебра по костям стрелою.
Пан Броучек благоговейно выслушал изысканные стихи, а затем взял белый цветок, который Эфирия протянула ему с обворожительной улыбкой. Растерянно держал он цветок за тонкий стебель, - не зная, куда его девать. "Кажется, эти луняне помешаны на цветах!" - подумал он про себя.
- Очень красивый цветок, - произнес он вслух, дабы что-то сказать, - да какой большой! Это уже не колокольчик, а целый колокол! И до самых краев наполнен росой.
- Да, чистейшей утренней росой, - подчеркнул старец, - настоящим нектаром. Отведай же!
Пан Броучек воспринял его слова как неудачную шутку, но, отдавая дань вежливости, взглянул на старца с улыбкой. Однако вид у хозяина был совершенно серьезный, более того, старец снова поощрил гостя любезным "ну!" Наш друг, желая угодить хозяину и смущенно улыбаясь своему столь ребячливому поведению, слегка пригубил цветочную чашу. В ней действительно оказалась роса, чистая и абсолютно безвкусная водица. Пан Броучек не смог с собой совладать и зарделся, стыдясь того, что унизился, хотя бы и в шутку, до такого смехотворного сумасбродства; он сердито сунул цветок в петлицу сюртука и буркнул себе под нос: - Нет, у этого философа и впрямь не все дома!
Эфирия прощалась с гостями сонетом:
Я ускользаю запахом магнолий,
Чтоб возвратиться бабочкой к лианам,
Горя, как радуга, над стадом павианов,
Как бриллиант, невиданный дотоле.
Я райских птиц, играя на виоле,
Приворожу дыханием тимьяна,
Под кистью вспыхнет пляска диких кланов,
Дымящаяся Этна, шабаш троллей.
И в голосе, что соловьем дарован,
Распустится рулад волшебных ирис.
Надев кирасу драмы, я сурова.
А ножкой - топ! - звенит веселье, ширясь…
Из древа Аполлон родится новый,
Из-под резца - Исида и Осирис.
Пообещав сие, Эфирия выпорхнула из комнаты на своих мотыльковых крылышках.
Лунобор с гордостью обратился к пану Броучеку:
- Ну-c, что ты скажешь о моем сокровище? Не являет ли собой этот искуснейшей выделки бриллиант ослепительное чудо образованности? Ради, тебя Эфирия снизошла до образов, заимствованных с земных нив, которые она изучила лучше, чем все наши землеведы вместе взятые. А что если бы свои сонеты она выткала чарующими орхидеями лунных кущ?! Вскоре она возвратится с арфой и флейтой, с палитрой и резцом, с ножичком для резьбы по дереву и трагической маской - вот тогда-то ты изумишься ее многогранному совершенству и на крылах всех искусств поднимешься в головокружительные выси Прекрасного. Я же в довершение духовного пиршества принесу вторую главу из моей "Эстетики".
С этими словами величественный старец тоже покинул комнату, а Броучек заломил руки над головой: "Вижу, что здесь мне не дождаться даже чесночной похлебки! Эта волосатая развалина просто-напросто водит нас за нос. И еще изволь слушать вторую главу да бренчанье на арфе - о господи, быть бы сейчас за тысячу миль отсюда!.." Тут его взгляд упал на лунного поэта, и пан Броучек обомлел от ужаса.
Селенит корчился на полу будто в предсмертной агонии, рвал на себе волосы, царапал грудь и в исступлении бился головой об стену.
- Мать честная, что вы делаете, пан Лазурный?! - вскрикнул перепуганный пан домовладелец. Что с вами?!
- О подлый змий! Убийца! Ты меня лишил владычицы мечтаний, сердца и души! Не продлевай же пытку! Милосерден будь! И острие кинжала ты вонзи мне в грудь!
- Что? Ну, это уж вы хватили через край! Если я правильно понял вашу лунную болтовню, то, кажется, вы думаете, что я отбил у вас Эфирию? Вот уж чего и в мыслях не держал! Скажу откровенно: кисейные прелести не в моем вкусе. И сильно сомневаюсь, чтобы я мог удовлетворить ее лунные запросы. Что вам внушило эту безумную мысль? Наверно, сумбурные стишки, где она обозвала меня верблюдом. Уж не думаете ли вы, что она влюбилась в меня с первого взгляда?!
- О, хватит и мгновенья, чтоб любви стрела навек вонзилась в сердце, душу обожгла! Ха-ха! В душе бушует ярость, в сердце - ночь… Прочь от измены гнусной! Прочь! Прочь!..
- В смысле - прочь отсюда? С превеликой радостью! Хоть на край света! Лишь бы выбраться из этого философского логова, где не дождешься даже заплесневелого сухаря!
Селенит бросился к окну.
- Туда?! - воскликнул пан Броучек. - А, верно, свистнете своей кобылке?
- Обычно из подобных домов и при подобных обстоятельствах, наставительно отозвался Лазурный, - мы спускаемся по связанным вместе рыцарским перевязям или по вуали обожаемой девы. На сей раз мне сослужит службу немой свидетель моих страданий.
И, привязав простыню (то бишь носовой платок) к лепному высокохудожественному карнизу, он стремительно скользнул по ней в бездну.
Пан Броучек не решался повторить его головоломного трюка. Но тут ему почудились за дверью шаги философа с рукописью и мелодичный аккорд арфы.
С отчаянной решимостью последовал он примеру Лазурного. Однако не сумел как следует ухватиться за простыню, руки скользнули по мокрому от слез полотнищу, и пан домовладелец стремглав полетел в бездну.
По счастью, он угодил как раз на хребет крылатому коню и очутился за спиной у пиита. В тот же миг Пегас взвился с обоими всадниками высоко в воздух.
VII
Размышления о лунянках и перспективе брака. Страшная мысль. Полноземие. Земля в первой ц последней фазе. Сколько времени занимает путешествие на Луну. Нежные воспоминания об осиротевших квартирантах. Лунные часы. Первый обед за четыре недели.
Во время этой лихой езды пан Броучек, примостившись за спиной скорбно-задумчивого спутника, размышлял о недавнем приключении и горестном своем положении.
"Ах, Броучек, Броучек, - сокрушался он про себя, - вот какому страшному наказанию подвергся ты за то, что в минуту ослепления возроптал на свою земную судьбу! Земля тебя, видите ли, не устраивала. Ну и сиди теперь на этой распрекрасной Луне! Ты тут уже бог знает сколько времени, а у тебя еще росинки маковой во рту не было… Зато ты навидался и наслушался стольких глупостей, что голова идет кругом. Если так будет продолжаться, то в конце концов и сам полунеешь. В хорошенькую историю влип ты с этой Эфирйей! На Земле ты уже столько лет не знал никаких треволнений из-за женщин, а тут вдруг в первый же день вроде бы кралю подцепил… Да еще этакую прозрачную кисейную барышню, небось одна кожа да кости. Тоже мне удовольствие!.. А ведь шут его знает, может, сия паутина и: вправду в тебя влюбилась… Сердца у лунян такие же ненормальные, как и головы. И как знать, может, лунянки сами выбирают себе мужей! Недаром тут с бабами так цацкаются. Еще, чего доброго, пронюхают, что на Земле ты счастливо обогнул гавань супружества, и окрутят на старости лет с какой-нибудь лунатичкой! Правда, Эфирия обошлась бы мне недорого - вид у нее такой, будто она питается одним воздухом, а уж тележку маргариток и одуванчиков для ее туалета ты сообразил бы почти задаром. А надоест - сдунешь ко веем чертям и баста!" Но тут пан Вроучек утратил свой юмор. Глаза его обратились к небу, к пылающему серпу Земли, и тотчас увлажнились. Он вспомнил, как, возвращаясь из трактира домой, частенько смотрел в радужном настроении на золотистый, лукаво улыбающийся месяц, как еще совсем недавно любовался с Градчан полной луною.
И в голове его мелькнула ужасная догадка…
Ему вспомнилась глава из уже знакомой нам брошюры, где шла речь о том, какой предстала бы Земля наблюдателю с Луны.
Там говорилось, что продолжительность лунных cутoк от полуночи до полуночи составляет двадцать девять с половиной земных суток, то есть почти целый земной месяц. За этот срок Земля демонстрирует селенитам (если таковые вообще существуют, - по невежеству делал оговорку автор брошюры) все четыре превращения, какие за то же самое время претерпевает на наших глазах Луна, - только в обратной последовательности. Когда у селенитов полночь, нам, землянам, Луна не видна, наступает новолуние, зато они лицезреют Землю во всей ее красе. Когда же у селенитов утро, мы видим Луну в первой фазе, а они Землю- в последней, В лунный полдень мы наблюдаем полную Луну, а для лунян наступает, так сказать, новоземие. Когда у селенитов вечер, Луна предстает нам в последней фазе, а Земля лунянам - в первой. Последний раз пан Броучек видел ночное светило в полнолуние, когда для селенитов наступал полдень и "новоземие". Сейчас с Луны он видит Землю в последней фазе значит, на Луне утро, и с той злополучной ночи прошло уже три четверти лунных суток, то есть больше трех земных недель. А значит, миновал срок взимания квартирной платы!..
Эта кошмарная мысль молнией пронзила пана Броучека, и сраженный ею, он едва не свалился с Пегаса.
Тщетно пытался он отогнать от себя чудовищное предположение. Сомнений быть не могло. По чистой случайности пан Броучек хорошо помнил и то место в книге, где говорилось, сколь далеко отстоит Земля от Луны… Наш курьерский, согласно усвоенному паном Броучеком ученому опусу, добрался бы до Луны лишь за несколько лет. Воздушному шару, делай он в сутки по пятидесяти миль, потребовалось бы на такое путешествие почти три года, и даже на крыльях стремительного вихря мы преодолели бы расстояние от Земли до Луны лишь за пять месяцев. Таким образом, вполне вероятно, что пан домовладелец летел в мировом пространстве не какие-нибудь там недели, а целые месяцы или даже годы. Подумать страшно!