- Пожалуйста не беспокойтесь, - ответил граф, - мне совершенно все равно, где стоять.
- Помилуйте, граф, - рассыпался Обносков, - тут постоянно будут сновать мимо вас и тревожить вас посетители.
- А я вот в уголок проберусь, - ответил граф и пробрался в уголок, скромно извиняясь перед теми лицами, мимо которых он пробирался и которых, по его мнению, а не в действительности, он потревожил.
Обносков сбил всех с ног, посылая гонца за гонцом торопить запоздавших попов, и снова возвратился к графу. Он, кажется, начинал мозолить глаза значительному гостю; это дало повод тому подумать, что Обносков напрашивается на разговор, и снисходительный аристократ счел своим долгом исполнить желание не отходившего от него ближнего.
- Вы, кажется, распорядитель похорон? - спросил граф, чтобы как-нибудь начать беседу.
- Да… У дядюшки не было других ближних родственников мужчин, кроме меня, - ответил Обносков, делая умилительно-почтительное лицо.
- А! так это вы, значит, ездили, как я слышал, оканчивать ученье в Берлин?
- В Гейдельберг, - поправил Обносков.
- Да, да, виноват, в Гейдельберг. Мне так и говорил мой покойный друг… Рано он у нас свернулся, - вздохнул граф. - Прекрасная была душа!
Обносков потупил глаза и тоже вздохнул, услышав эти теплые слова.
- Скажите, граф, - начал он нерешительно через минуту, - вероятно, общество "Водяных сообщений в России" выдаст какое-нибудь вспомоществование родственницам дяди?..
- Непременно, - утвердительно отвечал граф. - Я думал, что вы уже получили деньги на похороны, ему назначена тысяча рублей… Конечно, это небольшая сумма, но что прикажете делать: больше мы не могли выдать… Времена, времена плохие! - приподнял граф плечи.
- Кажется, в компании обыкновенно выдается годовое жалованье, - несмелым тоном заметил Обносков.
- Да, но это не идет в счет похоронных денег. Я уже озаботился, чтобы единовременное пособие было выдано жене покойного.
- Вы, вероятно, введены в ошибку: он не был женат, граф, - быстро перебил Обносков, и его лицо зарумянилось от волненья.
- Ну да, ну да, - повертел граф рукою в воздухе. - Не был венчан… Но это все равно. У них были дети.
- Помилуйте, это совсем не все равно, - уже совершенно серьезно проговорил Обносков.
- Ну, конечно, конечно, не все равно, - ответил граф совершенно спокойно, но у него слегка покоробило лицо, так что посторонний наблюдатель мог бы заметить под маскою этого наружного спокойствия следы подавленной досады. - Но я хотел сказать, - продолжал он, - что покойный мой друг жил столько лет с этой женщиной в гражданском браке…
- У нас, граф, не существует подобных браков, - холодно заметил Обносков.
- Э, боже мой, вы гоняетесь за словами! - нетерпеливо произнес граф, едва не топнув ногою.
- Не за словами, а за идеями, за идеями! Гражданский брак выдумали нигилисты, а это была просто незаконная связь…
- Ну, связь, прекрасно! Вам нравится это слово, возьмите его. Но эта связь продолжалась столько лет и была так серьезна, что ее нельзя считать простым развратом, и та женщина, с которой жил мой покойный друг, имеет право на нашу помощь.
- В этих делах, граф, давность по нашим законам ничего не поправляет, - настойчиво стоял на своем Обносков. - И никто не имеет права отдать этой женщине деньги, следующие наследникам моего дяди, никто!
- Я! - резко проговорил граф Стругов, уже метавший глазами молнии на Обноскова. - То есть наша компания, - вдруг спохватился граф, увидав, что Обносковым подмечено его раздражение, и принял снова свое холодно-спокойное выражение.
- Разве вы, граф, и ваша компания стоите вне общих государственных законов? - едко спросил Обносков.
- Нет-с, как можно! Мы подчиняемся им, как и все другие, - уже насмешливо ответил граф.
- Так как же вы отдадите наши деньги ей?
- Не ваши, а свои. Мы их и за окно можем бросить, - уже совсем весело усмехался граф и смотрел на Обноскова как-то сверху вниз, точно перед ним находилась какая-то маленькая, едва заметная букашка.
- Да ведь эти деньги нам следуют по закону! - волновался Обносков.
- По какому? - бросил на него насмешливый взгляд собеседник. - Где это вы нашли закон, что компания обязана выдавать годовое жалованье родным ее умерших агентов?
На лбу Обноскова проступил холодный пот; это не ускользнуло от внимания графа; он сохранял спокойствие и смеялся в душе.
- Я, граф, принужден вам сказать, что, по моему мнению, вы просто желаете потакать разврату. Вы хотите покровительствовать тому, что преследуется нашими законами. Я готов все это считать шуткой, так как самое ваше положение в свете не оправдывает такого образа действий. Если бредни какого-нибудь безродного отрицателя брака и законных прав на наследство могут быть только смешны, то ваше поощрение, ваше признание прав любовницы и незаконнорожденных детей на наследство просто опасны.
Граф молчал, точно Обносков шипел где-то очень далёко внизу и его слова не могли долетать до той вершины, где стоял его гордый противник.
- Я, граф, должен вам заметить, - прошептал Обносков, задыхаясь от злобы, - что я буду требовать законным порядком.
- Вы? - спросил граф, взглянув сверху вниз прищуренными глазами, и вдруг начал усердно креститься.
Это взбесило Обноскова. Он готов был растерзать противника за эту злую выходку и даже не заметил, что в комнате уже началась служба.
- Я понимаю, что вы стоите так высоко, что я в сравнении с вами… - шипел он, забывая всех и все, кроме шести тысяч пособия.
- Вот вы меня в нигилизме заподозрили, а сами, как кажется, совсем не уважаете святости наших церковных обрядов, - отеческим шепотом заметил граф и добродушнейшим образом с упреком покачал головою.
Обносков опомнился и стал еще зеленее, а граф продолжал усердно молиться.
Отпевание кончилось. Родные стали прощаться с покойником; раздались дикие крики трех родственниц и утешения гостей. Стефания Высоцкая, закутанная в черную тальму, спускавшуюся почти до полу, стояла неподвижно в углу. Она была бледна, как мертвец. Сын стоял около нее и, кажется, боялся, что она упадет в обморок. Наконец, гроб понесли. Граф Григорий Стругов, его брат и его друзья были в числе несущих. Высоцкая пошла за гробом в отдалении. Она едва переступала.
- Неужели вы до кладбища думаете идти пешком? - спросил ее кто-то по-французски.
Она вздрогнула, как бы пробуждаясь от тяжелого сна, и обернулась. Перед ней стоял граф Стругов.
- Ах, это вы, граф, - приветливо улыбнулась она грустною улыбкою. - Кажется, не дойду.
- Так садитесь в мою карету. Сыро сегодня. Я тоже еду с Мишелем, - пригласил граф Высоцкую и указал на своего сына Мишеля, учившегося в гимназии вместе с молодым Высоцким.
Товарищи уже разговаривали между собою. Высоцкая согласилась на предложение. Все четверо стали садиться в карету графа.
- Гляди, гляди! Развратница-то, развратница-то, наша! - высунулись из своей кареты сестры покойника, дергая за рукав задумчиво сидевшего против них племянника. - С графом села, в его карету села! Хоть бы братца-то, нашего голубчика, похоронить дала, да уж тогда и шла бы на все четыре стороны…
- А-а! - протяжно проговорил Обносков, что-то соображая. - Так вот он отчего ей покровительствует!
- И сына-то, сына-то не стыдится. При нем вешается на шею новому любовнику… Да и он-то хорош! Среди белого дня с публичной женщиной едет, грязью себя марает!
- Э, к ним ничего не пристает! - озлобленно прошептал Обносков и отвернулся в другую сторону.
X
Очень обыкновенная семейная жить
Только через месяц после свадьбы, то есть после смерти и похорон Евграфа Александровича, молодой Обносков переехал от Кряжова и устроился своим домом. До сих пор его жена не чувствовала никакой перемены в своем положении. Только теперь она стала сознавать, что для нее началась новая жизнь. Мать Обноскова поселилась со своим сыном и рассталась как со своею квартирою на Выборгской стороне, так и со своими жильцами. С первых же дней после переезда на новую квартиру она принялась за хозяйство, за мелкие домашние распоряжения, за перебранку с прислугою и выказала явное намерение не выпускать из своих рук бразды домашнего правления.
- Вы уж, цветочек мой, Агриппина Аркадьевна, не заботьтесь о хозяйстве, - говорила она однажды за утренним чаем невестке. - Вам это дело новое. Хлопот с ним много. Возня с людишками только здоровье ваше испортит. Ведь у нас в Петербурге народ мошенник, выжига, у-у какой продувной!..
- Да я, Марья Ивановна, уже занималась хозяйством у отца, - заметила Груня. - Это совсем не так трудно…
- Из больших средств, не спорю, не трудно, не трудно… У вашего папеньки большие средства были, - заговорила частою дробью Марья Ивановна. - Вот у него и хозяйство совсем другое было, а здесь не то, совсем не то. Ваш папенька богач, а у моего сына средства-то маленькие, надо экономничать, по одежке протягивать ножки…
- Да, маменька права, - заметил Алексей Алексеевич. - Тебе незачем попусту хлопотать и возиться с прислугой и обедами.
- Да я и не настаиваю особенно на этом, но просто мне не хотелось бы без дела сидеть, - промолвила Груня.
- Ну, ангелочек мой, дома дела найдется, - утешала Марья Ивановна. - Без дела не останетесь…
- Делайте, как вам угодно, - ответила Груня и стала пить чай.
Все помолчали.
- Вот вы, кажется, и обиделись, - вдруг упрекнула Марья Ивановна.
- Чем же? Я и не думала обижаться, - изумилась Груня.
- Нет, уж я вижу, что вам не по сердцу мое желание!.. Что ж, я не навязываюсь. Вы хозяйка теперь в доме, вам и книги в руки. Была бы честь предложена, а от убытка бог избавил. Я ведь теперь здесь последняя спица в колеснице…
- Полноте, маменька, - недовольным тоном сказал Обносков. - Что тут за счеты, кто старше. Я не желал бы вообще, чтобы кто-нибудь считал себя здесь старшим, - строго заметил он и прибавил: - Хозяйничайте, распоряжайтесь и не обращайте ни на кого внимания, делая свое дело.
- Если ты хочешь, я готова, Леня, только, чтобы после претензий не было, что я худо распоряжаюсь или много трачу…
- Кто же это будет претендовать, уж не я ли? - спросила Груня, смущенная всею этою сценою. - Будьте уверены, что я не скажу ни слова, лишь бы Алексей был доволен…
- Алексей! Это вы кого же Алексеем-то величаете? - спросила едким тоном Марья Ивановна. - Уж не мужа ли? Ну, через месяц после свадьбы, кажется, рано бы его так называть. Можно бы и поласковее быть. Ведь это только холопов зовут Алексеями-то.
- Эх! - с досадой махнул рукой Алексей Алексеевич и нетерпеливо начал постукивать ногой.
- И меня-то вот вы все называете Марьей Ивановной да Марьей Ивановной, - не унималась старуха, - А ведь не грех бы и маменькой назвать. Ведь уж как вы там ни думайте, а я все-таки мать вашему мужу. Оно, может быть, по-вашему, по-новому, и не принято уважать старших - ну да ведь вам не с теми вертопрахами жить, которые старших-то в грош не ставят. Нет, голубчик мой, вы со старыми, с честными людьми живете.
- Да что это вы, матушка, левой ногой, верно, встали? - с раздражением заметил Обносков.
Марья Ивановна так и развела руками от удивления.
- Ну, батюшка, от тебя-то я этого не ожидала, - произнесла она и торопливо поднесла платок к глазам. - И то сказать, теперь жена тебе ближе, я третий человек, лишний человек в доме…
Алексей Алексеевич махнул рукою и вышел из комнаты.
- Вот полюбуйтесь, что вы наделали: сына с матерью поссорили, - упрекнула Марья Ивановна невестку. - Сами матерью будете, поймете это… Чужие слезы отольются, рано ли, поздно ли, а отольются…
Груня наморщила свой лоб и сидела совершенно безмолвно, начав вышивать. Ей первый раз в жизни пришлось испытать такую пошлую, такую бесцельную семейную размолвку. Несколько раз у нее навертывались на язык ответы старухе, но известный такт, свойственный свежим и чистым натурам, не позволял ей вставить какое-нибудь слово в поток этих мелочных придирок. Молодая женщина была, по-видимому, даже спокойна, только игла в ее руке все попадала не туда, куда следовало, и слегка дрожала. Старуха Обноскова перемывала чашки и время от времени бросала злые взгляды на невестку и покачивала головой, видя, что та не обращает на нее внимания.
- Вот вы теперь молчите и дуетесь, - начала снова Марья Ивановна. - Вы в душе-то меня ругаете, а ведь я вам же добра желаю. Вы-то по глупости, да по неопытности что-нибудь при людях скажете, мужа Алексеем, как лакеишку, обзовете, либо мать, как чужую, Марьей Ивановной величать станете, а вас и осудят, и пойдут славить: "Вон они как живут, заговорит про нас народ, как кошка с собакой! У них и имени-то ласкового друг другу нет даже при людях, а уж что же должно быть, как они с глазу на глаз останутся". А худая-то слава бежит… Вы меня благодарить должны, что я вас семейной жизни учу. Ведь и я была молода, и меня учили. Ох, как учили!.. Вы вот и подумайте обо всем, да и поймите, правду ли я говорю; хорошенько подумайте!
Марья Ивановна поставила в буфетный шкап чашки и вышла из комнаты. Груня вдруг отбросила вышивку и залилась неудержимыми слезами.
- Что с тобой? - спросил Алексей Алексеевич, входя в столовую, чтобы проститься с женою перед отправлением на службу.
- Ничего… так, - прерывающимся голосом ответила Груня и закусила губу, стараясь подавить слезы.
- Как же так? Разве можно плакать без причины? - заметил муж. - Нездорова ты, что ли?
- Скажи, за что твоя мать целый час бранила меня? - воскликнула строптиво жена, поднимая свои большие глаза на мужа.
- Э, боже мой, начались дрязги! - недовольным голосом сказал Обносков. - Уж где две бабы сойдутся, там и пойдет война!
- Да ты, кажется, считаешь меня виноватою? - изумилась Груня.
- Да, разумеется! Ведь странно же связываться со старым человеком. У нее свои взгляды на жизнь, свои привычки, а ты еще молода и не выработала себе, не могла выработать убеждений, значит, тебе легче уступить. И вообще советую тебе уважать мою мать; хотя у нее и есть ошибки, как у всякого человека, но она опытная и дельная женщина.
- Да ведь она придирается ко… - начала Груня, но муж перебил ее.
- Прошу тебя, - сказал он строго, - раз и навсегда прошу не жаловаться мне на нее и не впутывать меня в эти домашние дрязги… У меня есть серьезное дело, и мне некогда мирить вас. Да я и не судья в этих историях, потому что насколько я люблю тебя, настолько же уважаю и ее. Ты не думай, что я когда-нибудь из-за тебя вышвырну ее из дому. Это было бы так безнравственно, что ты сама перестала бы меня уважать после подобного поступка… Да и вообще вы, женщины, взволнуетесь, потеряете несколько праздных часов времени, но убытка от этого нет, - а у нашего брата дело есть; если я стану волноваться да тревожиться из-за пустяков, то у меня не очень-то хорошо пойдут вперед мои серьезные занятия.
Опутив руки, стояла Груня перед мужем, и опять какая-то непонятная ей самой сила удерживала ее от возражений.
- Ну, прощай, маленькая плакса! - улыбнулся Обносков и поднял за подбородок лицо жены.
Она отдернула голову назад и нахмурила брови.
- Ах, ты капризница! - шутливо промолвил муж, игриво скользнув двумя пальцами около груди жены, как это делают с ребенком, когда ему говорят: "А вот я тебя забодаю!" - и вышел из комнаты. "Какая она хорошенькая, когда капризничает", - промелькнуло у него в голове, и он готов был снова воротиться к жене, чтобы поцеловать ее, но ему приходилось спешить на службу, а потому это желание и отложилось до более свободного времени.
Груня решительно и быстро отерла слезы и, строптиво швырнув в сторону носовой платок, принялась опять за вышивку. Прошло довольно много времени. Груня продолжала вышивать. Внутреннее волнение замечалось только по излишней быстроте работы; наружность же молодой женщины, похожей на девочку, оставалась невозмутимо спокойною, только лоб морщился более обыкновенного, да изредка закусывались губы, как будто из желания физическою болью подавить мучения нравственной пытки. Наконец в комнату вошла Марья Ивановна.
- Что это вы сегодня все утро вышиваете, - заметила она, качая головой.
- А разве что-нибудь другое нужно сделать? - спросила невозмутимо холодным тоном Груня.
- Да ведь вот прачка белье принесла, ну и пересчитали бы все по записке и уложили бы в комод.
- Хорошо, - произнесла Груня тем же тоном и пошла в другую комнату пересчитывать и прибирать белье.
Через четверть часа туда же явилась и Марья Ивановна.
- Вы это как белье укладываете? - спросила она у Груни. - Не пересмотревши?
- Да.
- Ну, это непорядок!
- Значит, нужно пересматривать?
- А то как же? Ну, если прачка-то дурно выстирала, пятна оставила, так это ей и спустить? Нет-с, это не дело! Этак все белье перепортите. Да, надо посмотреть, нет ли и дыр где-нибудь, везде ли есть пуговицы, чтобы потом все исправить.
- Хорошо, я пересмотрю, - отвечала Груня по-прежнему спокойно и холодно.
- Вот вы говорили, что дела не найдется в доме, кроме хозяйства, а вы если одною штопкою белья займетесь, так у вас день-то весь и уйдет.
Груня молчала.
- Сейчас на рынок ходила, наших там встретила, Ольгу и Веру, - заговорила дружеским и немного таинственным тоном Марья Ивановна, присаживаясь на стул около комода. - Грех, право, с ними да и только! Ха-ха-ха! Сшили это они себе траурные шляпки и, можете себе представить, по моде, как есть по первому журналу. Ну, скажите, время ли тут о моде заботиться, когда брат помер и нужда на носу?
Груня перебирала белье и не отвечала.
- А вы, ангелочек мой, что-то хмурые сегодня такие, уж не чувствуете ли вы чего… знаете, ведь теперь такое время для вас… может, еще и на внучка скоро придется порадоваться…
- Я ничего не чувствую, - отвечала Груня и вспыхнула до ушей.
- Так уж не на меня ли вы сердитесь? - с добродушной укоризной покачала головой Марья Ивановна и, кажется, сама не верила своему предположению. - Грех вам зло помнить! Мало ли что в семье бывает. Час на час не придется. Мы повздорим, мы и помиримся. Нельзя всякое лыко в строку ставить… А вот я вам про себя скажу: у меня сердце отходчиво. И вот с тех пор, как я себя помню, всегда я была такою. Посержусь, покричу, выскажу человеку всю правду, выведу его на чистую воду, а потом и жаль мне его станет. Это бывало и с мужем, когда он запил; чего, чего я не натерплюсь, а ничего, все забуду, как только вот хоть на минутку он от глаз моих скроется. И станет мне его жаль, так жаль, так жаль, что вот так бы и бросилась к нему, моему голубчику, на шею. А ведь уж какой человек-то он был в ту пору, когда пить начал, тиран, одно слово тиран!.. Прежде он ничего, смирный был, выскажешь, бывало, ему всю правду, смолчит, уйдет только, а потом как зачал пить, так аки зверь сделался: и рвет, и мечет, и в драку лезет, ничем, бывало, его не укротишь… А вот ведь все вынесла и в церкви его поминаю, и господа об отпущении его грехов молю каждодневно… У меня сердце отходчиво, отходчиво… Да, цветочек мой, не должны люди зла помнить, и вы его не помните!