Он вставал в двенадцатом часу, надевал модный пиджак, пил черный кофе и чистил ногти, пробегал глазами столбцы газет или страницы новых журнальных нумеров. Так как газет и журналов много, то кузен Пьер читал во всех нумерах понемногу и тверже всего запоминал заглавия статей, чтобы иметь полную возможность основательно спорить, и судить о каждой из них. Потом кузен Пьер делал визиты, гулял по Невскому проспекту или по Дворцовой набережной и в три часа пополудни его можно было застать у Вольфа, Бореля или Дюссо; здесь, с тартинкою в руке, с вброшенным стеклышком в глаз, с сверкающими взглядами, с живыми движениями, он увлекался горячим спором, говоря, как и все его друзья, немного в нос, отрывисто и очень громко о красоте Барбо, о пластичности Петипа, о плохих финансах России, о коварстве Наполеона, о рысаках Матильды, о последних вредных статьях русских либеральных журналов. Оживление было искренно и зажигательно, несмотря на предмет разговора. Толпа, окружавшая кузена Пьера и состоявшая большею частию из богатых студентов, лицеистов, правоведов и гвардейских юнкеров, увлекалась его беседами, овладевала им на остальную половину дня, и потому он обедал в кругу приятелей, ехал с ними в театр, несся на пикник с актрисами или в маскарад и часов в шесть утра возвращался домой, когда уже гасили фонари, чего, впрочем, он не видал, так как в его собственных глазах уже давно погас свет жизни. Только небо да камердинер кузена Пьера знали, как он добирался до постели, как раздевался и как проводил время до двенадцати часов дня, - этой тайны не знал и сам кузен Пьер, по крайней мере на другой день он не помнил вчерашнего дня, как будто этого дня никогда не существовало в его жизни: можно сказать смело, что кузен Пьер был каждый день новорожденным младенцем, не имеющим ничего прошлого и потому пламенно отдающимся настоящему. О будущем кузен Пьер тоже не думал и имел на это очень основательные причины.
- Помилуйте, - говорил он по-французски, - будущее - это неизвестность. Что же мне ломать голову и подлаживаться к неизвестному? Как ни подготовляйся, а оно все-таки будет ново и поразит неожиданностью. Стараться угадать его - то же, что стараться открыть философский камень или рассуждать о загробной жизни.
Кузен Пьер числился где-то чем-то на службе, может быть, был чиновником по особым поручениям или даже камер-юнкером, впрочем, это - одно предположение; сверх того он был членом покровителей животных, нищенского комитета, миссионерского общества, наблюдателем каких-то приютов, пожертвовал куда-то для чего-то корпию, за что-то заслужил иностранный орден, откуда-то получил какой-то почетный диплом и даже выказал два раза всенародно свою гражданскую деятельность. Однажды он приказал будочнику отправить, куда следует, какую-то нищую с ребенком, просившую подаяния и возбудившую в нем тошноту своею искалеченною на фабрике рукою; в другой раз он призвал городового для взятия в полицию оборванного и истощенного работника, мужика, через меру нагрузившего по приказанию хозяина телегу и заградившего остановившимся возом дорогу перед эгоисткою нашего героя. Но собственно служил он обществу на другом поприще: он, консерватор, был, как и большая часть даже самых отсталых людей в наше странное время, пропагандистом, популяризатором новых идей и понятий, хотя каждый серьезный ученый, каждый передовой человек смотрел на него, как на праздношатающегося, и никак не подозревал, что даже кузен Пьер может быть опасным отрицателем. Но это было так. Кузен Пьер отрицал все не потому, что он сознал справедливость отрицаний известного кружка людей, а потому, что он не мог ничего утверждать, за исключением французского языка, на котором он умел отлично говорить или, лучше сказать, causer romans et chiffons , как он выражался сам. Насмешки и двусмысленные остроты над всеми, и важными, и неважными предметами, лились с его бойкого языка неиссякаемым потоком, и особенно в то время, когда он заставал за чтением учебников и лекций какого-нибудь своего кузена из лицеистов, студентов или правоведов. История Смарагдова и латинский язык, лучшие произведения поэзии в хрестоматиях и лекции о русских законах или политической экономии, богомольность бабушек и строгость отцов равно делались мишенью для остроумных шуток кузена Пьера, и заучившийся юноша, впервые слыша, что "все это гиль и вранье и ни к чему не ведет в жизни", начинал понимать, что все эти предметы совсем не так серьезны, как они кажутся, и могут быть очень смешны, если взглянуть на них со стороны. Будуарные тайны богомольной бабушки, закулисные похождения нравственного и строгого папаши, нарушение на практике строгих законов, скандалезные анекдоты из жизни идеально чистых жрецов искусства, проповедовавших любовь к природе, стремление к свободе и развратничавших где-нибудь на водах, выжав всякими притеснениями последние деньги из своих крестьян, все это ярко умел изобразить кузен Пьер. Он же первый открывал своим шестнадцатилетним кузинам, что они хороши собою и что на свете есть любовь. Он же первый возмущался заодно с этими кузинами, развитыми им, если их хотели отдать против воли замуж, и похитил на своем веку двадцать родственниц, конечно, не для себя, но для тайного их брака с кем-нибудь из своих друзей. Подорвав таким образом двадцать раз родительскую власть, он не менее десяти раз явно нарушил крепость супружеского союза, устроив побег чужих жен с посторонними людьми, конечно, в этот счет не входят те бесчисленные случаи, когда побега не совершалось, когда кузен Пьер работал не в чужую пользу, а просто собственными поступками практически доказывал, что он стоит за свободу чувства в замужней женщине. Старухи и старики часто журили за такое поведение кузена Пьера, но серьезно сердиться на него не могли.
- Ты весь в покойного своего отца! - говорили они ему, с добродушной укоризною покачивая головами, и в умах стариков оживало то время, как отец кузена Пьера помог им увезти их теперешних жен, а старухам вспоминалось, как отец кузена Пьера впервые практически доказал им всю сладость свободы чувства в замужней женщине.
При этих воспоминаниях сам кузен Пьер казался старикам и старухам не просто сыном столицы, но отчасти и их собственным сыном. Кузен Пьер действительно играл по праву в их кружках роль любимого пасынка нескольких любящих отчимов и нескольких нежных мачех.
В один из четвергов, наговорив сотни любезностей и комплиментов Груне, кузен Пьер сидел и рассуждал в стороне с своими друзьями, Левчиновым и молодым графом Родянкою, о прелестях хозяйки дома.
- Да, она действительно очень мила, - соглашались с ним собеседники.
- Мила! - с увлечением воскликнул кузен Пьер тоном упрека. - Что вы мне говорите: мила! Она просто восхитительна! Эти худенькие, едва развившиеся женщины - огонь! Тут страстность таится, неукротимая страстность. Я ведь кое-что смыслю в этом деле.
- Что и говорить! Специалист по женской части! - усмехнулся Левчинов.
- Смейтесь, смейтесь сколько вам угодно, - хохотал кузен Пьер и выказал свои белые зубы, - а между тем эта специальность доставляет наслаждений в тысячу раз больше, чем всякая другая специальность. Вот ведь вы, не специалисты по этой части, говорите, что она мила, а я знаю, что она не только мила и наделена страстною натурою, но и вполне несчастлива с трупом своего мужа…
- Несчастлива? - изумились собеседники. - Кто это вам сказал?
- Опытность специалиста, - важно ответил кузен Пьер и опять оскалил зубы. - Да-с, милостивые государи, - балаганил он, - она несчастлива. А из этого следует, что она ищет счастия. Но счастие, в чем бы она его ни искала, найдется только в любви, а если оно может найтись только в любви, то… то… ну, одним словом, надо попробовать, не можем ли мы послужить орудием для ее счастия.
- Ха-ха-ха! - засмеялся Левчинов. - Вы всегда найдете предлог для волокитства.
- Фи! для волокитства! Какие тривиальные выражения вы употребляете! - воскликнул кузен Пьер, делая шутовски серьезную мину. - Тут не волокитство, а желание осчастливить ближнего, доставить ему то, чего недостает в его жизни.
- Нет, кроме шуток, - начал носовым голосом и с зевотой задумавшийся Родянка, - вы убеждены, что она несчастлива?
- Убежден ли я? Да, убежден, клянусь гробами моих отцов! - с комическою торжественностью произнес кузен Пьер и, вдруг сощурив глаза, пристально взглянул на графа Родянку. - А ведь и вы что-то замышляете, вы это недаром спрашиваете о действительности ее несчастия… Ну, что же, вы моложе, вы победите, вам честь и слава.
- А мне кажется, что у нее есть еще более молодые поклонники, - тихо заметил Левчинов, глядевший на кого-то сквозь плющ, за которым они сидели.
- Кто это? кто? - торопливым шепотом спросил кузен Пьер и устремил глаза по направлению в ту сторону, куда смотрел Левчинов.
- Не знаю, какой-то юнец, вон он сидит, - указал Левчинов.
Глаза молодых повес устремились на указанного юношу. Он был бледен, худ, с черными всклокоченными, курчавыми волосами; его черные глаза впились в хозяйку дома, сидевшую в кружке женщин в противоположном углу комнаты.
- Некрасив! - улыбнулся, зевая, граф Родянка. - Злое выражение и непричесанная физиономия.
- Может быть, такие растрепыши нравятся женщинам: как вы об этом думаете, господин специалист по женской части? - спросил шутливо Левчинов, обращаясь к кузену Пьеру.
- Вот оно что! - глубокомысленно соображал кузен Пьер, уже не слыша вопроса. - Здравствуйте, monsieur Поль! - громко проговорил он, выставляя свое цветущее личико из-за плюща.
Панютин - это был он - вздрогнул и, растерявшись, оглядывался во все стороны, чтобы отыскать то лицо, которое назвало его по имени. Казалось, его мысли все это время носились где-то очень далеко. Наконец он увидал, что его манит к себе кузен Пьер.
- А, это вы, Петр Петрович, - поздоровался он, подходя к кузену Пьеру и пожимая ему руку.
- Вы это о чем же так задумались, что даже испугались, когда я вас позвал? - трепал по плечу Панютина кузен Пьер, показывая два ряда белых зубов.
- Мало ли о чем иногда думается, не все же рассказывать, - отвечал тот.
- Тайна? А ведь в молодости только любовные тайны бывают, значит, вы думали о ней, - подшутил кузен Пьер.
- Вы ошибаетесь, я о ней не думал, - быстро ответил Панютин с румянцем на щеках и совершенно невольно обратил глаза в ту сторону, где сидела Груня.
Повесы засмеялись. Панютин сердито закусил губы, поняв свою неосторожность.
- Ну, как вы теперь живете, что поделываете? - стал расспрашивать кузен Пьер.
- Университет посещаю, - коротко ответил Панютин.
Он не имел никакого желания беседовать.
- Скучаете, я думаю, без сестры?
- Занятия есть, скучать некогда…
- Да, да, конечно! А вот у нее нет занятий, она и скучает. Вы заметили?
Панютин молча кусал губы.
- Как вы думаете, счастлива ли она? - спрашивал кузен Пьер, делая очень серьезное лицо. - Вот мы сейчас спорили об этом предмете. Я говорил, что она не может быть счастлива с трупом супруга, что ей нужен муж молодой, живой… вот, хоть бы такой, как вы.
Панютин снова вспыхнул и сухо заметил:
- Я не мешаюсь в дела сестры. Счастлива или несчастлива она - это ее дело.
- Так, так, - согласился кузен Пьер. - А я полагал, что вы так привыкли с детства друг к другу, что одного из вас всегда должны интересовать дела другого.
Панютина снова передернуло. Кузен Пьер опять стал изливаться в похвалах прелестям Груни. Панютин стоял, как на горячих угольях. Он то краснел, то бледнел. Трое повес наблюдали за жертвой своей плоской шутки и продолжали дразнить ее, как дразнят голодного, запертого в клетку тигренка, показывая ему из-за решетки со всех сторон кусок мяса. Дикий тигренок сделал попытку скрыться, его удержали.
- Постойте, куда же вы бежите? - остановил юношу кузен Пьер и взял его под руку. - Садитесь. Мы так давно не видались. Поговоримте. Что это вы хмуритесь? Ну, что, на кладбище вашего воспитателя все по-прежнему появляются привидения похороненных мудрецов? Тень Трегубова по-старому ли восстает из своего могильного склепа и приходит во время шабаша осматривать мавзолеи кряжовского погоста? А мавзолеев все прибавляется или ими заставлены уже все углы? Находите ли вы теперь приятным свое пребывание в жилище мертвых? Иногда, я думаю, становится немного скучно?
- По крайней мере тихо, если не весело; заниматься можно, - ответил Панютин и поспешил прибавить: - Но я большую часть времени провожу в университете.
- А, да, в университете, - серьезно проговорил кузен Пьер. - Конечно, там скучать нельзя. Молодые профессора, новые, живые идеи приводят, животрепещущие вопросы поднимают; кружки молодежи составляются; товарищество крепко стоит за своих членов; споры, шум, сходки, заботы об участи бедных собратьев, все кипит, волнуется юною жизнью, жизнью дня… Чудное это существование.
- Нет… да… - начал в замешательстве Панютин. Ему очень хотелось выругать кузена Пьера, очень хорошо знавшего, что в университете уже не было никаких кружков, никаких сходок, никаких новых идей.
Трое повес захохотали дружным смехом. Юноша снова с злобою закусил губы и, оборвав лист плюща, скомкал его в руке; казалось, он хотел бы в эту минуту точно так же скомкать, отбросить и растоптать ногами свою собственную жизнь.
- Что вы ему сказки-то рассказываете? - проговорил Левчинов. - У вас, я думаю, нет ни одного товарища? Вы едва ли знаете кого-нибудь из студентов даже по имени;- обратился он к Панютину.
- Да, теперь студенты мало сходятся между собою, - отвечал неохотно Панютин.
- Жаль, жаль, - с сожалением произнес кузен Пьер, продолжая свое, начатое без всякой цели, шутовство. - Ну, да это не беда, поскучаете дома и в университете, так здесь отдохнуть можно, в добром родственном кружке…
- Что это вы, Петр Петрович, с умыслом или… - начал Панютин глухим голосом и ве мог сразу подыскать слово, - или по вдохновению дразните меня? - окончил он.
Ему хотелось сказать не по вдохновению, а по глупости, но язык не повернулся на это.
- Дразню? Я и не думал дразнить вас, - изумился кузен Пьер и снова выставил свои блестящие зубы.
- Так что же вы расспрашиваете меня о моем житье-бытье? Ну, скверно оно, вы это сами знаете. Да вам-то что до этого?
Панютин сердито встал. Кузен Пьер ласково удержал его…
- Мне, право, жаль вас, - благодушно сказал он. - Вот вы все хмуритесь, скучаете, раздражаетесь, а между тем уходит то лучшее время, когда человеку нужно жить полною жизнью.
Панютин пожал плечами и выказал снова намерение уйти.
- Право, вам надо поближе с обществом познакомиться, там найдутся и друзья, и развлечения.
- На улицу, что ли выйти да прохожих в друзья скликать? - спросил Панютин.
- Зачем такая эксцентричность? Просто вот заходите ко мне, я вас и познакомлю с молодежью, - сказал кузен Пьер.
Панютин сухо поблагодарил его и ушел.
- Ха-ха-ха! - захохотали Левчинов и граф Родника. - Для чего вы это такую комедию с этим диким зверем разыграли?
- Субъект интересный? - ответил кузен Пьер и выставил свои зубы.
Собеседники пожали плечами, как будто выражая этим то мнение, что не стоило начинать комедии из пустяков. Граф Родянка даже зевнул, выражая этим томившую его скуку. А кузен Пьер очень многозначительно взглянул на них и стал объяснять дело.
- Этот зверек очень сердит на свое положение н очень скучает, - начал ей. - Сверх того, он очень неопытен. Из этого ясно следует, что его легко приманить какою-нибудь забавой к себе.
- Очень нужно нам всяких дураков приманивать, - презрительно промолвил граф Родянка и опять зевнул, точно зевота была задачею его жизни.
- Я не знаю, дурак он или умный, но мне он нужен, - сказал кузен Пьер. - Он, во-первых, мне передаст, любит ли его нареченная сестра своего мужа или не любит, счастлива ли она или нет, а, во-вторых, он передаст своей нареченной сестре, что я интересуюсь ею и жалею ее.
- Так он и станет ей это передавать, если он сам без ума от нее, - лениво заметил граф Родянка, пожимая плечами. - Вы упустили из виду его неопытность. Он разгорячится и все выскажет сестре.
- Какое ужасное коварство! - с комическим ужасом произнес Левчинов и захохотал.
- Это будет целый роман, - тем же скучающим и носовым тоном промолвил граф Родянка.
Кузен Пьер оскалил свои белые зубы.
- А знаете, ведь действительно было бы интересно увидать первые шаги этого зверька в нашем обществе. Смеху доставило бы много.
- А черт его знает, еще скандал какой-нибудь учинит. Это, кажется, грубая натура, - снова зевнул граф. - Пошло все это и нисколько не весело, - добавил он и помолчал.
- Вы сегодня куда? - спросил он у собеседников через минуту.
- Не худо бы к мисс Шрам, - ответил Левчинов.
- Идет, - ответили остальные и, распрощавшись с обществом Обносковых, понеслись к мисс Шрам, одной из самых отчаянных наездниц цирка.
У нее уже собралась целая ватага разгульной молодежи. Трое новых посетителей были встречены с восторгом.
- Погодите, погодите, я вам скоро новичка привезу! - говорил кузен Пьер. - Дикаря с островов Тихого океана.
Левчинов и граф Родянка опять пожали плечами, как будто удивляясь странной настойчивости кузена
Пьера, и скоро среди шумной оргии у мисс Шрам забыли обо всей пошлой сцене и пошлых разговорах, происходивших между ними в скучном доме Обносковых.
Но у кузена Пьера не выходили из головы два молодые лица: лицо Павла и лицо Груни. Это были два новых актера, которых он мог заставить разыграть какую-нибудь комедию, еще не известного ему содержания, но во всяком случае потешную для него. Как всякий специалист, кузен Пьер принимался за новые, относящиеся к его любимому предмету опыты, не зная, что из них выйдет, но наслаждаясь вперед самым процессом этих опытов и возможностью не сидеть без дела. Сверх того, кузену Пьеру давно приелись азбука и зады его специальности; он заметно старел, не по летам, но по усиленной жизни этих лет, и начинал чувствовать, что и дружба с тридцатипятилетними женщинами, и кутежи с наездницами и актрисами, и возня с пресытившимися друзьями становятся крайне однообразными, что в этой музыке он наизусть знает каждую нотку. Ему нужно было что-нибудь новое, выходящее из ряда этого, по-видимому, бурного и разнообразного, но, в сущности, такого же скучного и однообразного существования, как и существования какого-нибудь канцеляриста с вечной перепиской похожих до крайности одна на другую бумаг.
XII
На краю пропасти
Павел Панютин со дня свадьбы Груни не находил себе нигде покоя, тосковал, худел и ходил, как человек, утративший нечто, составлявшее всю цель его существования. Действительно, в Груне он терял все.