* * *
Утром Бонни уже не было. Она оставила длинное извиняющееся письмо, хаотичную статью на шести исписанных с обеих сторон страницах, в которой объясняла, что в настоящий момент не в состоянии с этим справиться, что ей нужно время, что она обязательно приедет на похороны, если таковые состоятся, но в данный момент ей лучше находиться с семьей, с Гилом и детьми, как можно дальше от всего этого.
Он хотел разозлиться на нее, но не смог. Она не была виновата в том, что случилось, и хотя было бы легче возненавидеть ее за трусость, он не мог найти в себе сил осудить ее. После всего, что было сказано и сделано, она все равно оставалась его сестрой, и не было никаких реальных причин сидеть здесь и ждать, пока ее реанимированный мертвый отец перестанет ходить и в конце концов умрет, как ему и положено.
Никому этого не надо.
Майлс отсутствовал на работе с понедельника, поэтому решил, что лучше поехать на службу, чем еще один день просидеть в четырех стенах.
Поднимаясь на лифте, он почувствовал, как вспотели ладони. Он механически выслушивал соболезнования от сотрудников, поблагодарил Хала за предложение стать жилеткой, но лишь устроившись в своем кресле за столом, заваленным кипами бумаг, он наконец смог расслабиться.
Он даже не сознавал, насколько тяжко, оказывается, было находиться дома. Здесь он ощутил облегчение, почти счастье. Такое ощущение, словно огромный груз свалился с плеч, и хотя Наоми сказала, что он может взять еще несколько дней в связи с тяжелой утратой, Майлс был рад, что принял решение выйти. Работа может помочь забыть, отвлечься от личных проблем.
Затем наступило время ленча.
Повинуясь какому-то импульсу, он поехал в Палм-Спрингс, к Хьюберту П. Ларсу, пятому человеку из списка Лиэма, у которого оказался отключенным телефон. Как он и подозревал, дом был пуст, а расспросив соседей, он выяснил, что Хьюберт скончался полгода назад. От естественных причин, сказали ему. Во сне. Но Майлс сомневался в этом. Теперь ему каждая смерть казалась подозрительной и, возвращаясь в Лос-Анджелес мимо полей с гигантских размеров ветряными мельницами, которых было видимо-невидимо на всей продуваемой горячими ветрами пустыне Сан-Горгонио, он пытался придумать какую-то причину или логическое объяснение, которое не включало бы элемент иррационального вмешательства.
Но не смог.
Он опять подумал об отце. Было ощущение, что рухнула стена реальности, словно мир сдвинулся со своей логической, физически объяснимой позиции, которую он знал и понимал.
Никаких сообщений на столе по возвращении он не обнаружил, поэтому решил позвонить Лиэму. За несколько секунд, которые выделил ему старик, прежде чем бросить трубку, Майлс успел выпалить, что Хьюберт П. Ларе умер. Потом послышались короткие гудки, но он не сомневался, что Лиэм услышал и понял его, и надеялся, что новая информация не останется без внимания. Люди из списка были либо уже мертвы, либо умирали, и если у Лиэма осталась хотя бы крупица здравого смысла, ему лучше бы пойти на сотрудничество и начать говорить, если он хочет избежать аналогичного конца.
Конечно, нельзя исключить, что он считает это неизбежным. Лиэм был явно испуган и не хотел умирать, но, возможно, полагал, что судьба его уже решена и грядущее неотвратимо.
Так же, как Боб?
Параллель показалась слишком очевидной для душевного спокойствия, и Майлс постарался отогнать эту мысль. Он хотел заниматься этим делом, но не хотел думать про отца, поэтому сменил фокус с общего к частному, снова погрузившись в поиск адресов и телефонов.
По дороге домой он думал заехать в офис коронера, но не смог заставить себя это сделать. Он три раза объехал вокруг квартала, пообещав себе, что если найдет, где припарковаться, то расценит это как добрый знак и последует ему. Но когда на третьем круге место действительно освободилось, он не воспользовался им, а, наоборот, прибавив газу, поехал домой.
Разогрев замороженные макароны и сырный пирог, он уселся перед телевизором ужинать. Дом казался пустым и холодным. Неизвестно по какой причине вспомнилась Клер. Странно, но в последние дни он довольно часто думал о ней, думал о том, что надо бы сообщить ей о смерти отца.
Но все время себя останавливал. Конечно, можно уговорить себя и сделать вид, что хочет просто поставить ее в известность, но в глубине души таилась иная мысль – ему просто хочется поговорить с ней, услышать ее голос, и Майлс отказывался использовать трагедию смерти отца в личных целях.
Он не станет звонить Клер.
Но идея застряла в мозгу. Он посмотрел новости, потом – бульварное шоу, потом дешевую комедию, и при этом неоднократно – во время передач и во время рекламных пауз – ловил себя на мысли о том, что думает о ее реакции на это известие, о том, как она расстроится и опечалится...
Он посмотрел на часы. Половина девятого. Клер всегда категорически негативно относилась к тому, чтобы отвечать на телефонные звонки после девяти вечера, мотивируя это тем, что человек, звонящий так поздно, скорее всего сообщит плохие новости, а она лучше поспит спокойно и все узнает наутро.
Надо ли звонить? Нужно ли ей это? Он не был уверен. Она всегда любила его отца, но расставание получилось горьким, было наговорено много резких слов, и почти пять лет Майлс никаким образом не общался со своей бывшей женой.
Он даже не был уверен, есть ли у него ее нынешний телефонный номер.
Но чувствовал себя обязанным хотя бы сделать попытку связаться с ней. Смерть важнее всего остального; она перекрывает все проблемы, существующие между ними.
А такая смерть...
Чтобы найти ее телефон, пришлось порыться в старой записной книжке. Если этот неправильный, можно подключить ресурсы его агентства, чтобы найти новый, хотя Майлс сомневался, что очень этого хочет.
Он набрал номер. В трубке послышался один гудок. Второй. Третий. Посередине четвертого трубку сняли.
– Алло.
Клер.
Тембр голоса показался ему несколько иным, чем он помнил, – мягче, ниже, менее резким, но узнал он его сразу и на одно какое-то странное мгновение показалось, что время вернулось вспять, что они по-прежнему вместе и он просто звонит узнать, как дела.
– Здравствуй. Это Майлс.
Она промолчала. Подавив желание положить трубку, Майлс быстро заговорил:
– У отца месяц назад произошел сильный инсульт. Его почти парализовало. А... а теперь его не стало. Он умер. Я подумал, надо тебе сообщить.
Рука дрожала почти так же, как голос. Он сильнее сжал трубку, чтобы унять дрожь, но колотун лишь усилился. Почувствовав боль в груди, он понял, что давно уже затаил дыхание, ожидая ее ответа, и громко выдохнул; звук эхом отдался в ухе.
– Ой, Майлс, – произнесла она с такой неподдельной грустью, с таким участием, что от этих двух простых слов его просто пронизала боль утраты. Впервые он осознал, насколько ему ее не хватает, и он прикрыл глаза, пытаясь сдержать прилив эмоций, которые грозили выплеснуться через край.
– Сам-то как?
Он глубоко вдохнул и выдохнул.
– В норме.
– Я очень любила твоего отца. Он был замечательным человеком. Я... мне очень жаль.
– Угу, – выдавил Майлс, пытаясь проглотить комок в горле.
В короткой паузе ему показалось, что слышит всхлипы.
– Скажи... – тут всхлип прозвучал уже вполне отчетливо. У нее перехватило дыхание. – Скажи, Боб очень страдал?
– Пожалуй, нет. Но... впрочем, не знаю.
Он хотел объясниться, хотел рассказать ей все, но они больше не были женаты, она больше не составляла часть его жизни, и это были не ее проблемы.
Возможно, в том, что они больше не были вместе, был и один позитивный момент – ей совершенно не обязательно было знать, что на самом деле случилось с отцом.
– Когда похороны? – спросила Клер.
– Мы... э-э... – Майлс замялся. – Мы еще не определилась.
Неловкая пауза грозила перерасти в молчание.
– Скажи... а если... – Он слышал волнение в ее голосе, слышал, как она вздыхает, словно набирается решимости – все точно так, как запечатлелось в его памяти. – Ничего, если я приеду?
Он чуть-чуть затянул с ответом.
– Если не хочешь, я пойму, – быстро добавила она. – Мне просто подумалось...
– Да, – ответил он. – Это было бы хорошо.
– Ты хочешь, чтобы я приехала?
– Я бы хотел тебя видеть.
Дальше никто не знал, что говорить, и Майлсу уже показалось, что ничего не выйдет, но тут она проявила инициативу.
– Я подъеду примерно через час. Надеюсь, ты живешь там же?
– Там же.
– Хорошо. До встречи.
Они быстро попрощались, словно стараясь не испортить план. Положив трубку, Майлс принялся лихорадочно прибираться в гостиной и на кухне, пытаясь придать дому до приезда Клер хотя бы подобие порядка. Он едва успел переодеться и причесаться, как раздался звонок в дверь.
С замирающим сердцем и дрожащими потными руками он пошел открывать.
Она выглядела даже лучше, чем запечатлелась в его памяти – словно сознание само, не желая причинять ему дополнительных страданий, приспустило ее на более низкий уровень красоты. Но теперь она стояла перед ним – в полном объеме и великолепных сочных тонах, и казалась ему столь же привлекательной, как в тот день, когда они только познакомились. Искра, от которой воспламенились тогда их чувства, никуда не пропала – по крайней мере с его стороны, и он тупо смотрел на нее, не в состоянии придумать ничего лучшего, чем просто сказать "привет".
Преодолев секундную нерешительность, она протянула руки, обняла его и, положив голову на плечо, расплакалась, приговаривая – "ой, беда... беда..."
Он тоже обнял ее и почувствовал, как по щекам полились слезы. После смерти отца он не плакал ни разу, и только присутствие Клер каким-то образом дало разрешение ощутить горе, и он разрыдался так, как не рыдал с детства.
Они вспоминали отца, и каждое воспоминание сопровождалось новым потоком слез. Воспоминания вызывали боль, но это была хорошая, очищающая боль. Впервые после смерти отца он позволил себе вспомнить давние времена, хорошие времена, времена, когда его еще не поразил инсульт. Он старался сосредоточиться на "здесь и сейчас", опасаясь, что если позволит себе погрузиться в прошлое, то провалится в такую эмоциональную яму, из которой будет не выбраться.
Постепенно его слезы иссякли, а вскоре успокоилась и Клер. Они отстранились друг от друга, сели на диван – впервые после развода.
Он понял, что любит ее по-прежнему и, видимо, будет любить всегда, но об этом они не говорили. Они не говорили ни о своем браке, ни о прошлой совместной жизни, хотя эта тема подтекстом присутствовала во всех сюжетах. Они не говорили о своей нынешней жизни и ближайших перспективах.
Они говорили о Бобе.
Тени стали длиннее, дом погружался во мрак. Они включили свет, но не сделали и попытки куда-то сдвинуться. Майлс не предложил Клер ничего из напитков или еды, а она сама не попросила. Они оставались на одном месте, далеко за полночь вспоминая жизнь человека, которого оба любили.
Было странно, что они ни разу не отклонились от темы, но вместе с тем и хорошо. Майлс догадывался, что любая попытка расширить беседу разрушит чары, помешает осторожному воссоединению, которое создавали оба, а этого никому из них не хотелось, поэтому воспоминания продолжались – хорошие и тяжелые, веселые и грустные – до тех пор, пока оба не высказали все, что хотели сказать.
Обоим утром нужно было на работу, и Клер встала, чтобы попрощаться. Она спросила, как он себя чувствует, не хочет ли он, чтобы она осталась, и он уверил ее, что с ним все в порядке. На прощание она пообещала приехать завтра после работы и даже чмокнула в щеку, прежде чем сесть в машину.
Стоя в дверях, он смотрел вслед отъезжающей машине; потом хвостовые огни исчезли за поворотом, но Майлс еще долго продолжал смотреть на опустевшую улицу.
Клер.
Он не был уверен, что правильно понял то, что произошло. Они не виделись со времени развода – в тот момент она отчетливо дала понять, что больше не желает его видеть, – но узнав о смерти отца, поспешила приехать и даже предложила остаться на ночь, если ему нужно, чтобы кто-нибудь был рядом. Возможно, это просто доброта. Может, по каким-то причинам она могла подумать, что он склонен к суициду, и проявила по отношению к нему такое же участие, которое проявила бы к любому, переживающему смерть близкого человека. Может, она просто любила своего бывшего свекра и захотела поделиться своими чувствами с тем, кто тоже знал и любил его и мог понять ее.
Возможно.
Но у него было чувство, что за этим кроется нечто большее. Обычно он не позволял себе обольщаться ложными надеждами, но в данный момент он не был уверен, что эти надежды ложные,и мысленно был вполне в состоянии представить, что они снова могут быть вместе.
Засыпая, Майлс думал о том, как хорошо было бы снова проснуться рядом с Клер под одним одеялом.
Проснулся он среди ночи от звонков. Сонному мозгу потребовалось некоторое время, чтобы перебрать каталог звуков и сообразить, что это может быть. К тому времени, как он снял трубку, телефон прозвонил уже добрый десяток раз. От того, кому оказалось столь важно позвонить человеку в такой час ночи, не следует ждать хороших новостей. С отвратительным чувством сосущей пустоты в желудке он снял трубку.
– Алло.
– Мистер Хьюрдин?
Сердце трепыхнулось. Официальное обращение – тоже недобрый признак.
– Я слушаю.
– Это Смит Блюм, помощник окружного коронера. У меня ночное дежурство, и меня подключили к делу о вашем отце. – Блюм смущенно прокашлялся. – Боюсь, что произошел... ну, не то что несчастный случай, но... у нас возникли некоторые проблемы с вашим отцом.
– О чем вы говорите? – стиснул трубку Майлс.
– Я говорю, мистер Хьюрдин, – шумно выдохнул собеседник, – что ваш отец ушел. Он ушел отсюда.
2
Лиэму снилось, что он бежит по пустыне, преследуемый толпой бездомных с горящими синими лицами в драных черных одеждах. При этом он постоянно спотыкался и натыкался на колючки густо растущих кактусов. Впереди виднелась небольшая хижина, полуразвалившееся строение размером не более кабины истребителя-бомбардировщика, без окон, но дверь была открыта, а в дверном проеме черным силуэтом на фоне желто-оранжевого пламени очага стояла горбатая старая женщина.
Женщина его пугала, но бегущая сзади толпа пугала еще больше, поэтому он продолжал бежать к открытой двери. По мере приближения он уже более детально мог разглядеть женщину. Было что-то странное во внешности этой старой карги, что-то мистическое в чертах ее лица.
Впрочем, она была его единственной надеждой, и он бежал к ней.
– Впустите меня! – прокричал Лиэм. Обернувшись через плечо, он увидел приближающуюся толпу с синими лицами.
– Съешь яблоко! – Старуха протянула ему сверкающее красное яблоко, и он понял, что впустят его в убежище только в том случае, если он откусит от этого фрукта. Он узнал сцену – из "Белоснежки" в версии Диснея, – но здесь было такое реальное чувство опасности и напряжения, какое Уолт Дисней никогда не вкладывал ни в одну из своих картин.
Ему не хотелось есть яблоко, он даже боялся прикасаться к нему.
– Впустите меня! – закричал он.
– Съешь яблоко.
Старуха протянула фрукт. Выбора у него не было. Толпа уже была рядом. Он укусил яблоко.
И моментально пожалел об этом. Он почувствовал во рту теплую влагу и попытался ее выплюнуть, но она, как живая, обволокла язык и заползла в горло. Он перевел взгляд на яблоко. Яблоко состояло из вен с пульсирующей кровью. Он видел их сквозь белизну мякоти плода, под тонкой кожицей, которая сейчас выглядела как настоящая кожа, человеческая кожа.
Он резко обернулся. За спиной никого не было. Толпа исчезла.
Он понял, что они гнали его сюда. Старуха была главной у этих бездомных, и как только он проглотил кусок яблока, он увидел, что она стала меняться. Она распрямилась, стала выше, возраст словно упал у нее с плеч. Теперь это была восхитительная величественная женщина. Лицо ее из старческого и безобразного превратилось в молодое и прекрасное, только не стало от этого менее пугающим.
– Пора, – сказала женщина с улыбкой, от которой ему захотелось заорать. Огонь у нее за спиной погас. В хижине был полнейший мрак. Она обхватила его за талию, потянула за собой в темноту, и они упали в черную ледяную воду.
Он проснулся, весь дрожа, в холодном поту. Перед сном он оставил открытым окно, и теперь комната была полна сырым морским воздухом. Впрочем, не это послужило причиной кошмара. Он знал, что иногда внешний мир каким-то образом влияет на посещающие по ночам мысли. Иногда он задремывал перед телевизором, и мозг начинал развивать диалоги персонажей очередного сериала. Летом он нередко оказывался на тропическом острове, но сейчас причина была иная, в этом он не сомневался и, хотя не мог сказать почему, был стопроцентно уверен, что толчок этому сну отнюдь не столь безобиден.
Зазвонил телефон, но он побоялся снять трубку. Телефон звонил, звонил и звонил. Потом звонки прекратились.
Он выдернул телефонную вилку.
Почему она играет с ним? Почему не хочет покончить сразу?
Она?
Откуда это взялось? Наверное, из сна, подумал Лиэм, но потом засомневался. Это нечто более существенное. Скорее, нечто такое, о чем он всегда знал, но до сей поры не мог вспомнить, и в сознании возник образ величественной женщины, стоящей на пороге хижины в Волчьем Каньоне.
Волчий Каньон.
Он всегда знал, что это вернется.
Лиэм встал и пошел в ванную попить воды.
Он уже тогда чувствовал, что Волчий Каньон был не просто несчастным случаем или трагической ошибкой, и это чувство с годами не уменьшалось, а, наоборот, крепло. Он чувствовал свою ответственность, да, но он уже в то время понимал – они все понимали, – что суть события глубже, чем простой физический факт. И скудость информации, которую они получили от правительства, и тот факт, что никому не было предъявлено обвинений, что сам факт события так никогда и не был признан и что ни слова не просочилось в прессу – все это только подтверждало его подозрения.
Тем не менее он знал, что непосредственную ответственность за то, что произошло, несет он сам и члены его команды, и на определенном уровне соглашался с мыслью, что должен понести наказание.
Может, поэтому он так сопротивлялся нанятому Мариной детективу, поэтому не прилагал никаких усилий к тому, чтобы заручиться чьей-то помощью для самозащиты.
Выпив воды, он вернулся в спальню. Повинуясь неведомому импульсу, он подошел к окну и отдернул штору. Он бы не удивился, увидев на газоне банду бездомных или длинный черный автомобиль, припаркованный у тротуара, но ни того, ни другого не было. Он улегся в постель и проспал до утра без сновидений.