– Но мы-то, мы же знаем, что этот помешанный купил наши венки ровно под коллективную экзекуцию, – воскликнула мадам Этерп.
– Мы сможем его арестовать только после преступления, совершенного и засвидетельствованного, – ответил Симон с многозначительным вздохом. – Только так.
Несчастная тетушка пробовала урезонить племянника, мол, теперь из-за пассивности властей под угрозой дюжина человеческих жизней, но Симон, укрывшись за уложениями закона, опорожнил бутылку, вытер усы и пожелал супругам Этерп приятного отдыха, похвалив качество их рома.
Невозмутимое спокойствие полицейского передалось, в конце концов, и Виктору: он заявил о сложении с себя всякой ответственности – хотя бы потому, что забыть о случившемся ему посоветовал служитель закона, облаченный в форму. Напротив, мадам Этерп, как и большая часть представительниц ее пола, осталась глуха к доводам юриспруденции, и провела остаток ночи в беспокойстве. В то время как Виктор подрагивал во сне губами от едва сдерживаемого супружеской заботой храпа, она, уставившись в темноту одним, широко раскрытым от ужаса перед собственными фантазиями глазом, вспоминала мельчайшие детали облика и одеяния клиента, с болезненной отчетливостью отпечатавшиеся на ее сетчатке. И во всех этих чертах, как и в его поведении, находила она признаки, свойственные извращенцу. Подстегиваемая темнотой и безмолвием, она будто наяву представляла себе кровавую резню целого семейства. Может, именно теперь, увешанный венками, ходит он на цыпочках по комнатам и режет горло грудничкам в колыбельках, выкидывает на всклокоченную бороду дедушки выпотрошенные внутренности, дядю и племянника увечит лезвием бритвы, проламывает череп спящему брату, режет на куски беззащитных отца и кузена, оскопляет зятя и, хохоча во всю глотку, шлепает по разбросанным вокруг мозгам и разлившейся крови.
На следующее утро мадам Этерп закупила целую кипу газет в надежде обнаружить прямо на первых полосах известия о предсказанных ею смертях. Но перелистав абсолютно все передовицы, она не нашла для себя ничего значительного. Писали о мелких непрофессиональных убийствах и отдельных случаях суицида. Значит, убийца еще не успел совершить свои гнусные дела. Должно быть, выжидает удобного случая. Мадам Этерп про себя решила, что ни за что не прекратит расследования, и много месяцев оставалась одной из преданнейших и внимательнейших читательниц криминальной хроники утренних и вечерних газет.
С тех пор минуло около года, а загадочный покупатель никоим образом не проявлял свою кровожадность. Давно уж мадам Этерп не допекала мужа своими беспокойствами. И даже посмеивалась над своими недавними страхами, но глубоко внутри хранила уверенность, что драма разразится в момент менее всего ожидаемый.
Как-то вечером в пятницу, когда Виктор занимался срочным заказом, она забросила в рот кисловатую карамельку, накинула на волосы кружевной кремовый платок и устроилась у входа в лавку – подышать свежим воздухом. Не прошло и пяти минут, как на тротуаре через дорогу она увидела некое чудовище – одетое во все черное, оно, крадучись, перемещалось вдоль стены. Мадам Этерп будто током ударило. Она, не размышляя, поднялась с места, пересекла улицу и направилась вслед за незнакомцем. Неуверенной походкой, ни о чем не подозревая, тот продолжал путь. Плечи его сутулились, к ним были подвешены безвольные руки, и со стороны он ничем не отличался от вполне безобидного гражданина. Но мадам Этерп трудно было провести на мякине. Она пребывала на вершине блаженства, понимая, в отличие от боязливого мужа и бестолкового племянника, что напала на след негодяя. Даже если слежка затянется, она от этого голубчика не отстанет ни на полшага и заставит его, чего бы это ей ни стоило, исповедоваться в страшных злодеяниях. Она подумала было задержать его прямо на улице, когда тот вдруг остановился перед заурядным с виду отелем и направился к лестнице, снимая на ходу шляпу. Мадам Этерп последовала за ним. Мужчина, кряхтя на каждом шагу, принялся подниматься по лестнице, она, чуть отстав, поднялась следом. Он свернул в коридор, она притаилась за углом, чтобы издали пронаблюдать за ним. И когда он стал открывать дверь, она выскочила из укрытия и заорала:
– Ни с места!
Он застыл на пороге с разинутым ртом и совершенно глупым видом.
– Пропустите меня, – потребовала она тоном, не допускающим возражения.
И не дожидаясь ответа ворвалась в комнату. То была невзрачная клетушка, оклеенная обоями в лиловых разводах, с медной кроватью и спрятанным за бамбуковой ширмой умывальником. Вдоль стен в зловещем строю стояли венки, предназначенные убиенным ближним и дальним родственникам. Мадам Этерп достаточно было одного короткого взгляда, чтобы понять, что в мрачной картине недостает одной детали. Мадам Этерп успела как раз вовремя. Глубокий вдох победно округлил ее ноздри.
– Что вам нужно, мадам? – проворчал мужчина, закрывая дверь. – Я вас не знаю.
– Зато я знаю вас, – заметила мадам Этерп голосом инквизитора. – Ваше имя?
– Меня зовут Морис Балотэн.
– Ваше семейное положение?
– Холост.
– Возраст?
– Семьдесят лет… Но по какому праву задаете вы мне эти вопросы?
Морис Балотэн остановился перед пришедшей. Кожу на щеках, серую и дряблую, исчерчивали порезы от бритья. Левая рука, заложенная за отворот пиджака, нервно подрагивала. Однако мадам Этерп знала из книг маститых авторов, что многие старики скрывают под кажущейся беспомощностью тигриные силу и ловкость. Сознавая опасность, она не спускала глаз с пальцев собеседника. И когда тот сделал шаг в сторону двери, выкрикнула:
– Не двигайтесь!
– Не будем забывать, мадам, что я у себя дома и имею право…
– Нет у вас никаких прав. Вы полностью в моей власти. Это я вам продала все эти венки!
Услышав последние слова, Морис Балотэн закрыл лицо руками, ноги его подкосились. Мадам Этерп, убежденная, что попала в самую точку, продолжала:
– Да, теперь мне понятна причина вашей грандиозной покупки. Вообще-то я очень быстро разобралась. Вы изверг. Вы пытаетесь рассчитаться со своими родственниками за непонятные грехи. Полиция предупреждена…
– Полиция предупреждена? – пробормотал Морис Балотэн.
И опустился на стул. Лицо его различить было нельзя, но слышно было, что он плачет. И эти едва слышимые звуки были ей наградой.
– Не нужно было предупреждать полицию, – выдавил он, – у меня не было никаких преступных намерений, уверяю вас…
– Верить вам я не собираюсь, – с иронией заметила она, – но объясните мне тогда, кому предназначаются купленные вами погребальные символы?
Мужчина поднял голову и показалось его лицо, помятое и мокрое, словно тряпка под дождем. Губы его дрожали, оголяя пожелтевшие зубы, он заикался:
– Это… это секрет… но я вам все расскажу… вот… я стар… у меня больное сердце… Врачи приговорили меня… осталось несколько месяцев, а может, и дней… Короче, я не переставая думаю о собственной смерти, о похоронах. Но я одинок как перст. Ни родителей, ни друзей, никого… Так-то вот… Представьте себе похоронную процессию без сопровождающих, без цветов, безликую, никакую. Чтобы избежать такого бесславного конца, я решил как бы собрать всех родственников, купил венки с лентами, на которых скорбели бы обо мне. От отца, деда, брата, сына, дяди, кузена, зятя, друга – я заранее побеспокоился об этой фальшивой заботе, укутался обширной родней. С тех пор я спокоен, и мне порой кажется, что обо мне и на самом деле будут сожалеть.
У мадам Этерп перехватило горло. Она долго смотрела на этого человека, которого давно подозревала в уголовщине, а он на поверку оказался поэтом и трубадуром семейного очага. Наконец он вымолвил:
– Я, должно быть, кажусь нелепым… простите меня…
– Ну что вы, это я должна просить у вас прощения, – вздохнула мадам Этерп.
Она схватила руку Мориса Балотэна и сжала своими могучими пальцами. В таком подобии объятий они посмотрели друг другу в глаза, и мадам Этерп воскликнула:
– Приходите к нам сегодня на ужин, познакомимся поближе.
Так и стал Морис Балотэн самым близким другом семьи Этерп. Умер он несколько месяцев спустя, как, впрочем, сам же и предсказал. Многих зевак удивили его похороны.
За дрогами, крепко прижавшись друг к дружке, следовали лишь супруги Этерп. Но катафалк утопал под грудой скорби – из стеклянного жемчуга, медных листьев, пластмассовых лепестков. Множество фиолетовых лент свидетельствовали о боли утраты со стороны плодовитого и верного долгу семейства. И весь этот панцирь печали украшал большой венок от четы Этерп с выведенными золотом на траурной ленте простыми словами: "Нашему лучшему клиенту".
Ответ Версаля
Едва Жорж увидел толпу, собравшуюся в большом демонстрационном зале с экспозицией "предметов искусства и меблировки из наследства мадам N", он тут же понял, что предстоящие в воскресенье торги будут хороши. Бросив косой взгляд на жену, он с опаской отметил в ее глазах алчный огонек. Ни он, ни она не имели обыкновения участвовать в публичных торгах, но их общий друг Бергам так часто рассказывал о версальских чудесах, где при наличии нюха можно "за бесценок отхватить настоящее сокровище", что и они решили попытать счастья. Момент был выбран удачный, поскольку в квартире только что закончили ремонт, и сразу обнаружились серьезные недостатки в оформлении интерьера. Жорж полагал, что им никак не обойтись без картины в простенке между двух окон гостиной, а Каролин мучило отсутствие в ее комнате комода эпохи Людовика XVI. Только заранее выделенный для этого бюджет в свете выставленного на обозрение превосходного сборища всех этих секретеров и жеридонов с дорогой фанеровкой, инкрустированных бюро, отреставрированных в Италии столов, источенных червями кресел, темных и глянцевых полотен известных мастеров в золоченых рамах, теперь казался им весьма посредственным. Повернувшись к Каролин, Жорж негромко сказал:
– Мне кажется, что для нас это очень дорого. Здесь только коллекционные вещи.
В ответ, впрочем – как всегда, она упрекнула его в пессимизме и, слегка склонив голову и вихляя бедрами, увлекла во всеобщую круговерть. По пресыщенному виду любой – кроме, конечно, собственного мужа – легко бы принял ее за профессионального ценителя старины. Со всех сторон их окружала элегантная толпа. Знатоки делали в своих каталогах какие-то пометки. Время от времени раздавались восклицания Каролин:
– Ну что за прелесть этот секретерчик! – Или еще: – Взгляни на этот чайный столик, какая душка!
– Да-да, – отзывался Жорж, – но он нам не нужен. В свою очередь, он интересовался только картинами.
Будучи инженером-электриком, он претендовал на то, чтобы прослыть знатоком живописи. В целом, он предпочитал классику, иногда – условную, вроде той, что выставлялась сегодня. Он хотел было обратить внимание Каролин на горный пейзаж в акварели, как жена вдруг, словно под влиянием некоего озарения, устремилась к небольшой группке, сгрудившейся шагах в десяти от них возле небольшого возвышения. Заинтригованный, он поспешил за нею и над плечами остальных различил красного дерева комод в стиле Людовика XVI. Подняв на мужа глаза, Каролин пролепетала:
– Ты видишь, Жорж, мой комод!
И столько радости было в ее лице, что он растрогался.
– Он прекрасно смотрится, – сказал Жорж.
– И в точности наших размеров, а какие линии, а сдержанность, просто прелесть!
– Нужно взглянуть на него поближе.
Они продрались сквозь зевак и уткнулись в мужчину и женщину, приклеившихся к мебели так, словно она была последним рубежом обороны. Поскольку люди совсем не двигались, Жоржу и Каролине пришлось их обойти, и комод предстал перед ними во всем своем блеске. Он покоился на четырех витых ножках с медными сабо, тремя дверцами по фасаду и столешницей из серого мрамора в тонких белых прожилках. И когда Жорж склонился, чтобы получше разглядеть деревяшки, Каролина с силой сжала его руку и прошептала:
– Смотри, смотри быстрее!
– Куда?
– Там, справа…
Он выпрямился и, проследив за взглядом Каролин, различил лица парочки, расположившейся между ними и мебелью. В груди у него похолодело. Эти двое казались со стороны каменными изваяниями, а их молчаливое созерцание, похоже, длилось уже многие часы. Внешность их странным образом контрастировала со всем остальным – казалось, в зал они проскользнули лишь затем, чтобы обогреться. Невысокая, сутулая, лет ста женщина подставляла под свет люстр курносое лицо, выступы и впадины которого обтягивала полупрозрачная кожа. Глаза ее напоминали две капли воды, дрожащие между кровянистыми веками, ртом служила собранная в узкую щелку воля. На безжизненной голове покачивалась странная черная шляпка – помесь лент, меха и перьев, плечи скелета укутывала просторная фиолетовая шаль с бахромой. Словно желая лишний раз подчеркнуть весь этот старческий маразм, бабуля носила на одном пальце очень красивое кольцо с восхитительно сверкавшими зелеными камнями. Мужчина, столь же преклонного возраста, был повыше и попрямее, суровой внешности, с хищным носом и клокастыми бровями. Морщины испещрили его лицо мельчайшими ромбиками, а у самого уголка рта сидела наподобие метки приличных размеров бородавка. На жилистых руках пиявками пошевеливались набухшие вены. С головы до пят его укрывала коричневая накидка грубой шерсти. Шляпу свою он держал в руках, и голый череп слоновой кости, обрамленный седой порослью, тускло отбрасывал блики ламп.
– Как же ужасна старость! – пролепетала Каролин, нащупав руку Жоржа.
Догадывались ли старики, как судачили про них молодые? Опираясь друг на дружку и шурша мелкими шажками, они удалились, а Жорж почувствовал, как отпустили тиски, сжавшие его сердце. И тут он разглядел картину, висевшую прямо над комодом. Большое коптящее полотно, полное мелких фигурок, гримасничающих, растерянных, подгоняемых дыханием ангела к пламенеющему жерлу преисподней. Среди осужденных – чиновники с веревками на шее, грешницы с голой грудью и кровоточащими бедрами, банкиры, из всех карманов которых сыплются золотые монеты, офицеры со сломанными шпагами, уродцы верхом на свиньях… За ними открывался пейзаж с ухоженными полями и скрывающимися в дымке горными вершинами, а еще выше, в пенной накипи облаков, сверкали коромысла весов Провидения. Справа внизу, прямо напротив входа в ад, часть полотна была надорвана, заметны следы неудачной реставрации – красноватая бурая нашлепка изображала полуразвалившуюся стену и несколько каменных глыб. Слегка сощурив глаза, Жорж сделал шаг назад и, погрузившись в прелестную наивность композиции, заявил:
– Несомненно, это фламандская школа XV века, – вымолвил он, – один из учеников Ван Эйка или Ван дер Вейдена…
Он подозвал служащего, слонявшегося неподалеку с каталогами в руках, попросил один и нервно его перелистал:
– Ну вот, номер 117, "Фламандская школа – XV век. Холст, наклеенный на картон, повреждена внизу справа, 1,57 х 1,05 м". Я не ошибся. Что ты об этом думаешь?
– Я нахожу ее милой, но темноватой и грустной, совсем не в стиле нашего интерьера, – ответила Каролин.
– Ты это серьезно говоришь?
– Ну да.
– Тогда я тебя не понимаю. Приглядись получше – на каждом лице какая-нибудь драма. Это же скопище страданий, страхов, низости. Кажется, охватил взглядом все, как вдруг открываешь для себя абсолютно новую деталь. Около этого полотна можно провести всю жизнь.
Но чем больше он разгорался, тем недоверчивее казалась Каролин. Он закончил свою вдохновенную речь словами:
– Уверен, что ничуть не ошибаюсь!
Каролин изобразила недовольную гримасу и спросила:
– А с комодом я ошибаюсь?
– Нет-нет – пробормотал Жорж, – он тоже весьма хорош. А может, нам повезет и мы отхватим обе вещицы?..
В нескольких шагах от них образовалась очередь к невзрачному лысоватому человечку в роговых очках на носу. То был распорядитель аукциона мсье Блеро, и он отвечал на вопросы. Жорж с женой пристроились к остальным, и, когда подошел их черед, с первым вопросом влезла она:
– Комод Людовика XVI – действительно тех времен?
– Нет, мадам, – отвечал мсье Блеро, – но мебель прелестная, элегантная, ее можно разместить…
– И сколько она в итоге может стоить?
– Рассчитывайте тысячи на три, три с половиной.
– А номер 117, картина фламандской школы?
– К несчастью, она действительно в плачевном состоянии, – заметил мсье Блеро, – повреждена внизу справа, потом нелепая попытка реставрации… Я дал бы за нее не больше двух с половиной тысяч…
Жорж и Каролин поблагодарили местного оракула и задумчиво ретировались. Две цифры в сумме давали результат, превышавший их возможности. Но они полагали, что в таких делах, как это, всегда есть место чуду. Весь обратный путь в машине они обменивались любезностями, и каждый в глубине души сожалел об огорчениях другого, якобы поджидающих того на следующий день.
В переполненном зале, где проходил аукцион, было неспокойно и жарко. Сидя с Каролин в самой гуще толпы, Жорж злился на неспешный ход событий. Разве может столько народу интересоваться какими-то безделицами? Вот уже битый час текло забавное дефиле парижского фарфора, неверских тарелок, японских пиал, севрских бисквитниц. Всякий раз, когда запас кастрюль и прочей ерунды, казалось, иссякал, выносили очередной экземпляр, и пляска цифр возобновлялась с новой силой. Если все будет продолжаться в том же темпе, до номера 117 доберутся к ночи. Вытягивая голову, Жорж искал среди разношерстного нагромождения предметов, расставленных вокруг подиума, картину – и не находил. Ее, что же, не выставили на торги? Он вздыхал, вертелся из стороны в сторону и так демонстративно посматривал на часы, что Каролин не выдержала и шепотом возмутилась:
– Не надо так нервничать, Жорж!
– Они никогда не закончат, это просто невыносимо!
– Да нет же. Ведь показывают такие прелестные вещички! Посмотри на эту коробку для чая!