Поначалу Ванька храбрился: сказывалась гордость задетая, да и чарка, принятая для смелости, тоже помогала. Но как только из прибрежных кустов заметил он, как мелькнули над темной водой белые, полупрозрачные в лунном свете, тонкие руки, как услышал лукавые смешки и тихое девичье шушуканье, так и отпрянул, холодным потом прошибленный. Отпрянул, да не убег. Потому что ноги к влажному песку приросли, когда вышла из воды, раздвигая заросли камыша и рогоза, девка, краше которой на всем свете не сыскать. Повела белыми плечами, упругой грудью качнула, тяжелые волосы за спину откинула – и показалась онемевшему Ваньке вся, от венка на макушке до маленьких пальчиков на ногах.
– Ну что же застыл, глупенький? – мурлыкнула нежить речная и рукой белой поманила: – Иди же ко мне.
И боярский сын Корецкий пошел на зов, себя не помня. И даже когда теплая вода сомкнулась у него над головой, не пожалел ни чуточки…
…Очнулся на песке, от тины отплевываясь и скуля. Грудь горела, горло жгло, в глазах пятнами мельтешило то лицо ее бледное сквозь темную воду, то очи, грустные, будто осенние звезды. Но хуже всего пришлось Ванькиным ушам. Полыхали уши огнем, словно их только что чуть с корнем не вырвали. Потому не сразу расслышал парень страшную ругань матерную, которой его, чуть живого, кто-то от души поливал, а когда расслышал, то и половины слов не понял.
Проморгавшись, Иван рассмотрел, что над ним возвышается смутно знакомый мужик, по виду колдун, а на рожу так чисто ворон. Длинноволосый, глазищи зеленым огнем полыхают, а платье черное, латинского кроя, мокрое насквозь, так что течет с матерщинника ручьями, и даже с кончика носа капает.
– Прочухался, тупое смертное отродье?! – рыкнул он, и в этот миг Ваня узнал непрошеного спасителя. Выволок парня из омута не кто иной, как немец Тихий, бабки Марьи старинный знакомец. А может, и не немец, их поди разбери, инородцев этих. Кто говорил, что посадница с ведуном латинским дружбу свела, а кто – что так и вовсе с нечистью. По правде сказать, на нечистого Тихий походил изрядно, особенно когда вот этак зыркал. Однако ж известно, что нечисть матерного слова не переносит и от крепкой ругани бежмя бежит, а этот, поди ж ты, знай себе поливает Ваню бедного и по-русски, и по-латински, и даже, кажется, татарские словечки вставляет.
– А?
– Значит, живой, – осклабился иноземец и безжалостно наподдал парню под зад ногой в мягком степняцком сапоге. Говорил Тихий, кстати, совсем без акцента. Видать, на людях прикидывался немцем безъязыким, а сам по-русски так и шпарил, будто по писаному. – А раз живой, так и вали отсюда, пока цел. Давай-давай, двигай.
– А как же… – Ваня растерянно оглянулся на реку. Над водой качалось бледное лицо давешней русалки, и темные ее волосы струились по мелким волнам, будто водоросли. – Ты… эта… не обижай ее. Невиноватая она!
Свирепый колдун вдруг подобрел лицом и брови этак вздернул.
– Вот как? Она невиноватая, ты сам пришел? Любопытно… – И улыбнулся кривовато. – Не бойсь, отрок, ничего я ей не сделаю. А с тобой… потом поговорим. Имя мне Диху, сын Луга, и ты у меня в долгу, смертное дитя. А теперь пошел отсюда! И не оглядывайся.
И Ваня пошел. А что делать? Когда так посылают, лучше идти. Но не выдержал, оглянулся уже из кустов, чтобы увидеть, как русалка безбоязненно выходит на берег к ведуну, скромно волосами прикрывшись, а тот приветственно протягивает ей руку и говорит что-то мелодичное, журчащее и совсем-совсем нечеловеческое…
Наутро бабкин гость ни словом не обмолвился о ночных приключениях юноши, но никто из Корецких не любил долго быть в долгу, и поэтому Ваня сам искал случая встретиться с загадочным колдуном. Безуспешно, впрочем. Но когда боярский сын вдруг понадобился Диху-Тихому, тот сам его нашел. Правда, случилось это спустя немало лет, и вышло так, что не Ваня расплатился с сидом, а напротив, еще больше ему задолжал…
А с нечистью из Девичьего затона Иван Дмитриевич с тех пор жил настолько дружно, что как-то лунной ночью одна из русалок даже со смехом рассказала ему, как именно колдун из Народа Холмов расплатился с речными девами за жизнь отрока Ивана. Всю ночь расплачивался, да и еще две прихватил. Да так тем девам расплата запомнилась, что они опосля на смертных пареньков и глядеть не хотели, все по заморскому гостюшке вздыхали.
Конечно, дружба с потусторонними силами боярину Корецкому несколько раз едва не вышла боком. Хотя Диху весьма успешно прикидывался бриттским мудрецом Тихим, а русалки из своего затона почти не показывались, все равно в народе поговаривали, что Иван Дмитриевич с нечистью знается. А уж сколько сплетен заплели острые бабьи язычки, когда померла жена его Степанида, а вдовый боярин стал захаживать к живущей на отшибе молодухе, которая вскорости Прошку понесла! Молва бедную Заренку тут же окрестила и ведьмой, и русалкой, и даже кикиморой. И ворота ей дегтем мазали, и красного петуха подпускали, и вслед плевали, не без этого. Так что когда Бог Зарену прибрал, Иван Дмитриевич озлобился и вызверился, жил бирюк бирюком. Разве что к девкам речным иногда наведывался, но по-солидному, без баловства. А потом все же таки оттаяло сердце, и проросли в нем сыны, Степка-наследник и Прошка-байстрючонок, будто два первоцвета. А там и Диху вдруг нагрянул, словно накликанный…
– Так что у тебя там с бабами-то вышло? – Очнувшись от воспоминаний, встрепенулся боярин и обнаружил, что бессмертный уже штоф с аква витой не то что ополовинил, а на две трети вылакал. Капусту тоже подъел, а теперь уже к сигу копченому подбирается. – Ты закуску-то побереги! Все одно не в коня корм: ваше племя и без закуси не пьянеет.
– Побасенки, – фыркнул сид, кося зеленым глазом на миску с солеными рыжиками. – Кто, по-твоему, научил гойделов пиво варить?
– Не юли, идолище поганое! – шутливо погрозил хозяин пальцем. – Я тебя приютил, накормил, напоил и в баньке попарил. Теперича ты, нечистая сила, мне сказ сказывай.
– От вас, смертные, не отвяжешься. – Диху вздохнул и облокотился о столешницу, голову рукой подперев. – Ну, слушай, коли охота. Было это… давно, короче, было, ваше племя тогда еще с дубинами бегало. Один, в ту пору еще молодой, воин… Ладно, не смотри так! Хорошо, я охотился в холмах, устал и задремал среди вереска. А когда проснулся, увидел, что в реке плещется дева, красоту которой нельзя описать словами. Я… э… поспешил ей на помощь, решив, что несчастная тонет…
Почему-то сын Народа Холмов начал запинаться, то ли от выпитого, то ли еще от чего другого. Его поди пойми, сида этого.
– Слушай, ну ты дал! – хохотнул боярин, заслужив злобный взгляд бессмертного. – Это где ж видано, чтобы ваши – и вдруг тонули?
– А я говорю, что поспешил ей на помощь! – отрезал Диху. – Человек, ты совсем дурак или только прикидываешься?
– Понял-понял! – Тот успокаивающе поднял руки. – Не ярись ты так! Что ж я, сам не мужик? Ясное дело: раз девка в речке барахтается, значит, щаз потонет, и надобно ее вытащить. Потому как баба есть кура безмозглая, и только по дурости своей извечной может в омут сунуться… Дальше-то что было?
– Тебе в подробностях? – ядовито осведомился сид. – Дальше… потом, после того, как я ее… э… изловил, мы возлегли.
– И?
– Что – и? Я заснул, она ушла. Откуда мне было знать, что это была Кайлих, дочь Ллира, сида Неблагого двора?! – взорвался Диху и осекся, рот ладонью прикрыв.
– Ты чего? – насторожился боярин. – Ты чего встрепенулся весь, будто зверь лесной?
– Да чтоб тебя вместе с твоим пойлом, смертный! – прошипел сид, отмахиваясь и вслушиваясь. – Надо же было так по-глупому…
– Боишься, что услышит?
– Боюсь, – помолчав, признался бессмертный. – Мы… нехорошо расстались. Потом. После всего.
– Так ты от нее, что ли, прячешься? От бабы?
– Ты не понимаешь, о чем говоришь, Айвэн. От этой женщины спрятался бы и дракон. Или ты думал, что я застрял здесь, – он скривился и обвел широким жестом баню, подразумевая мир людей, – от большой любви к вашему племени? Мало того, что я нажил себе врагов среди Благого двора, так и весь двор Неблагой алчет моей крови. Уже без малого тысячу ваших лет.
– Ну… – Боярин задумчиво погладил бороду. – Ну, что тут скажешь. Бабы, они мстительные бывают, это да-а… Но ты бы все-таки сначала у ней имя спросил, а потом уже… возлегал.
– А это я теперь уже и без тебя знаю.
– Давай-ка выпьем, друг Тихий, – предложил Иван Дмитриевич. – Теперь-то ясно, чего ты шныряешь по миру, то туда, то сюда.
– Наливай! – махнул рукой сид. – Как вы это говорите… семь бед – один ответ, да?
– Ну, вот это речи воина и мужа! – обрадовался хозяин и только-только потянулся под лавку за новым штофом, как сотрапезник его совсем прямо по-собачьи навострил ухо и палец воздел в знак пущего внимания.
– Ты чего это?
– Погоди, Айвэн! Чую, дело у меня сейчас сладится, ради которого твой покой нарушил. Сейчас вернусь, все расскажу и покажу.
С чутьем сидским кто ж спорить будет? Никто.
Диху на плечи накинул доху и вышел, а Иван Дмитриевич подумал и налил себе еще чуток аква виты. Чтобы скрасить ожидание, не более.
Кайлих, дочь Ллира
Зима года, в Землях-над-Холмами именуемого летом Господним 1484-м, выдалась настолько суровой, что даже в сокрытой от глаз людских Стране Холмов ощущалась ее тяжкая поступь. Глубокие снега укрыли зеленые холмы блаженной Эрин, звезды, острые и яркие, как алмазы, сверкали над горами Альбы, морозный туман оседал толстым слоем инея на каменных стенах британских замков. Королевства по обе стороны Пролива притихли, и казалось, что сама земля замерла на полувздохе, завернувшись в снежный покров, будто в саван.
Тяжелый выдался год. Для смертных, конечно.
Здесь, под надежными сводами бруха Кайлих, дочери Ллира, суровому дыханию зимы мира людей противостояло кое-что посерьезнее древних чар. Кайлих хватало собственного огня, причем с избытком, и при желании сида могла бы устроить оттепель половине Альбы. Впрочем, она не желала. Нынче редким путникам не грозят лавины и камнепады, лишь бы не упоминали даже шепотом имя Кайлих, Синей Старухи с Гор, не тревожили ее слух ни проклятиями, ни мольбами.
Пусть себе живут. Не до них.
Кайлих потерла виски и с едва заметным усилием стерла с клубящейся живой поверхности Дымного зеркала тот облик, в котором изредка шутки ради являлась смертным обитателям гор и долин Альбы. Едва прикрытое растрепанными прядями длинных белых волос костлявое тело с пустыми мешками иссохших грудей, болезненно-выпуклым животом и суставами, распухшими от старческих недугов. Синюшная кожа, желтые искривленные ногти и бородавки конечно же. Ходячие по горным тропам неупокоенные мертвецы, чьей повелительницей считают Синюю Старуху, и те краше. Это если не рассматривать лицо, которое… О! Ни у бриттов, ни у скоттов в языках не найдется слов, чтобы описать его! Даже самые сладкоголосые из Народа Холмов утратили дар речи, когда Кайлих показалась в этом облике на пиру меж кострами Самхайна. Отважная Маха метнулась в поисках копья, грозная Бадб выругалась по-гойдельски, и даже Морриган каркнула что-то неодобрительное. В общем, ни эти вырожденцы, именующие себя Благим двором, ни даже сиды двора Неблагого шутки Кайлих не оценили. Ну и пусть их! Пусть их всех! Все равно того, ради которого дочь Ллира примеряла устрашающий облик Горной Старухи, не было среди блестящего собрания Народа Холмов. Только лишь для наглых глаз Диху, сына Луга предназначался этот наряд, только лишь для него – предателя, отступника, неверного! Чтобы ужаснулся, чтобы устрашился, чтобы, как говорят в Эрине, "иссохли его почки доблести". И все прочие достоинства отсохли тоже! И в тот счастливый день, когда он, обессилевший и беспомощный, окажется в руках Кайлих… Дочь Ллира до крови прикусила тонкую губу и в который уже раз поклялась себе, что в тот день и час Диху Мак Луг познает сполна все, что по его вине выпало на ее долю. Все унижения и пытки, какие только способен измыслить разум женщины, вот уже без малого тысячу земных лет жаждущей мести. И даже сверх того! И Синяя Старуха покажется ему доброй матушкой, ибо в тот день Кайлих будет еще страшнее! А затем, после того, как она выпьет его силу, отберет остатки удачи и оставит трепыхаться беспомощной оболочкой, как высосанная пауком муха… О, тогда! Тогда Диху увидит, что не ему соперничать с Кайлих Семи Битв ни в мести, ни в мудрости, ни в отваге. Пусть поглядит, как именно у нее получится совершить то, в чем он клялся, то, о чем он лгал.
Знал ли объект столь страстных и кровавых грез о планах мстительной сиды? Разумеется, знал. Вот и прятался от ее взора, скрывался и, подобно зайцу, уже который век петлял и путал следы. Спору нет, миры людей год от году становятся все более надежным убежищем для сида, который очень не хочет, чтобы его нашли. Планы бытия расходятся медленно, но верно, и лишь в особенные дни ищущий взгляд Кайлих замечал тень от тени Диху, мелькавшего то тут, то там. Да еще по праздникам, когда ни одному сыну Холмов не скрыться от родичей. Но прошел и Самхайн, и Йоль, а до Имболка оставалось еще столько дней, что дочь Ллира извелась в нетерпении и решила, как и прежде, поискать наудачу. Несколько раз ей почти везло, и она буквально натыкалась на следы колдовства Диху – ему, такому осторожному, все равно приходилось время от времени обращаться к магии. Как иначе сиду выжить среди людей, далеко не всегда дружелюбных?
Но следы добычи – это еще не сама дичь, уже освежеванная и разделанная, верно? И метаться то в Британию, то в какой-нибудь Неаполис, чтоб ухватить лишь воздух, свистнувший из-под пяток изворотливого сына Луга, недостойно Кайлих. Вот если бы он хоть где-нибудь осел надолго, хотя бы на десяток земных лет… Увы, Диху, прекрасно осознающий опасность, на одном месте долго не задерживался и, мелькнув миражом в Аравийской пустыне, вполне мог объявиться затем за Великой стеной царства Мин. Он такой, он прыток весьма и дерзок изрядно. Но ни прыть, ни дерзость не спасет его, нет, не спасет.
Позволив мечтательной улыбке на миг осветить ее сумрачное лицо, Кайлих нетерпеливо прищелкнула пальцами, изгоняя из Дымного зеркала отражение себя истинной, и жадно уставилась в клубящуюся серую мглу.
Прошка
Сначала, когда единокровный братец принялся подговаривать на то, чтобы на пару спрятаться в кладовой и поглазеть на скоморошье представление, Прошка отказался наотрез. Дескать, чего он там не видел и не слышал? Похабных частушек, что ли? Так он и сам такого насочинять может, что у взрослых мужиков уши повянут.
– Ничего, после медовухи самое то будет, – не унимался Степан.
– А ты и запасся уже?
– Не-а, тебя ждал. У тебя всегда сподручнее выходит стянуть, что лежит плохо, – простодушно признался братец. – А я место знаю козырное. Видно и слышно все, а никто не заметит.
Прошка даже не удивился. Оно ведь так и считается, если уродился ты чуток смышленее остальных, стал быть, записной ловкач. Но и ссориться со Степкой не хотелось. Начнешь отказываться, сразу же заподозрит в еще более хитром умысле, и тогда от приставучего отрока уж точно ни спрятаться, ни скрыться.
– Хорошо. Покажи мне, где притаиться надумал, а я, как кувшин сопру, так сразу к тебе приду, – молвил Прохор с видом смиренным и весьма заинтересованным. – Чудить так чудить.
Тот покочевряжился, но быстро сдался и показал свой тайный схрон от зоркого дядькиного ока и крепкой отцовской розги. На уме у Степана Ивановича всегда только гульки были. Ну, а крайний год – еще хмельное и девки.
Но в последний момент паренек спохватился и решил уточнить:
– А не обманешь? Ну-ка, побожись.
– Да вот тебе… – Прохор сделал вид, будто руку занес для знамения, и вдруг делано всполошился: – Ох ты! Дядька Андрей зовет! Будет мне сейчас нагоняй.
И умчался прочь, словно листочек, ветром гонимый.
С конюхом, мрачным и нелюдимым, как сыч лесной, московичом, паренек никогда особо не ладил и по доброй воле сроду бы с ним не заговорил, но сейчас тот появился очень вовремя. И не только от Степкиных выдумок спас, но и от неминуемого клятвопреступления. Потому как на вечер нынешний у Прохора были свои планы, ничего общего с ворованной выпивкой в компании со сводным братом не имевшие. Напротив, замыслам юноши, если и судилось сбыться, то аккурат сегодня. Завтра уже поздно будет. Торговый обоз двинет в Тверь и увезет к великокняжескому двору то единственное, чего Прошке не хватало для проверки своего нового изобретения.
Юноша сильно рисковал. Дознайся родитель, что он хоть пальцем притронулся к зеркалу, из самого Мурана привезенного, шкуру бы вожжами спустил. Но без ростового зеркала никак нельзя, а полированное серебряное блюдо не подходит, хоть убейся. Мнилось, будто так и сгниет хитрый механизмус, не показав Прохору дальних стран, как обещано было в грамотке, которую отцов закадычный друг, бритт Тихий, у венецианца-чаровника в кости выиграл.
Сын далекого заморского острова сразу сказал, что без настоящего зеркала от всей премудрости пшик один выйдет. Но Прошку настолько захватила сама идея дальнего зрения, что он на свой страх и риск построил штуковину, от одного вида которой его самого в дрожь бросало. И не столько от обилия шестерней и валков, сколько от перспективы посредством оных увидеть из Новгорода, скажем, эринский Дублин или даже… Рим. Для того и потребно было драгоценное зеркало.
Оно, зараза, не только красивое, но еще и такое тяжеленное оказалось, что у парня чуть пупок не развязался, пока дотащил его в сарай и установил в правильной позиции – передом строго на закат. Заодно Прохор рассмотрел свое отражение в неизвестных до сих пор подробностях, обнаружив, что веснушки у него почти незаметные, и уши не шибко лопухастые, а глаза и вовсе натурального василькового, столь любимого девками, цвета. Короче, от изделия муранских стекольщиков много пользы должно было получиться.
Но вышло как всегда… Чего-чего, а самоуверенности Прошке занимать не приходилось. Без нее любому механику вообще жить нельзя. Как и без храбрости. Иначе чертежи и замыслы Великого Флорентийца так и остались бы красивыми рисунками и безумными идеями, и никогда не посягнули бы смертные люди-человеки на Силы Природные – Летючие, Плавучие и Зрючие.
Ледяными и чуть подрагивающими от волнения пальцами Прохор завел ключиком машину, а когда та вдруг возьми и заработай – точь-в-точь, как в венецианской грамотке сказано, испуская через медные раструбы яркий свет в разные стороны, – чуть замертво не рухнул. От восторга и гордости, само собой. Еще бы! Лишь в Киев-граде мастер по Зрючей Силе обретается!
И кабы не заплескалось в зеркальных недрах мягкое свечное пламя и не проступил чей-то бледный лик, то утекли бы все Прошкины мысли в собственную блистательную будущность, где звать его будут уважительно Прохором Ивановичем и величать Новгородским Зрючим Мастером. Эх, мечты-мечты!