- Хорошо сказано, Ольберт. Ты приходишь в себя. Какой характер!
- Я не боюсь вас! - заорала я. - Ни одного из вас.
- Тогда бойся Свалки. Пять Сотен.
- Я хочу вернуться в Филчинг.
- Тогда выметайся, - сказала Пиггот, - и иди туда сама.
- Ты уходишь, Айрмонгер Пять Сотен, - сказал дворецкий, звоня в колокольчик. - Ты выброшена.
- Нет! - заорала я. - Вы не можете этого сделать. Не можете!
- Уже сделали, - сказал дворецкий.
- Ты потеряешься, дорогуша. Ты уже достаточно большая, и, Бог свидетель, достаточно громкая, но там ты не будешь ни большой, ни громкой. Там ты будешь песчинкой. Песчинкой, затерявшейся в приливной волне.
Стук в дверь.
- А, вот вы где! - сказал дворецкий.
- Мистер Старридж, - кивнули двое Айрмонгеров-камердинеров.
- Эту Айрмонгер нужно отослать. Пять сотен ярдов.
- Пять сотен, сэр?
- Именно так, вы не ослышались. И немедленно. До полудня.
- Да, сэр.
- Отпустите меня! - заорала я.
Они не отпустили.
Айрмонгеры-камердинеры быстро передали меня двум тяжеловесным, плохо пахнущим Айрмонгерам, которых я раньше не видела. На них были прочные кожаные фартуки. Они отвели меня вниз по лестнице к черной двухстворчатой двери. Дверь открыли, и в лицо мне ударила отвратительная вонь, немедленно окутавшая нас с ног до головы. Вокруг был туман, казавшийся чрезвычайно густым. Меня вытолкали во внутренний двор. Воздух был холодным, но тяжелым. Моя кожа внезапно стала очень липкой. Я никогда не отмоюсь, никогда. Я взглянула в небо. Стояли высокие и темные дождевые облака. Лишь кое-где проглядывали клочки синего неба.
- Я снаружи! - сказала я. - Снаружи. Это уже что-то. Уже что-то, не так ли?
- Замолчи, - сказал Айрмонгер. - Не разговаривать. Категорически.
В этом внутреннем дворе было очень шумно. Из-за стены доносились странные звуки. Их источника я не видела, но было слышно, как кучи сталкиваются друг с другом. Стена, находившаяся прямо передо мной, была очень высокой и толстой. Наверху у нее было битое стекло, колючая проволока и другие острые предметы.
- Скоро полдень. Все готовы? - спросил человек в кожаном фартуке.
Я увидела, что снаружи уже собралось много Айрмонгеров. Все они тоже были одеты в кожу. На головах у них были шлемы, а в руках, одетых в грубые перчатки, они держали ведра, вилы, огромные сети и лопаты. Они были здоровенными, эти Айрмонгеры. Здоровенные мужчины и женщины, мускулистые, со сморщенными лицами, сломанными носами. Эти лица были покрыты шрамами, а на некоторых из них виднелись струпья.
- Теперь слушайте, - сказал человек в кожаном фартуке. - Станьте у стены. Сегодня никто не должен выходить из поля зрения. Проверьте свое снаряжение. Перепроверьте его. Якорям тянуть назад при малейшем сомнении. Далеко не заходить, держаться рядом. Ведущий не должен отходить от вас более чем на тридцать ярдов, но и тянуть его не следует.
- К вам пополнение. Приказ Старриджа.
- Эта? Негусто. Она упадет и перепачкается. Ты новенькая, не так ли? Я раньше тебя не видел.
- Да, - сказала я. - Я новенькая, да, сэр, и…
- Не самый лучший день для начала. Старайся двигаться помедленнее, ладно? И не отходи от стены.
- Простите, капитан, но у нее особые инструкции. Она должна быть ведущей. Пять сотен ярдов. Четкий приказ. Равно как и относительно якоря.
- Пять сотен? В такую погоду?
- Да, капитан, боюсь, что так.
- Что ж, Айрмонгер, если ты должна быть Пятью Сотнями, значит, так тому и быть. Не думаю, что мне это нравится, но кого волнует, что я думаю? Мы должны подготовить ее и дать ей сильный якорь.
- Прошу прощения, капитан, но якорь для нее уже выбрали.
- Правда? Думаю, это кто-то сильный. Сильный и тяжеловесный. Кто ее якорь?
- Этот.
- Этот? Вы уверены?
- Вполне.
- Это убийство! - сказал капитан. - Проверьте веревки. Завяжите их лично, лейтенант.
- Да, капитан.
- Так сделай же это, парень! - сказал капитан, шагая вдоль строя.
- Что ж, выйдите из строя, якорь. Давайте привяжем вас.
Якорем оказался ребенок. Как мне показалось, ему было не больше десяти. Немытый и тощий, он выглядел очень несчастным и слегка дрожал.
- Я всего лишь приподнял кастрюлю, больше ничего. Я всего лишь хотел увидеть ее, меня нельзя в этом обвинять, все хотели увидеть ее, разве нет? Я просто хотел убедиться в том, что она действительно двигается. И она двигалась. Чашка. Меня выбросили на Свалку за то, что я выпустил чашку. Это честно? Это правильно?
- Так это ты сделал? - спросила я. - Ты был подручным повара?
- Был и сделал - и что? Я выпустил чашку.
- Ты наконец заткнешься, грязный ошметок? - сказал лейтенант. - Мне было бы все равно, даже если бы ты распустил всю Ньюгейтскую тюрьму. Важно только то, что ты - якорь. Мне так сказали, и я сделаю то, что мне сказали. Вот шлем, завяжи его крепко. Ты маленький и легкий. На твоем месте я бы взял что-нибудь для утяжеления, например вот эту гирю. Я постараюсь как-нибудь тебе помочь. Достаточная забота?
- Я сейчас расплáчусь от благодарности, - зло сказал мальчик.
- Я стараюсь помочь! - рявкнул лейтенант.
- Кого я буду удерживать? - спросил мальчик.
- Меня, - сказала я. - С нами все будет в порядке. Все ведь не так плохо, правда?
Оба они невесело рассмеялись.
- Ну так что, каково твое расстояние? - спросил мальчик.
- Она - Пять Сотен Ярдов, - сказал человек в кожаном фартуке.
- Нет!
- Да, Пять Сотен.
- А ты, видать, завела себе друзей? - сказал подручный повара. - Что ты, черт возьми, натворила и где?
- Я целовалась с верхним Айрмонгером.
- Можно было догадаться, - сказал он. - Постой-ка, ты не шутишь?
- Не шучу.
- Это неправильно, - сказал он. - Почему я должен за это расплачиваться? Какое я имею к этому отношение? Я ни с кем не целовался. Никогда. И, скорее всего, никогда не буду. Ну, и где твой чертов парень сейчас, дорогуша?
- Замолчи, якорь, и завязывай свои ремни.
- Если ты начнешь меня утаскивать, - сказал мальчик, - мне придется перерезать веревку. Придется. Как и любому другому. Без обид. Я возьму утяжеление и буду держаться. Но если ты начнешь меня утаскивать, я перережу веревку.
- Когда вы наконец это прекратите?! - проревел капитан, топнув ногой. - Теперь ты, - сказал он, указывая на меня. - Надевай свою рабочую одежду. Скоро полдень.
Во внутреннем дворике на крючьях висели шлемы, а рядом с ними то, что я поначалу приняла за тела странных людей, из которых выпустили весь воздух. Но вскоре я поняла, что это были своего рода комбинезоны из эластичной кожи. Только они были толще тех, что я видела в Филчинге, и выглядели гораздо более мрачно. Один из них мне и предстояло надеть. Он был покрыт грубыми стежками и царапинами, похожими на следы от острых когтей какой-то твари. Также на нем было много заплаток - вероятно, в тех местах, где нападавшему существу, чем бы оно ни было, удалось прокусить толстую кожу комбинезона. Что же случилось с человеком, который носил этот комбинезон до меня?
- Нет, - сказала я. - Я не буду! Я этого не сделаю!
- Не думай об этом. Лучше не думай, просто сделай.
Лейтенант поднял меня и бросил в комбинезон, словно котенка в мешок. Я сопротивлялась и пронзительно кричала, но не могла выбраться. Лейтенант взял шлем и надел его мне на голову. Так я оказалась внутри. Выхода не было. Лейтенант постучал в стеклянное забрало шлема, осклабился и помахал мне рукой. Он снял меня с крюка и понес прямо в комбинезоне, у которого хлюпало в ногах, а внутри воняло падалью. Видно было плохо, сквозь круглое забрало шлема все казалось туманным. Лейтенант что-то крепко обвязал вокруг моей талии, но я не видела что. Он постучал по шлему и открыл его круглое забрало.
- Пять Сотен Ярдов! - крикнул он. - Ты должна вернуться с утилем. Должна! И как можно скорее. Тогда тебе не придется идти снова. Вернись с пустыми руками - и тебе придется идти снова. Поняла?
Я кивнула.
Все остальные свалочные Айрмонгеры выстроились в линию. Меня поставили среди них. За мной был мой якорь, державший в руках длинную веревку. Он был разительно меньше остальных. За ним стоял лейтенант с гирей в руках.
- Все готовы? - спросил капитан.
- Свалка! Свалка! - отозвались Айрмонгеры.
- Держитесь, парни. Не отходить от стены!
Он вытащил длинный металлический свисток, надпись на котором гласила: "ГОРОДСКОЙ ПАТЕНТ. ГОРОДСКАЯ ПОЛИЦИЯ. Дж. Хадсон и К°, Барр-стрит, Бирмингем, 244". Далековато отсюда. Свисток явно был найден на Свалке.
- Внимание! Внимание! - прокричал он.
Все подняли прутья и ведра. Все были готовы.
- Внимание!
В Доме пробило полдень.
Капитан дунул в свисток.
- Ату! - крикнул он. - Открыть ворота!
Ворота распахнулись. Свалочные Айрмонгеры рванулись вперед. Я, спотыкаясь, двинулась за ними так быстро, как только могла. Где-то позади был мой якорь.
Я вышла на Свалку.
16 Серебряная плевательница
Повествование Клода Айрмонгера продолжается
Визитер в углу
Когда я очнулся, моя затычка покоилась у меня на груди. От нее слышался слабый и словно испуганный шепот. Я открыл глаза и увидел, что лежу на кровати. Это был лазарет. Первая моя мысль была о Люси Пеннант. Затем я вспомнил Роберта Баррингтона посреди дымоходов, крики чайного ситечка по имени Перси Детмолд, а затем, и это было хуже всего, ведерко на кровати.
- Элис Хиггс! - позвал я.
- Здесь нет никого с таким именем.
В углу темной комнаты кто-то сидел. Это был крупный мужчина в черном костюме. На голове у него был цилиндр, напоминавший дымовую трубу Роберта Баррингтона. Но это был явно кто-то другой - не такой худой и не такой высокий.
- Кто здесь? - спросил я.
И услышал голос Предмета:
- Джек Пайк.
Джеком Пайком величали серебряную плевательницу. Амбитт. Мой дед.
Человек, чье слово в этом доме было законом. Человек, которого боялись все. Для нас, Айрмонгеров, дедушка был подобен планетам и их движению. Без него не могло взойти солнце и наступить утро. Без его согласия не могло быть ни цветов, ни движения, ни дыхания. Он был вершителем судеб, а его темной мантией был всегдашний угольно-черный костюм.
- Это… - прошептал я слабым голосом, - это Он?
- Разве ты не знаком со своим дедушкой? - послышался грудной голос.
- Дедушка! О, мой дедушка!
- Это так странно, - сказал он все тем же грудным голосом и все так же сидя в углу, - когда дед приходит навестить своего внука, попавшего в беду.
- Да, сэр. То есть, я хотел сказать, нет, сэр. То есть, я хотел сказать, как ваши дела, сэр?
- Клод, не веди себя как чужой.
- Это очень любезно с твоей стороны - прийти ко мне, дедушка.
- Да.
- Я был болен? Я долго болел?
- По меркам истории мира - нет. По меркам истории Клода Айрмонгера - несколько часов.
- Уже темно? Сейчас опять ночь?
- Темно в комнате. Здесь ночь. Шторы и ставни способны изменять время.
- Значит - день? Сколько времени?
- Время поговорить, Клод. Это наиболее точная единица измерения.
- Я видел девочку, голодную девочку и ведерко для льда.
- Клод Айрмонгер, сконцентрируйся! Ты можешь увидеть, что находится на столе рядом с тобой?
Я нащупал коричневый бумажный сверток.
- Пожалуйста, открой его, - сказал дедушка.
Я взял сверток и развязал его, чтобы посмотреть, что там внутри. Это было что-то новое, чистое и темное. Я начал разворачивать эту вещь и тут же понял, что это.
- Брюки! - воскликнул я.
- Твои брюки, - сказал дедушка.
- Так скоро?
- Похоже, ты разочарован.
- Нет, сэр, - сказал я. - Я думал, что не получу брюки еще шесть месяцев.
- Время не стоит на месте, - сказал он.
- И я женюсь на Пайналиппи?
- Скоро, довольно скоро, - сказал он. - А сейчас тебя вызывают. Ты должен быть готов. Ты нужен в городе.
- В городе! Но мне говорили, что я останусь здесь, что я никогда не покину Дом-на-Свалке. Что моя болезнь…
- Тебе много чего говорили, - сказал он. - Для твоей же безопасности и для безопасности других.
- Дедушка, могу я спросить тебя кое о чем? - сказал я. Моя голова кружилась и болела, в ней роились тысячи мыслей.
- Спрашивай.
- Что это была за девочка? Та, в лохмотьях, в палате тетушки Розамути?
- На этот вопрос я не могу ответить. Не сейчас. Спроси о чем-нибудь другом.
- Дедушка, если я еду в город, значит, со мной все в порядке?
- Нет, - сказал он. - Ты слаб, Клод. Ты не такой, как остальные дети. Твое здоровье очень хрупкое. Но тебе, в отличие от остальных детей, присуща определенная чувствительность, определенное понимание. Если можно так выразиться, ты смотришь на мир по-другому.
- Потому что я болен?
- Потому что ты слышишь вещи.
- Да, я слышу вещи, сэр. Это правда.
- Что ты слышишь?
- Они говорят то, что я не должен слышать.
- Но ты ничего не можешь с этим поделать, не так ли?
- Да, сэр, совершенно ничего.
- И что же ты слышишь?
- Тихие голоса.
- Откуда они доносятся?
- Отовсюду. Со всех сторон. Когда в доме спокойно, я слышу постоянный шепот. Это бывает нелегко. Вещи, сэр, они могут разговаривать. Но это неправильно. Я не должен их слышать. Иногда это больно.
- Скажи мне, скажи, какие предметы говорят.
- Любые. Это может быть все, что угодно.
- Например?
- Например, это может быть ботинок.
- Ботинок?
- Да, сэр, ботинок. Или затычка. Это может быть затычка, говорящая: "Джеймс Генри Хейворд", или еще что-нибудь, говорящее: "Джек Пайк" или "Элис Хиггс".
- Например, - сказал дедушка, - скажи мне, что говорит эта вещь?
Дедушка достал из кармана монету и бросил ее мне.
Я поймал монету, внимательно осмотрел ее и прислушался.
- Это монета, дедушка, - сказал я. - Она не говорит ровным счетом ничего.
- А это? - спросил он, бросая мне небольшую линзу.
Я поднес ее к уху.
- Она говорит: "Питер Уоллингфорд. Понедельник-пятница, с десяти до четырех. Вход только по записи, стучать три раза". Это правда. Я не выдумываю.
- Знаю.
- Моя затычка разговаривает, твоя плевательница разговаривает.
- Конечно же, они разговаривают, Клод. Нам об этом прекрасно известно. Мы поняли, что ты - Слушатель, еще когда ты был младенцем. Некоторые младенцы не могут спать из-за воплей Предметов. Мы всегда о тебе знали. Аливеру не стоило поднимать такой шум, его вмешательство вряд ли было нужно. Нам все уже было ясно.
- И дядюшка Идвид тоже слышит. Сэр, дядюшка Идвид… - Я уже не мог остановиться. - Перси Детмолд… Сэр, Элис Хиггс - это девочка, а не дверная ручка! Я действительно это видел? Ох, что же случилось с тетушкой Розамутью и со всем миром?
- Спокойствие! Спокойно, Клод. Позволь мне просветить тебя. Время пришло.
Вещи - это не то, чем они кажутся
Послышалось шипение, и загорелась газовая лампа. Я не понял, как дедушка зажег ее, - он едва двинулся в своем углу. Тем не менее лампа горела. В ее голубоватом свете комната казалась расположенной на океанском дне. В ней пахло газом, тяжелым воздухом и опасностью. Огромная темная фигура, эта гора щебня, эта величайшая из всех мусорных куч, бывшая моим дедом, так и не снявшим своего цилиндра, из-под которого виднелось его лицо, лицо старика, подобное древнему выщербленному камню, лицо обветренное и высохшее - фигура императора Свалки - заговорила вновь:
- Начнем же.
Внезапно все пришло в движение. Из его карманов посыпались предметы, они буквально лились из него, рассыпались по полу, метались и сталкивались друг с другом. Это были самые разные вещи. Не жуки и мелкие животные, нет, это были именно вещи, предметы, маленькие кусочки того и сего, сбегавшие по дедушкиным брюкам, копошившиеся у его ботинок. Их становилось все больше и больше, а дедушка сидел все так же спокойно и прямо. Маленькие чашечки, ножи, вилки, салфетки, иголки, булавки, винты, гвозди, пуговицы - все это двигалось и оживало. Наконец все они выстроились на полу по обе стороны от дедушкиных больших ботинок и вновь замерли в ожидании.
Из внутреннего кармана его пиджака начал появляться большой кусок аспидного сланца - осколок черепицы с чьей-то крыши. Дедушкины толстые пальцы его не касались, сланец двигался сам по себе. Он дополз по полу до моей кровати и лег в ее ногах.
- Но как..? - сказал я. - Как ты..? Что ты..?
- Вещи, - сказал дедушка, - это не то, чем они кажутся.
- Они двигаются совершенно самостоятельно!
- Эта пластина, - сказал дедушка, - этот кусок темнейшего сланца, должен стать нашим театром, нашей сценой. Он покажет тебе историю твоей Семьи и ее Предметов. Ты внимательно смотришь, мальчик?
- Да, сэр.
- Много предметов тому назад, - сказал дедушка из своего угла, - жил да был складной нож.
Названный предмет вышел вперед. Он двигался как хромой старик, сначала выбрасывая лезвие, а затем подтягивая рукоятку. Нож быстро добрался до сланца. Он постоял на нем несколько мгновений, а затем начал двигаться взад-вперед, оставляя на черной поверхности царапины, словно был человеком, который прохаживался в глубокой задумчивости.
- Этот предмет, первый из всех предметов рождения, был подарен на крещение твоему прапрапрадеду Септимусу Айрмонгеру. - В этот момент нож сделал в мою сторону движение, похожее на поклон. - Он был первым судебным исполнителем в нашей семье, члены которой раньше были нищими тряпичниками. Он занял эту непопулярную должность и начал трясти людей, отнимая у них деньги и собственность. В этом деле он был просто гениален. - При этих словах многие маленькие предметы, например печально выглядевшие глиняные и матерчатые пуговицы, подпрыгнули и стали вращаться вокруг ножа, который их шпынял, тыкал, царапал и раскладывал в кучки. - С каждой чужой неудачей мы под руководством Септимуса взлетали все выше. Чужое поражение означало нашу победу. Мы росли, а они усыхали, мы забирали все больше места, а им становилось все теснее, у нас было все больше детей, а их дети умирали. Нас не любили, но нам было все равно. Мы выкупали все долги, любые долги, каждый долг. Мы скупали их, они становились нашими. Люди рыдали из-за нас, но мы привыкли к слезам, люди умоляли нас, но мы оставались глухими к их мольбам, люди плевали в нас, но мы лишь налагали на них за это штрафы, люди проклинали нас, но мы и за это их штрафовали, люди бросались на нас с кулаками и попадали за это в тюрьму. В лучшем случае. Именно Септимус начал все это. Как же это было давно! Септимус любил деньги и жил на мусорке, в самом сердце лондонской свалки. Он рылся в мерзости, рыться в которой другим не позволяла гордость. Он находил ценные мелочи, выброшенные другими. И однажды он зарезал себя своим же собственным ножом, после чего кровь Айрмонгеров навсегда смешалась с грязью.