- Дик, чай наверху, пойдемте туда, дети, - командовал старик, пытаясь подняться со стула. Джо подал ему руку, он облокотился на нее и медленно, тяжело пошел, несколько сгорбленный, но все-таки громадный, подобный старому дубу, покрытому седым мхом, но еще крепкому. Лицо его было румяно, тщательно выбрито, челюсти были сильные, почти квадратные, нос сухой и длинный, лоб высокий, прикрытый густой щеткой седых волос, глаза бледно-голубые, словно выцветшие, но живо сверкавшие из-под густых черных бровей. Весь он был теперь какой-то притихший, спокойный и от времени до времени твердым взглядом охватывал склоненную голову сына.
Бэти побежала вперед; слышно было, как скрипели ступеньки лестницы под ее ногами.
Зенон тоже опередил их, спеша за невестой, и они шли одни, часто отдыхая, потому что больная нога старика не позволяла слишком торопиться.
- Я тебя ждал, - произнес отец с мягким упреком.
- Я не мог раньше, уезжал, - ответил Джо уклончиво.
Старик с сомнением покачал головой, но не возразил. Они снова остановились отдохнуть в сенях под железным фонарем старинной формы, висевшим под потолком, в кругу цветных огней, сливавшихся в одну радугу.
- Что же слышно у тебя в полку? - Это была любимая тема мистера Бертелета.
- Полк переводят в Африку, уже назначен день отправления...
- В Африку, в действующую армию? В Африку? - повторил он изумленно. В нем вдруг родился страх и железными тисками сжал ему сердце; ему стало трудно дышать.
- Я этого боялся, - шепнул он тише. - Да, поедешь, друг мой, служба, обязанность... да, обязанность, - повторил он еще тише. Голос у него охрип и завяз в горле.
- Еще целый месяц отпуска впереди, может быть, что-либо изменится, - успокаивал сын.
- Ничего не изменится, ничего, войне еще далеко до конца. А голодные жерла пушек ждут своего мяса, своей пищи! - Ненависть и презрение зазвучали в его голосе. - Ждут своей пищи, - повторил старик угрюмо и грустно, как эхо.
Оба замолкли. Джо сейчас решил ничего не говорить отцу об отставке, он не хотел ссориться, не хотел его раздражать; старик был сегодня так добр и мягок, что он боялся испортить ему редкую минуту хорошего настроения; кроме того, он рассчитывал, что известие о назначении его полка на место военных действий значительно смягчит отца. Ведь он уходил не потому, что боялся войны, - в сражениях он бывал уже не раз и знал их достаточно хорошо.
- На верные пули этих мужиков! - шептал про себя старик, когда они входили в большую светлую комнату на втором этаже. Это было что-то вроде зала и библиотеки.
На низком столике перед камином уже хозяйничала Бэти, приготовляя чай. Мистер Бертелет опустился в глубокое кресло, взял чашку и, медленно отпивая из нее, погружался в тяжелую задумчивость.
Вскоре появились и тетки, предшествуемые Диком, который нес подставки для ног. Мисс Долли была, как всегда, чопорна и величественно прекрасна, только еще больше вздыхала, кушая чай, и больше, чем обыкновенно, тайными, осторожными взглядами следила за Бэти. А мисс Эллен, маленькая и тщедушная, как сухой стебель коровьяка с последним бледным лепестком на макушке, робко проскользнула, за сестрой, со страхом посмотрела на кресло брата; усевшись в углублении между библиотечными шкафами, она тихонько переворачивала пожелтевшие листы библии, понемногу углубляясь в созерцание священных текстов.
Джо прохаживался с чашкой в руках, рассматривая иногда корешки книг, расставленных на полках тесными молчаливыми рядами.
В комнате воцарилась тишина, удивительная тишина воскресного дня, полная миротворящего спокойствия, как бы насыщенная отзвуками храмов, уже пустых и темных, но еще говорящих эхом давно замолкшего пения и рассеявшихся вздохов, тишина, полная и молитвенного настроения, и скуки, и сонливости.
Все погрузились в сонную задумчивость, только Дик двигался бесшумно по комнате, разнося чай.
А Зенон и Бэти, сидя рядом на большом диване, занимавшем чуть ли не полстены, утонули в нем, прижавшись плечом к плечу, забыли об окружающем; занятые только друг другом, разговаривали шепотом и горячими, пламенными жестами.
В этой тихой и искренней атмосфере любви, под лучами пылающих глаз своей невесты Зенон чувствовал себя так же хорошо, как и всегда здесь, в этой комнате, в такие же воскресные вечера.
Стараясь забыть загадочное, мучительное лицо Дэзи, отогнать беспокойные полумысли, полузвуки и полуобразы, переполнявшие его мозг, он усилием воли освобождался от них, пытаясь забыть обо всем, что не было этим хорошим, счастливым мгновением, обо всем, что не было связано с Бэти, что не было ею самой.
Порой это ему удавалось, и с тихим, почти робким от избытка чувством счастья он окидывал ее влюбленными взглядами. Бэти в своем воскресном платье из черного матового шелка, оживленного только белым отложным воротником и кружевными манжетами, стройная, высокая, гибкая, была действительно прекрасна. Ее свежее личико, окруженное крупными завитками пепельных волос, цвело на этом черном фоне, как распускающийся цветок яблони, дышало весной и счастьем, а ее довольно крупный алый детский рот дрожал улыбкой и был полон сладких, знойных обещаний.
Бэти была счастлива. Обед прошел в общем довольно мирно, тетки молчали, Джо был дома, отец был спокоен, а он, Зен, сидел рядом с ней, да, сидел рядом с ней, и так близко, что ей вдруг непреодолимо захотелось прикрыть ему руками усы и поцеловать в самые губы. Но она лишь печально вздохнула, покраснев от этой неосуществимой мысли, и ласкала сияющими глазами его красивое, немного усталое лицо, и светлые глаза, и хищные губы, и манящую улыбку, спрятанную в уголках рта, добрую, обезоруживающую улыбку.
- Мисс Бэти обещала сказать мне одно слово, - шепнул он.
- Какое? Не помню. Когда и что я вам обещала?
- Там, на Странде, когда мы утром шли, - настаивал он.
- Нет, сейчас нельзя, услышат, нет, Зен, после... - испуганно просила она.
- Жду и томлюсь, хочу, чтобы вы исполнили обещание.
- Только... только, вы на меня не глядите, закройте глаза!...
- Уже ничего не вижу, только слышу.
Он придвинул голову еще ближе, а Бэти, зардевшись и чувствуя легкую дрожь, робко и страстно стала шептать ему бессмертное: люблю. Шептала долго, иногда прикасаясь горячими губами к его уху, отчего он сильно вздрагивал, прижимая еще крепче голову к ее лицу, и сам шептал отрывистые жгучие слова, которые будто пламенем обжигали ее сердце. Каким-то последним усилием воли она отодвинулась от него и, тяжело дыша, сидела с сомкнутыми глазами, полная глубочайшей радости и вместе с тем странного сладкого трепета.
Они уже не могли разговаривать, даже не смотрели друг на друга, охваченные чувством упоения. Они только невольно и неудержимо склонялись друг к другу, как цветы, наполненные ароматом, клонятся в знойные ночи или как сонные деревья тянутся к журчащему потоку в весеннюю ночь, тоскующую и мечтающую о еще далеком солнечном дне.
Наступила сонливая, мертвая тишина. Все сидели неподвижно, даже Дик исчез, только иногда где-то из-под земли, как бы прямо из-под дома, вырывался короткий неумолимый гул проносившихся каждые две-три минуты поездов да по временам раздавались меланхолические вздохи мисс Долли, заглядевшейся в невозвратные дали дорогих лет и событий; время от времени шевелился старик, бросая тревожный взгляд на сына, и снова погружался в неподвижность, спеша прикрыть ресницами блеснувшие на глазах слезы.
Вечер тянулся медленно, словно минуты шли усталым, сонным шагом, как немые, безымянные прохожие, никому не известные, не нужные, о которых никто никогда не вспомнит.
- "Ибо от одежды исходит моль, а от женщины злоба змеиная", - неожиданно прозвучал громкий и вдохновенный голос мисс Эллен. Все вздрогнули, как бы вдруг пробудившись, Бэти вскочила с места, а старик разразился громким хохотом, а потом злорадно заметил:
- Сами пророки тебя будят? А? Сквозь сон - и такая великолепная цитата! Как это там было?
Но так как на камине часы стали вызванивать десять, то мисс Эллен не ответила, заслонив библией испуганное лицо, а Джо, сидевший против отца, встал и обратился к Зенону:
- Нам уже пора!
- Что, в десять часов домой? Этого еще никогда не бывало! - воскликнула Бэти.
- Отец утомлен, и все какие-то сонные, - оправдывался Джо.
- Нисколько, я сегодня великолепно себя чувствую и охотно посижу с вами еще, даже сыграл бы с тобой в пикет, а то я давно не играл.
- Сыграем, я не прочь, - оживился Джо.
Дик быстро приготовил все необходимое, и они углубились в игру. Вдруг старик, понизив голос, спросил:
- Так это уже достоверно известно, что полк идет на войну?
- Совершенно достоверно, потому что не только день, но и пароходы для перевозки уже назначены.
- А после высадки прямо в огонь?
- Вероятно.
Мистер Бертелет разозлился, стал ругаться и стучать палкой об пол; подбежала испуганная Бэти.
- Отец, дорогой мой, нельзя так волноваться, доктор запретил, - просила она, обвивая его голову руками.
- Ладно, ладно, уже молчу... Ну как тут не волноваться, когда... когда Джо сдает карты, словно он первый раз в жизни держит их в руках.
Узнав о причине гнева, Бэти ушла успокоенная. Она была как-то особенно радостно настроена и закидывала Зенона бесконечными вопросами.
Тот отвечал весело, часто даже шутливо, и Бэти после каждого слова разражалась громким смехом. Она искренне смеялась, но в то же время с трудом удерживалась, чтобы не спросить о Дэзи; это имя становилось для нее ненавистным, обжигало губы и наполняло ее каким-то безотчетным страхом, но в то же время порождало в ней мучительное, болезненное любопытство. Зенон начинал это чувствовать по ее отрывистым и спутанным словам и по тем пропускам и недомолвкам, которые появлялись среди обычных ее расспросов о каждом дне, проведенном вдали от нее, о знакомых, о его занятиях; а иногда он ясно видел по немым, невольным движениям ее губ, что там, за ними, скрывается это грозное имя, оно, как раскаленное острие, обжигает ей гортань, но произнести его она еще не смеет. И он не хотел допустить до этого и, сам не зная почему, боялся этого вопроса, а потому старался быть веселым, остроумным, рассказывал смешные анекдоты, лишь бы оттянуть этот момент или совсем избежать его. Но разговор обрывался, темы быстро исчерпывались, наступали все чаще и все продолжительнее беспокойные паузы, во время которых глаза их пугливо избегали друг друга.
К счастью, мисс Долли подсела к ним и стала с необыкновенным возмущением говорить о пьесе Дюма, которую она видела несколько дней тому назад с Саррой Бернар в главной роли.
Мисс Долли была страстной ненавистницей мужчин, даже председательствовала в клубе "Независимые женщины", возвещала грядущий матриархат и пламенно боролась за женское равноправие. Теперь она яростно набросилась на модный дюмасовский лозунг: "Tue-la".
- Преступная и позорная глупость - подобная теория! Убей ее? А за что? И кто имеет право решать судьбу женщины, кроме нее самой? Кто? И в чем же ее вина? Что не хочет быть его собственностью, что вырывается из-под деспотизма, что требует себе прав и свободы, что хочет жить своей собственной, независимой жизнью? И за это - убей, закуй в кандалы, брось на самое дно страданий и позора, растопчи ее душу и сердце, лиши ее человеческого подобия, - пусть неустанно дрожит под взглядами своего повелителя, пусть стоит на коленях и угадывает его мысли, пусть будет его эхом, тенью, рожает детей и остается униженной, покорной и безгласной рабой! Так должно быть, потому что так хочет господин, потому что господин устанавливает законы, господин имеет силу, власть и деньги! А если она в чем-нибудь не подчинится, убей ее! Так происходит в жизни, а тут вдруг появляется плюгавый француз и осмеливается провозглашать со сцены эту возмутительную теорию, а мы слушаем и серьезно рассуждаем об этой глупой и злой фразе! Ах, сестры-женщины, жертвы мужского насилия!
- Святые души, прикованные к скотам! Продолжение нам известно из твоих речей и воззваний! - отозвался насмешливым тоном мистер Бертелет.
Мисс Долли всю передернуло, но она промолчала.
- Декламируй, декламируй, Долли! Ты будешь главной проповедницей в этой будущей феминистской церкви, ты имеешь все данные: зычный голос, крепкую веру, презрение к истине, ненависть к чужим убеждениям и большой запас необыкновенно патетических и достаточно бессодержательных фраз. Ведь все публичные ораторы только этим и сильны.
- Невежа и тиран! - прошипела сквозь сжатые зубы мисс Долли, поражая его высокомерным и презрительным взглядом.
- Ловкая теория, - безжалостно издевался старик, сдавая карты, - взять все права, да еще в придачу деньги, а нам милостиво оставить все обязанности и тяготы!
Мисс Долли не произнесла в ответ ни слова и только, когда он опять занялся игрой, понизив голос и опасливо поглядывая в его сторону, продолжала:
- Жизнь женщины - это вечное рабство, это жизнь ангелов, прикованных к скотам, это беспрерывная голгофа.
Мисс Эллен, которая в это время осторожно приближалась к ним, произнесла своим тихим и мягким, как елей, голосом:
- "Благодарная жена заботится о муже своем, и радует его, и утучняет кости его".
- Жалкая болтовня верблюжьих пастухов! Повторяешь, как фонограф.
Мисс Долли разозлилась, потому что сестра ее очень часто, иногда совершенно некстати, подымала руку и вдохновенно произносила первую попавшуюся цитату.
- Хотя это очень удачно обрисовывает отношение мужчин к женщинам, - прибавила она. - Радует его и утучняет кости его! Да, вы только этого ищете в браке, только этого!
Но Зенон не дал вывести себя из равновесия и не выступал в защиту мужчин, - все ее теории были ему хорошо известны и скучны. Он только из вежливости холодно ответил:
- Может, не все ищут только этого.
- Вас я не имела в виду, нет, я слишком хорошо знаю ваш возвышенный образ мыслей и так высоко ценю вас, что совсем не имею опасений относительно будущего моей дорогой Бэти, я совершенно уверена в ее счастье.
Бэти только улыбнулась в ответ на такую неожиданную заботу о ее счастье, - слишком уж хорошо она ее знала; а мисс Эллен уже подымала руку и открывала рот, чтобы произнести соответствующий текст из священного писания, но Долли удержала ее решительным жестом и обратилась к Зенону, пытаясь атаковать его с другой стороны, чтобы втянуть в спор:
- Как вам понравилась Одетта?
- Я незнаком с этой пьесой, я не хожу в театр.
- Как, вы не посещаете театра?
- Да, вот уже пять лет, как я не был в театре.
- Значит, вы ходите только на концерты и оперы?
- Так как я сам немного занимаюсь музыкой, то не бываю и в опере, и вообще принципиально не хожу ни на какие зрелища.
- Даже принципиально? У вас, должно быть,есть для этого какие-нибудь особые основания?
- Очень простые и самые обыкновенные, - улыбнулся Зенон.
- "Сотрется грех вместе с грешником", - торжественно произнесла мисс Эллен.
Зенон вспыхнул. Это с ним случалось очень редко, но тем сильнее его охватывало волнение.
- Попросту мне опротивела эта низкая ложь, называемая театром, и я возненавидел глупость, притворство и торгашество, имитирующие искусство. Довольно с меня этих ужимок, довольно этих жестов в пустоту, этих шутовских подделок под жизнь, обезьяньих подражаний, поз, долженствующих изображать человека, и всего этого обезумевшего от гордости зверинца авторов, актеров и рукоплещущей, опьяневшей от глупости черни.
- Чего же ты хочешь? - оживленно спросил Джо, переставая играть.
- Истинного и правдивого культа красоты.
- А Шекспир, а греки, а еще столько, столько других - это все не истинное искусство?
- Все эти знаменитые и так почетно повторяемые имена - давно уже только пустые звуки, настоящее их содержание умерло давным-давно, имена эти говорят нам столько же, сколько названия планет и солнц, таких же чуждых, далеких и неизвестных нам. Истертые монеты, совершающие свой круговорот по инерции, истины, произносимые на непонятном языке, трупы, которые мы несем на себе добровольно, отягчающие наши души, как олово, трупы, под тяжестью которых мы медленно погибаем, не смея даже подумать, что можно их сбросить с себя в яму музея.
- Да, я тебя понимаю, - мрачно заметил Джо, - я прозрел и вижу, что все господствующее в наше время и правящее нами лживо и мертвенно; и театр не может быть лучше всего остального.
- Он даже нечто худшее, потому что стремится быть храмом искусства, а в действительности является рассадником нравственного одичания, фабрикой фальшивых ценностей, школой зла и глупости. От жрецов театр перешел в руки наемников и авантюристок, стал потребностью не духа, а животных инстинктов и обращается только к органам зрения и осязания всех духовных лакеев, думает за них, забавляет, льстит и остается для них ежедневным лекарством от скуки и интеллектуального бессилия.
- Острые плуги должны пройти по засоренным полям жизни.
- И динамитные не сдвинут с места косность и тяготение к наименьшему сопротивлению. Я перестал уже верить во внешние реформы.
- Так что же надо делать? - спросил заинтересованный мистер Бертелет.
- Не реформировать того, чего уже нельзя исправить, оставить зло его собственной судьбе, - пусть оно разъест само себя и сгниет окончательно. Говорю сейчас только о театре, - пусть остается таким, как есть, для тех, кому он нужен. А для других надо создать новый театр - театр-храм, посвященный красоте. Были когда-то, в древние времена, у первобытных народов праздники весны и плодоносной осени, когда собирались все жители, чтобы провести их сообща в веселье. Следовало бы воскресить эти праздники. Я себе представляю какой-нибудь предвечный бор или пустынный дикий берег моря, вдали от всего будничного, вдали от сутолоки и крикливого фарса жизни, и там, под открытым небом, в весеннем воздухе, в зеленой поющей глубине лесов, на лоне возрождающейся природы или же осенью, в задумчивые, бледные, тоскливые дни, священные, как причастие, в дни, когда стелется паутина и падают ржавые листья, на берегах синего моря, опоясанного радугой золотого восхода и кровавого заката, - там, на выровненном клочке родилицы-земли чудится мне храм всех искусств, Аполлонов алтарь восторга, возносящийся к нему гимн красок и мечты, звуков и форм, молитв и видений, гимн упоения безмерной красотой, очищающей душу от грехов зла и безобразия. Новый Элевзис для жаждущих восторга и созерцания, новый Иерусалим, возрождающий человечество. Вот моя мечта.
- Чудно, восхитительно, но невозможно и неисполнимо! - воскликнула с энтузиазмом мисс Долли.
- Все возможно для тех, которые хотят, - тихо сказал Джо.
"Боже мой, как это хорошо и как необыкновенно! Необыкновенно!" - думала Бэти, не смея громким словом спугнуть это очаровательное видение. Захваченная словами Зенона и тем воодушевлением, с каким он говорил, она с любовью,восторженно смотрела на его красивое бледное лицо, сиявшее вдохновением, мечтательное и в то же время тоскливое.