Преследуемый мыслями о нервной горячке и надвигающемся безумии, Марриотт надел фуражку и плащ и вышел из дому. Утренний ветер на Артурз-Сит, запах вереска и моря прочистят ему мозги. Час или два он бродил по лужам над Холируд, пока из него окончательно не выветрился страх. Вдобавок ему зверски захотелось есть.
Вернувшись к себе, Марриотт увидел, что в комнате спиной к окну кто-то стоит. То был его товарищ по курсу Грин, который готовился к тому же экзамену.
- Всю ночь просидел над книгами, - сообщил он. - Решил заглянуть к тебе, чтобы сверить конспекты и вместе позавтракать. А ты, я вижу, успел погулять? - заметил он, вопросительно глядя на приятеля.
Марриотт объяснил, что у него болела голова, но теперь прошла, и Грин понимающе кивнул. Однако, когда служанка поставила на стол дымящуюся овсянку и вышла, Грин заметил довольно принужденным тоном:
- Я и не знал, что среди твоих друзей есть любители выпить.
Замечание было довольно бестактным, и Марриотт ответил сухо, что и сам этого не знал.
- Похоже, парень отсыпается после изрядной попойки, - не унимался Грин, кивнув в направлении спальни и испытующе глядя на Марриотта.
Несколько секунд они смотрели в глаза друг другу, затем Марриотт с облегчением вздохнул:
- Слава богу! Значит, ты тоже его слышишь?
- Конечно, слышу. Дверь-то ведь открыта. Но, возможно, я, сую свой нос куда не следует, тогда прости.
- Ах, дело вовсе не в этом, - сказал Марриотт. - Но я ужасно рад. Сейчас объясню. Если ты тоже слышишь дыхание, значит, все в порядке. Но я, сказать по правде, здорово перепутался. Решил, что у меня нервная горячка или что-ни-будь в этом роде. Ты знаешь, как много зависит от этого экзамена. Ведь тем, кто сходит с ума, всегда сначала что-то мерещится, и я…
- Ничего не понимаю, - нетерпеливо перебил Грин. - Что за чушь ты несешь?
- Слушай меня внимательно, - произнес Марриотт, стараясь говорить как можно спокойнее, - я все тебе объясню. Только не перебивай.
И он подробно рассказал все, что случилось ночью, не забыв упомянуть и про боль в руке. Затем поднялся и подошел к двери в спальню.
- Ты ясно слышишь дыхание? - спросил он. Грин ответил утвердительно. - Тогда иди со мной, обыщем комнату вдвоем.
Однако Грин не двинулся с места.
- Я уже был там, - сказал он неуверенно. - Я услыхал этот звук и решил, что это ты там дышишь. И вошел.
Ничего не ответив, Марриотт распахнул дверь как можно шире. Звук стал громче.
- Но ведь кто-то там должен быть, - прошептал Грин еле слышно.
- Кто-то там и есть, только где?
И Марриотт знаком пригласил товарища следовать за ним, но Грин наотрез отказался: он уже там был и ничего не обнаружил. И ни за что на свете не войдет туда опять.
Они закрыли дверь и вернулись в гостиную, чтобы спокойно все обсудить. Грин стал подробно расспрашивать друга о событиях прошедшей ночи, но толку от этого было мало, ибо вопросы не меняли сути дела.
- Боль в руке - единственное, чему должно иметься логическое объяснение, - сказал Марриотт, поглаживая руку с вымученной улыбкой. - Чертовски болит, хотя я не помню, чтобы повредил ее.
- Дай-ка я тебя осмотрю, - предложил Грин. - Я прекрасно разбираюсь в анатомии, хотя экзаменаторы отказываются это признать.
Им захотелось немного подурачиться, и, скинув пиджак, Марриотт засучил рукав рубашки.
- Боже мой, кровь! - воскликнул он. - Взгляни! Что это?
Рядом с кистью виднелась тонкая красная линия. На ней алела свежая капля крови. Грин подошел поближе и несколько минут разглядывал ранку. Затем опустился на стул и пристально посмотрел в глаза приятелю.
- Ты просто где-то поцарапался, - сказал он наконец.
- Здесь нет следов ушиба. И от царапины рука так не болит.
Марриотт сидел недвижно, молча уставившись себе на руку, словно на ней была написана разгадка тайны.
- Что ты там разглядываешь? Самая обычная царапина, - голос Грина звучал не слишком убедительно. - Ночью ты был возбужден и…
Марриотт пытался что-то сказать побелевшими губами. Пот выступил крупными каплями у него на лбу. Он наклонился к самому уху своего друга.
- Смотри, - прошептал он слегка дрожащим голосом. - Видишь эту красную отметину? Под тем, что ты назвал царапиной?
Грин согласился, что там и впрямь что-то есть, а Марриотт тщательно стер платком кровь с руки и попросил вглядеться внимательней.
- Да, теперь вижу, - отозвался Грин через минуту, поднимая голову. - Похоже на старый шрам.
- Это и есть старый шрам, - пробормотал Марриотт дрожащими губами. - Теперь я все вспомнил.
- Что все? - Грин заерзал на стуле. Он попытался рассмеяться, но не смог. Казалось, Марриотт вот-вот лишится чувств.
- Только не путайся, - тихо сказал он. - Эту отметину сделал Филд.
Некоторое время друзья молча глядели друг на друга.
- Эту отметину сделал Филд! - медленно повторил Марриотт.
- Филд?! Ты хочешь сказать… прошлой ночью?
- Нет, раньше. Несколько лет назад, в школе, ножом. А я сделал надрез на его руке. - Теперь Марриотт говорил очень быстро. - Мы обменялись каплями крови. Он пустил каплю крови в мою ранку, а я - в его…
- Боже мой, зачем?
- Мальчишеская выдумка. Мы заключили священный договор, сделку. Теперь я все вспомнил. Прочли какую-то дурацкую книгу и поклялись явиться друг другу после смерти. То есть тот, кто умрет первым, явится тому, кто остался в живых. И скрепили договор кровью. Семь лет назад. Как сейчас помню: жаркий летний полдень, а один из учителей поймал нас и отнял ножи… Я никогда не вспоминал об этом до сегодняшнего дня…
- И ты полагаешь… - произнес, заикаясь, Грин.
Но Марриотт не ответил. Он встал, прошел в другой конец комнаты и повалился на диван, закрыв лицо руками.
Грин поначалу растерялся. Он прекратил расспросы и задумался. Затем подошел к лежащему недвижно Марриотту и растолкал его: нужно глядеть в глаза фактам, пусть даже необъяснимым, сдаваться просто глупо.
- Вот что мне пришло в голову, Марриотт, - начал он, глядя в смертельно бледное лицо друга. - Не стоит так убиваться. Если это галлюцинация, то нам известно, что делать, а если нет, то нам известно, что думать. Разве не так?
- Пожалуй, - хрипло ответил Марриотт. - И все же мне очень страшно. К тому же этот бедняга…
- Что ж, если наши худшие предположения верны и парень действительно сдержал обещание, то самое страшное уже позади.
Марриотт кивнул.
- И наконец: ты совершенно уверен, что он на самом деле ел? Вернее, съел хоть что-нибудь?
Секунду помедлив, Марриотт ответил, что это легко проверить. Он говорил спокойно, после всего пережитого его трудно было удивить подобным пустяком:
- Я сам убрал все со стола после ужина. Еда в буфете, на третьей полке. Больше к ней никто не притрагивался.
Не поднимаясь с места, он указал на буфет, и Грин послушно направился туда.
- Так я и думал, - воскликнул он через пару минут. - Частично это была галлюцинация. Еда не тронута. Гляди сам.
Вместе они обыскали полку и обнаружили буханку ржаного хлеба, груду лепешек и кекс - все в целости и сохранности. Даже содержимое бутылки с виски не убавилось.
- Ты кормил пустоту, - сказал Грин. - Филд ничего не ел и не пил. Его здесь вообще не было!
- А как же дыхание? - спросил Марриотт, изумленно уставившись на друга.
Ничего не ответив, Грин направился к спальне. Марриотт проводил его взглядом. Грин распахнул дверь и прислушался. Все было ясно без слов: комнату наполнял звук глубокого, ровного дыхания, ни о какой галлюцинации не могло быть и речи.
Грин затворил дверь и вернулся назад.
- Тебе остается одно, - заявил он решительно, - написать домой и все выяснить. А пока будем заниматься у меня. В моей комнате две кровати.
- Согласен, - ответил Марриотт. - Экзамен - это уж точно не галлюцинация. Я должен сдать его, несмотря ни на что.
Так они и поступили. Неделю спустя Марриотт получил письмо от сестры. Отрывок из него он прочел Грину:
"Удивительно, что ты спрашиваешь о Филде. Это звучит ужасно, но лишь совсем недавно терпение у сэра Джона истощилось, и он выставил сына из дому, говорят, без гроша в кармане. И что же ты думаешь? Бедняга покончил жизнь самоубийством. Во всяком случае, так это выглядит. Вместо того чтобы уйти из дома, он спустился в подвал и просто уморил себя голодом… Родственники, разумеется, пытаются замять скандал, но мне сообщила об этом моя горничная, а ей сказал их лакей… Они обнаружили тело четырнадцатого, и доктор сказал, что смерть наступила полдня назад. Он был страшно истощен…"
- Значит, он умер тринадцатого, - задумчиво констатировал Грин.
Марриотт кивнул.
- И в ту же ночь явился к тебе. Марриотт кивнул еще раз.
Дальние покои
I
Он долго пытался понять, кто это в темноте заглядывает к нему в спальню и тут же прячется за дверью, да так проворно, что никогда не успеваешь разглядеть лица. Это случалось после того, как няня уходила и уносила свечу. "Спокойной ночи, Тим, - обычно говорила он, прикрывая свечу ладонью, чтобы свет не бил в глаза. - Приятных снов". И медленно удалялась. По потолку со скоростью поезда пробегала острая тень от двери, из коридора доносилось несколько сказанных шепотом фраз - конечно же, о нем, - и он оставался один. Тим слышал, как нянины шаги затихают в глубине старого загородного дома, шлепают по каменным плитам в прихожей, иногда ему удавалось различить глухой стук двери в людскую, затем воцарялась тишина. Когда затихал последний звук и исчезали все следы няниного присутствия, таинственное существо покидало свое укрытие и с быстротой молнии выглядывало из-за угла. Обычно это случалось, когда он говорил себе: "Сейчас засну. Хватит думать. Спокойной ночи, Тим, приятных снов". Ему нравилось желать спокойной ночи самому себе. Так он не чувствовал себя одиноким. Получалось, будто разговаривают двое.
Просторная, с высоким потолком спальня располагаюсь на верхнем этаже старинного дома. Его кроватка с железной решеткой стояла у стены. На другом конце комнаты висели шторы. Он следил, как в их тяжелых складках пляшут отблески огня. Узор на ткани неизменно его занимал: спаниель охотился за длиннохвостой птицей, а та летела к густому дереву. Рисунок повторялся много раз. Сначала Тим пересчитывал собак, затем птиц и напоследок деревья, но их число никогда не совпадало. В рисунке был скрыт тайный смысл. Сумей он его разгадать, птицы, собаки и деревья "сошлись" бы. Он сотни раз играл в эту игру. Он был на одной стороне, а птицы и собаки на другой. Они всегда выигрывали. Как только ему начинало везти, он засыпал. Шторы висели неподвижно, но иногда ни с того ни с сего шевелились - и прятали в своих складках собаку или птицу, чтобы он не выиграл. Однажды, насчитав одиннадцать птиц и одиннадцать деревьев - чтобы не сбиться, он твердил: "Одиннадцать птиц и одиннадцать деревьев, но только десять собак", - он в нетерпении искал глазами одиннадцатую собаку, но вдруг занавески заколыхались и спутали ему весь счет. Одиннадцатая собака исчезла. Это ему не понравилось. Ведь занавески не шевелятся сами по себе. Впрочем, обыкновенно он бывал слишком увлечен счетом и не испытывал тревоги.
Напротив кровати был камин с красными и желтыми углями. Прижавшись щекой к подушке, Тим смотрел на него сквозь прутья кровати. Когда угли, осев, с мягким треском рассыпались, он переводил взгляд с занавесок на каминную решетку, стараясь точно угадать, какой из угольков свалится вниз. Пока в камине пылал огонь, звук нравился ему. Но иногда он просыпался среди ночи: в темноте комната казалась больше, огонь угасал, и его звук был уже не таким приятным. Тиму становилось не по себе: ведь угли падали не сами собой, казалось, кто-то нарочно их подталкивал. Перед каминной решеткой лежали густые тени. Однако утром и шторы, и угасший камин, в котором остывшие угольки позвякивали, точно олово, оставляли его совершенно равнодушным.
Когда утомленный игрой со шторами и угольками Тим лежал в ожидании сна, собираясь произнести свое "Сейчас засну", происходило нечто странное. Он сонно глядел на умирающее пламя или пересчитывал носки и фланелевую одежку, висевшую рядом на высокой вешалке, как вдруг кто-то с быстротой молнии заглядывал в дверь и исчезал, прежде чем Тим успевал повернуть голову. Появление и исчезновение всегда совершались с поразительной быстротой.
В дверном проеме с легкостью, проворством и бесшумной вкрадчивостью тени возникали плечи и голова, но то была не тень - держась рукой за дверной косяк, кто-то осторожно заглядывал в спальню и, заметив Тима, молниеносно прятался. Ловкость и быстрота этого маневра были непостижимы. Все происходило в полной тишине. Фигура исчезала, едва мелькнув. Но в долю секунды гостья успевала заметить его, разглядеть и понять, что он делает. Ей нужно было знать, спит он или нет. Исчезнув, она продолжала следить за ним. Где-то ждала и знала о нем все. Где ждала, неизвестно. Наверно, приходила издалека, быть может, с крыши, но скорее всего - из сада или с неба. Несмотря на окружавшую ее таинственность, она не внушала страха. Тим чувствовал ее нежность и заботу. Когда она появлялась, он не пытался звать на помощь хотя бы потому, что у него пропадал голос.
"Она приходит из Галереи кошмаров, - решил он, - но сама она не кошмар". Все это было загадочно.
Иногда она приходила несколько раз за ночь. Тим был почти уверен - хотя не до конца, - что она проскальзывает к нему в комнату, как только он засыпает. Садилась у гаснущего огня, пряталась за тяжелыми шторами и даже ложилась в пустую кровать, где спал его брат, когда приезжал домой на каникулы. Похоже, это она играла с занавесками и перемешивала угли. Почти наверняка ей было известно, где прячется одиннадцатая собака. Но точно Тим знал одно: она входила в его спальню и выходила из нее и не желала, чтобы ее заметили. Часто, просыпаясь среди ночи, он чувствовал, что она совсем рядом, склонилась над ним в темноте. Мальчик ничего не слышал, просто ощущал ее присутствие. Тогда она тихонько отходила в сторону. Двигалась она на удивление легко, но он замечал все ее перемещения, вернее, чувствовал разницу: вот она здесь, поблизости, а вот ее нет, но стоило ему снова заснуть, как она возвращалась. Впрочем, ее ночные явления разительно отличались от первого робкого заглядывания в дверь. При свете камина она приходила одна, а в темные безмолвные часы - со свитой.
И вдруг Тим догадался: у нее есть крылья - вот почему она движется так легко и стремительно. Она летала! А те, кого она тайком приводила с собой, ее дети. Он также догадался, что от них исходят нежность, покой и утешение и что они каким-то образом проникают к нему через Галерею кошмаров, хотя сами не имеют к кошмарам никакого отношения.
- Понимаешь, - объяснял он няне, - она приходит ко мне одна, а когда я совсем усну, приводит малышей.
- Выходит, чем быстрее ты заснешь, тем лучше, Тим.
- Конечно! Я и засыпаю. Только мне хотелось бы знать, откуда они приходят.
И говорил он это так, словно о чем-то догадывался.
Няня не могла сказать ему ничего путного, и он отправился к отцу.
- По-моему, - ответил его вечно занятой, но любящий отец, - либо там вообще никого нет, либо это Дрема приходит к тебе, чтобы унести в страну снов.
Он говорил ласково, но как-то торопливо. В тот день он был расстроен повышением земельного налога и просто не мог сосредоточиться на волшебном мире Тима. Усадив сына на колени, он поцеловал его, потрепал по голове, словно любимую собаку, и, приподняв, поставил на ковер:
- Пойди спроси у мамы, она прекрасно разбирается в таких вещах. А после ты все мне расскажешь, в другой раз.
Мать Тима сидела в кресле у камина. Она вязала и читала книгу - он никогда не мог понять, как это у нее выходит. Когда мальчик вошел, она подняла голову, сдвинула на лоб очки и протянула руки ему навстречу. Он все ей рассказал, не забыв передать слова отца.
- Понимаешь, это не как Санта-Клаус или что-нибудь в этом роде. Она - настоящая.
- И добрая, - заверила мама. - Она заботится о тебе и хочет убедиться, что тебе хорошо и покойно.
- Да, я знаю. Но…
- Наверное, папа прав, - торопливо добавила она. - Это Дрема заглядывает в дверь. У нее есть крылья. Я много раз об этом слышала.
- А малыши? - спросил он. - Кто они, по-твоему?
Мама ответила не сразу. Она перевернула страницу, медленно закрыла книгу и отложила ее в сторону. Не торопясь, отложила вязание, тщательно расправив петли на спицах.
- Быть может, - сказала она, притягивая сына к себе и заглядывая в его большие изумленные глаза, - это сны?
Тим затрепетал от волнения. Он отступил на шаг и всплеснул руками.
- Сны! - прошептал он с чувством. - Как же это я раньше не догадался!
Доказав свою проницательность, мама не удовольствовалась достигнутым успехом и пустилась в объяснения, но Тим уже не слушал - мысли его унеслись совсем в ином направлении. И наконец, он прервал поток ее слов.
- Теперь я знаю, где она прячется, - объявил он торжественно. - Вернее, знаю, где она живет. - И, не дождавшись вопроса, выпалил: - В Дальних покоях.
- Ах! - удивленно воскликнула мама. - Какой ты молодец, Тим!
Итак, справедливость его предположения была подтверждена.
Теперь он знал, что Дрема с малютками снами днем прячется на заброшенной половине огромного елизаветинского особняка, что прозывалась Дальними покоями. Уже давно там никто не жил и никто туда не наведывался. Окна были закрыты ставнями, комнаты заперты. Туда вело несколько обитых зеленым сукном дверей, но их никогда не открывали. Вот уже много лет, как эта часть дома стояла заколоченной и была недоступна для детей. Во всяком случае, Дальние покои никогда не воспринимались как место, где можно поиграть в прятки. Их окружат некий ореол недосягаемости. В их глубине царили тени, пыль и тишина.
Но Тим, имевший обо всем собственное мнение, твердо верил, что Дальние покои обитаемы. Он в точности не знал, кто занимал череду пустынных комнат, прогуливался по просторным переходам, сновал за закрытыми ставнями, и называл обитателей Дальних покоев "они", а правила ими "Владычица" - всесильная, недоступная, вездесущая и невидимая.