Повергая в шок возможность порядка, пять одинаковых футболок с надписью "Я вечен" поселились в грязном белье. Двенадцать расчесок гребешков были разбросаны на полу предполагаемой гостиной. Почти во всей квартире двери были сняты с петель и, тем не менее, аккуратно приставлены к каждому из проемов. Семь совершенно одинаковых пар желтых ботинок красовались в прокуренном коридоре без шнурков. Четыре электрические плиты из прошлого века стесняли его худую прихожую, некрасиво разделяя пространство с восьмью колесами для когда-то забытого им в поле автомобиля. В тайнике под кухонной мойкой было спрятано тридцать три Кубика Рубика, вместе с серией путеводителей по странам Балканского полуострова и некогда истощенной собственностью банка – пластиковой карточкой. Семь экземпляров мультика "Алиса в стране чудес" были случайно оставлены на стиральной машинке. Там же еще три фильма по четыре экземпляра: "Последний раз, когда я видел Париж", эротический триллер "Связь" и, как он считал, легендарный "Kill Bill" вместе со своей второй частью, в окружении восьми экземпляров "Шербургских зонтиков". Сто тридцать восемь зажигалок одного цвета лежали в трехлитровой банке на кухне, четыре пары одинаковых летних брюк висело в шкафу старой спальни, из дверей которого торчало бессмысленное количество вбитых гвоздей, два случайно влетевших топора, и треснутое зеркало эпизодично рассыпалось от брошенного в него медного таза с водой. Девять экземпляров книги Достоевского "Бесы" были аккуратно сложены между дверцами ванной и туалета. Два одинаковых телевизора терлись друг о друга в одной из заболевших комнат. Три зеленые настольные лампы непрерывно горели на старом письменном столе, что был получен им еще в наследство, и, наконец, девяносто девять керамических одинаковых статуэток в виде "веселого поросенка" были гордо расставлены на подоконнике его крошечной кухни. И вся эта материальная погрешность была усыпана слоем сухой комнатной пыли, а все оттого, что владельцу этих вещей с недавнего времени профилактика в белом поставила утвердительный диагноз – шизофрения, вернее сказать, подтвердила, что привело к окончательному стрессу и серьезному подавлению. И теперь, когда ему так одиноко и некуда деться от реакций органичных соседей, его все же настиг окончательный рок, что придавил его собственным и единственным на упрек стулом в квартире. Еще три месяца назад от безысходных мыслей он поджег вечерние туфли своей уже бывшей жены, разодрал ее черный парик и выкинул все принадлежащее ей нижнее белье в окно. Белье неуклюже повисло на высоком дереве, вместе с ранее выброшенными колготками и чулками, образуя своего рода бельевой натюрморт. Вследствие чего и след простыл всякой рядом находившейся женщины. И это его особо изматывало, прослушивая песнопенья молодоженов-соседей, что частенько приводили к себе любимых друзей своей не скучной семьи, и всем раскованным повалом дружно контактировали, засыпая на полу уже после. Уж на белую-белую табуретку, присела огорченная "Писанина", да он бы так и валялся, если бы не звонок Шуги.
– Ты передал?
– Да, еще днем.
– Почему он не отвечает мне? – невозможно шепелявя, плакался Писанина.
– Не знаю. Подожди. Он был весьма заинтересован в твоей повести… С тобой что-то произошло?
– Меня настиг рок. Помоги мне, Шуга, ты нужен мне. Я хочу смерти.
– Что? Я не понял, что ты сказал, повтори еще раз.
– Меня настиг рок!
– Бок болит?
– Нет, рок! Мне плохо Шуга, помоги мне! У меня кончаются деньги, когда я вернусь обратно в редакцию?
– Ничего не могу обещать. Постараюсь прояснить ситуацию на следующей неделе. Деньги завезу… Слышишь меня? Я обо всем поговорю с Ключом в понедельник. Господи, как объяснить им, что ты безвреден? Возможно, тебе придется занять должность попроще…
– Обещаешь?
– Я сделаю все, что в моих силах.
Позже Писанина будет плакать, рассматривая себя в запачканном зеркале ванной комнаты. "Что делать, когда подбито лицо и все передние зубы почти отсутствуют? Надежды нет, никто не хочет публиковать мои рассказы. Что я сделал за свою жизнь? Я ничего не сделал, а между тем умнейшие люди боролись и гибли за каждое сказанное слово, пытаясь достучаться – ломали сознание миллионов, а я променял себя на серые ставки в дурацких редакциях, меня хватило только на то, чтобы заработать диагноз".
Через некоторое время сердце несчастной Писанины забьется сильнее, будто ножом резко поставили прочерк, оглушительно трагично сведет все на грусть, он сядет в темной кухне и, закурив сигарету, будет по-прежнему плакать, испытывая сильнейшую скорбь. Чувство стыда за свою жизнь не будет давать ему покоя, "я такой голый" – будет думать он, забивая горящую сигарету в старый вздувшийся паркет, оставляя совершенно ровный ряд своих творческих последствий. Позже уляжется на середину кухни и, все крепче прижимая тело к холодным полам, станет ожидать своей скорой смерти. В голове поселятся позорные мысли, приобретая видение черного выжженного поля, он обнаружит за своим ухом прыщ, после чего впадет в состояние уверенности, в котором переживет факт того, что из его постыдного грязного тела убегают кости, наспех прихватывая его черепную коробку.
За старой стеной дернется лифт, как же отчетливо слышно его движение, Писанину это бессмысленно напугает, и он, наконец, решится на звонок другу:
– Сахарный? Ты где? Мой двойной зодиак лишил меня небесного благословения. Эта великая перемена, связалась с детальным возбуждением и уже вовсю дает рекомендации моему злому близнецу, – на что Шуга разнообразно промолчал, испытывая свое же собственное терпение. – Ты должен знать, Шуга, обезьяны уже подписали японскую открыточку, прорвав надежные двери Центрального телеграфа. Я пал, оттого что женщины перестали прятаться в моем шкафу, теперь там хлам повседневности крутит свое, настраивая меня против себя, ставя все на условную бесконечность.
– Понимаю… Насчет тебя я поговорю в понедельник, и мы обязательно что-нибудь придумаем. Пока займись чем-нибудь. Отвлекись от дел. Я дал свое слово. Сам понимаешь, не всякий пойдет на жертву. Я не уверен в том, что получится убедить их в твоей полезности… И, тем не менее, я от тебя не прячусь.
– Не могу… Не могу ждать, Шуга. Праздник луны на носу у распятого Эйнштейна… Мне не хватит выносливости. В моем теле есть вредная клеточка, она сопротивляется благому делению. И вообще, на меня стул упал. Ты где?
– Чего? Повтори еще раз.
– Жить не могу! Ты где?
– Повтори еще раз.
– Повтори сам! Что ты сказал? Ты где?
– Мы уже все обсудили. Полагаю, что Борода даст тебе ответ в понедельник, и я также сообщу к вечеру того же дня.
– Нет, мне ждать нельзя. Мне противопоказано ожидание. Она убьет меня, Шуга! Ибо она лишняя, и ей нет соответствий. Вредная клеточка далека от белого, но и черное держится от нее в стороне. Все это как круглые квадраты в неравных углах треугольника в общей сути устойчивых сопротивлений и все это непреднамеренно, все это без согласия дырявой невесты.
– Тебе нужно лечиться, Писанина! Ты должен осознать свой диагноз. Подлечишься, успокоишься, приведешь себя в порядок, все станет другим и мир изменит к тебе свое отношение.
– Что?
– Ах, друг мой… – в конфузе сжался Сахарный, – на голубых вертолетах, уже никто не летает. Я помогу тебе только в случае, если ты станешь внимательней. Тебе необходимо лечение. Запомни это и действуй.
– Я боюсь врачей, Шуга. Все кругом несут на меня свои страдания. Мне противны их желтые режущие глаза, и тот факт, что они считают себя специалистами, – убивает меня заведомо.
– Чего несут?
– Пойми же меня. В мире нет страдающего зла! Это убивает меня… В глубине моей души блуждают павианы, а желания сердца по-прежнему лишены рассудка. Они уже греют для меня постель. Все девять обезьян нарядились в японские пижамы и планируют поиграть со мной. Умоляю, не клади трубку, Шуга, не смей!
– Ты должен обратиться к тем, кто поставил тебе диагноз. Иначе я не стану общаться с тобой. Я перезвоню тебе завтра.
– Нет, Сахарный! Бабочки на ярком, бабочки на ярком, но не бабочки…
– Все. Я перезвоню тебе завтра. Возможно, я найду для тебя рецепт, но ты должен сам обратиться к врачу и сделать это сознательно. Слышишь?
– Слышу… – согласившись с Сахарным человеком в темноте своей мрачной квартиры, Писанина необычно улыбнулась, совершенно не понимая сказанного.
Мчится поезд в ночной голове, и так желты пески, когда смотришь на белые тонкие ноги. "Разве они мои?". Солнце плещется в зените, и спустя столько лет я вижу сад своего летнего детства, где над абрикосовым соком и ванильными пирожными "Claude Monet" матерится суетливая пчела. "Зачем на углу сада вздернута кукла? Она больше меня раза в четыре, едва качается на легком ветру в высоте крепкого дерева, пластмассовая с красной улыбкой, хвалится платьем. Я захожу в покрытое летними зонтиками кафе, что расположилось возле сада на бескрайных песках, чтобы забрать приготовленную для меня пищу, но все больше и больше увлекаясь ее качеством и запахом, я понимаю, что у меня ее кто-то крадет. Я поворачиваюсь в сторону выхода, мне нужно скорее уйти, но я вижу уже сотню таких же раскрашенных кукол с красными улыбками, они заполняют пространство кафе, расположившись за накрытыми к чаю столиками – они преднамеренно изучают меня, смеясь своими красными ртами. Вдали мчится черный горячий поезд, и сквозь стекло сладкой многообразной витрины, что служит противоположностью выхода, я вижу отблеск горячего движения. "Стань ближе, и я пройду сквозь тебя", – говорит грозящий мне голос. И правда, я прохожу через эту движущуюся параллель, но песок под ногами вдруг становится красным, и я вижу, как танцуют улыбающиеся Будды, их так много, и они настолько сильны, что вся эта бутафория кукольного чувства внезапно исчезает вместе с садом и летними зонтиками. Под своими ногами я нахожу убитого младенца. В нем остался охотничий нож, мысль о содеянном пугает меня, – я пытаюсь бежать от происходящего, но не могу сдвинуться с места. Будды качают головой, таинственно приветствуя мою суть. Я хватаюсь за сердце, пытаясь разобрать его стук, движение, танец, ритм, но тело необъяснимым образом теряет свою структуру, становясь пустым и легким. "В этом теле нет сердца", – шепчет мне один из танцующих Будд, я хочу пить, солнце съедает мою кожу, мне кажется, что я почти исчез, но мне говорят, что в мире, что был создан моими поступками, – нет воды. Неожиданно срываюсь с места, и небо становится красным, подобно человеческой крови, все, что вокруг меня, и еще часть бесконечности, заливается ярким алым пленительным цветом. Я кричу во все горло, тем самым все дальше отдаляясь от танцующих Будд пытаясь прогнать правду того, что это убиение было совершено мной. В мое ухо врывается крик петуха, я вижу, как птица вспорхнула на каменную изгородь, перерезающую пустыню моих надежд, и теперь я бегу навстречу неизведанному, чувствуя особенный ветер. Порывистые волны проникают внутрь моей пустоты, испытывая силу природной сущности, собирая мою распавшуюся душу в кулак. "Быстрей. Быстрей. Перегони этот ветер всем своим смыслом. Вытолкай его из себя", – шепчет мне один из Будд, не веря в то, что скорость моя ничтожна. Алый цвет спадает с горизонта подобно легкому занавесу. Вдалеке появляется старый кельтский город, он спускается с неба на землю, легко и неподвижно ложась в прочность земли, чтобы пустить свои каменные, живучие корни. Теперь все, что меня окружает, приобретает чувство рассвета, ощущение новорожденности, затмевает грязь мира, словно небесная чистота прикоснулась к уставшей от человечества земле. На пути к городу я вижу чью-то фигуру – темный смуглый мальчик, в обносках, без обуви надежно ожидает меня, держа в руках только заработанный им кусок хлеба. Едва наши взгляды успели встретиться, как он прокричал: "Апостол Петр!", – указывая на воинствующий горизонт. Я вижу глаза Апостола, они приходят в земной мир, проявляясь на почти бесцветном небе, подобно сеансу в кинотеатре, и кажется мне, что те пески, через которые я прошел, вот-вот поднимутся волной, уничтожая все на своем пути. Прогоняя все то, что было здесь хотя бы раз, и все, что явилось сюда божественным случаем еще минуту назад. Я чувствую раскаянье и стыд, признавая, что именно я сотворил возможность грядущего разрушения. Взамен замираю, испытывая тоску и боль, с покорностью в сердце, ожидая силу справедливого земного наказания…".
Наутро Шуга проснулся с ощущением полной растворенности с постелью. Будто в этой жизни его никогда и не было. Вздохнув, он выйдет в кухню, откроет окно, и снежный тульский пряник мгновенно закружит замершими каплями в открытую щель, наполнив зимней свежестью прогретую от сна квартиру.
– Сны? Откуда приходят сны? Сегодня тринадцатое число. Зачем я вижу их?
"Великий день", – будет думать тот, чья бутылка с джином столкнулась с лучом зимнего солнца. Дешево стоит все, дорожает выливаемый воск. Немного оправившись от пережитого видения, Шуга наберет знакомые цифры, но ему так никто и не ответит. "Мне нравятся твои числа, но наш разговор не состоится. Обуздай свой телефон, чтобы я позвонил тебе позже".
Он вспомнит поэзию тех мест, где ему суждено было вырасти, теперь этот слог несколько наивен для его теперешнего сознания, в том далеком черно-белом кино, он изучил все мирские заключения. Получил самую сладкую награду – свободу, она стоила ему долгих лет, теперь он знает, что Бог есть не звезда. Мой Бог не тот, кто меняет материю вещей, мой Бог тот, кто наблюдает за движением, и там, где он, нет сокровищ. "Если во всем есть качество, значит ты сейчас в жизни, – ты живешь, в то время как революцию надежд я уже пережил. Андрей, я вижу тебя сидящим в кожаном стеганом кресле с железными кнопочками", – детально подчеркнет Сахарный, опережая свою собственную память.
– Какой же ты загадочный человек, ты хозяин весьма интересных вещей. Мраморный дом на чистейшем озере, полном играющих рыб, коллекция полотен девятнадцатого века, маленький японский садик с мостиками и плывучими беседками. Вишневый русский сад с крошечными темными тропинками и одинокой скамьей в глубине березовой рощи, старинное венецианское стекло, роскошь французских гобеленов, винный погреб, бочки с коньяком. Позолоченные столовые приборы, украшенные аметистами и бирюзой, коллекция старинных ваз с синими сапфирами-кабошонами, а эти хитрые пушистые существа довольно непросты в содержании – девять разноцветных персидских котиков с зелеными глазами, что сладко спят на шелковых диванах и лакированных консолях твоего просторного дома. В конце концов, сказать мне больше нечего… и тут этот милейший свитер ручной вязки… Кто тебе его подарил, милый друг?
– Я не помню.
– А эти домашние тапочки ручной работы?
– Я не помню. А что?
– Это очень важные вещи, они важней всего того, что было упомянуто мной ранее, хотя персидский котик, впавший в вечернюю спячку, знаешь ли, вне конкуренции, учитывая, что всякого рода пакость есть агент его повседневных эмоций. Невозможно интересно, невозможно. – Андрей промолчал, рассматривая философичного друга, но все же не сдержался, вымолвив украдкой: "Я подарил их себе сам".
Профиль Сахарного сойдет в сторону, Андрей откроет их любимое вино, тонко улыбнувшись, загордится ответами на заданные ему вопросы. Это был единственный и последний раз, когда все так неофициально, а вокруг фламандцы.
– Рядом с тобой комод, выдвини ящик, тот, что ближе к тебе.
Шуга протянул руку к спрятанной тайне, мило смущаясь.
– Часы?
– Часы. Они крещеные Страсбургом, там они прожили последние тридцать лет, захочешь правды, спроси у них. Ты остановишься, когда остановятся они.
– Откуда знаешь? – задался Сахарный, наряжая их на руку.
– Спасибо за работу, мой друг… – с надежностью ответит Андрей, и больше они не увидят друг друга.
Шуга набрал спешно номер, за гудками услышал писклявый и знакомый ему голос, он убито пробормотал о своем испорченном настроении, о головной боли, что еще вчера разыгралась, неудобных стоптанных ботинках и о надоевшем ему скотском голоде, а после тихонько представился в тиши ободранной коммуналки: "Большая московская квартира Креветки у телефона". Еще несколько фраз, и он все-таки признает, что узнал Сахарного, но отнюдь не сразу. "Найди мне рецепт, очень нужно для хорошего человека", – на что Креветка ярко промычал, настаивая на вознаграждении. И вот он уже здесь, возле горящей плиты, на взятые у Шуги деньги, приобрел все самое необходимое для вкусного обеда. Бесспорно, озадачен приготовлением домашней лапши, в то время когда Петр работал над новым ключом в широком кармане зимнего кашемира.
– Этой осенью, я, наконец, получу долгожданное наследство, осталось недолго ждать, а пока я перешил всю взятую у тебя на время одежду. Твои штаны пришлись мне весьма кстати.
Крутится дохлик в прогретой от плиты кухне. Шуга слегка улыбается, сейчас Креветка сделался очень смешным, и даже где-то ребенком кажется. Он взмывает вверх жирный половник и вдается в свои сновидения:
– Знаешь, прошлой ночью мне снился Пушкин, умолял за него помолиться и вообще настаивал на добром совете. А к утру едва расцвело, как забаловался окаянный. Что ты будешь делать? Гений, не иначе. Говорит, что в своих стихах про Москву он теперь, знаете ли, уже сомневается. Вроде хотел иначе строки сложить, и теперь невозможно жалеет, что не построил иного смысла, вроде по-другому еще более многогранно бы вышло. Ты бы знал, Сахарный в жизни он намного симпатичней, чем на фотках в учебниках.
Креветка разольет лапшу по тарелкам, и спросит: "Простите, а где мое любимое розовое шампанское?", – Шуга с типичной улыбкой достанет из холодильника примороженную бутылку в тот момент, когда Креветка с особенным аппетитом протрет свой извечно голодный рот и примется ударно поглощать домашнюю лапшу.
– Да я такой… Свободен тот, у кого ничего нет, – расправляясь с зубочисткой, заметил уже счастливый Креветка. – Нет ничего, значит ты, никому и не нужен. Значит, от тебя никто ничего не ждет, о тебе никто не помнит, а это значит, что ты – свободен. – Вслед зарычит, поясняя, что зря при таком духовном обеде ему перец попался.