– Однажды в меня поверил добрый человек, и я счел это подарком судьбы. Признаться, желал получить необходимую специальность, но после встречи с Генриеттой решил обойтись без условностей.
– Верите в судьбу? – в этот момент Шуга был нарочно насмешлив в лице, ощущая в себе своеобразное превосходство, не отрывая мысли от конъюнктуры мгновенья, пил приготовленное Педантом кофе. Сахарный вспомнил Андрея, тот проскользнул в его память, скрипнув знакомой дверью своего прохладного мраморного дома. "Знай, Шуга, судьба – это казино. Сделай ставки на всех столах, засыпь его фишками. Одна фишка, хотя бы одна, но обязательно выиграет. Верь в то, что не важно когда. Возможно, через столетие все то, о чем ты так крепко мечтал, очнется в твоем посеянном зерне. Факт, ты посмеешься с вечностью".
– Не верю. Я человек без судьбы, – категорично закрепил Педант, перебивая уверенный настрой Сахарного.
– Мне сказали, что Госпожа Фрюштук – диссидент. Что она такого сделала, чтобы им стать?
– Игры юности, признайте, Шуга, увы, не имею склонности вести всякого рода летопись. Знаю одно, теперь она человек иного склада.
– И кто же разрешил Госпоже Фрюштук стать человеком иного склада? – давил Сахарный, не смешиваясь с чаем.
– Не понял? – заблудился отрывисто Педант.
– Зачем она учредила комитет "Брезентовых"? К чему эта бессмысленная оппозиция? Она и вправду верит в позитивный укус собаки или же через ее официальный комитет будут фиксироваться, а в дальнейшем отслеживаться неприятные обществу персонажи?
– Не понимаю… Это всего лишь противостояние, – оправданно разводил руками Педант, сомневаясь в сказанном.
– А зачем Госпоже Фрюштук это самое противостояние?
– В этом нет ничего личного… точнее, весь ее интерес можно было бы назвать памятью…
– Ничего не понимаю, кто-то явно кого-то морочит, – взявшись за голову, Шуга потянулся в сторону висевшего пальто, чтобы достать из внутреннего кармашка совершенно не нужный ему блокнот, бегло просмотрев пустые страницы, с сожалением попросил еще кофе и эстетически подчеркнул, что на вкус как легендарный кураре. Иль вправду миндальное масло впитывается в десну? – Вы только что сказали, что в действиях госпожи Фрюштук нет ничего личного. Трудная вещь – сострадание, весьма трудная. И куда уж без личного, ежели всякая способность сострадать несется из глубины трогательной и неравнодушной души, а вы, мой друг, убеждаете, что якобы не верите. Так и говорите: "Не верю в то, что Госпожа Фрюштук далеко не железная… не верю…".
– В самом деле, это вы и настояли на этом, а теперь уверяете, словно я при другом мнении.
– Ну ж, раз настаиваете, да будет так. Я же человек не упрямый, покорность – одна из самых сильных сторон моего слабого образа. Впрочем, откуда взяться чистому и святому? – Шуга наигранно протер лоб платком, осматривая качество подлокотника. – Говорите, что не железная, значит и вправду металлическая, а ежели металлическая, то непременно потайная, а ежели потайная, то, поди, развязна до безобразия, иным словом: конченная, – с высоты терпения вздохнул Сахарный, медленно оправившись от натиска глаз собеседника, и снова невзначай напомнил про вкусно приготовленное кофе.
Обернувшись каменной спиной, настороженный Педант нажал на кнопку черного пластмассового чайника. Что-то явно переставил, возможно, это даже была серебряная сахарница на львиных ножках, на крышечке которой был установлен скрученный в узелок ключик, в тот момент у него разболелась поджелудочная, и Педант неудобно скуксился. Когда же чайник вскипел, Педант мигом закрыл глаза, словно отдыхал от надуманного, заранее подметив уровень дна черной чашки и еще то расстояние, что пролегло между дном и летящим в него кипятком.
– Терпеть не могу черную посуду, не видишь, что пьешь; черная кружка напоминает мне грязный омут. Можно сказать, искажает прелесть пития. Когда же белая ассоциируется с озером. О, чистое озеро! Знаешь, из всех озер на земле больше всего мне нравится озеро Альбано, что расположено недалеко от летней резиденции Папы Римского. Нет, ну надо же, кажется, что поднимаешься ввысь, и вот тебе восьмое чудо света – кто знал, что ты уже давно несешься вниз. И растворимый кофе все так же ненавижу, но скажу, что из ваших рук хоть яд. Да, все божья роса из ваших рук. У тебя дети есть?
– Нет, – как-то сломанно ответил Педант, ощущая спиной оливковый взгляд Сахарного.
– Нельзя?
– Нельзя, – услужливо подтвердил и крайне удивился своей глупой халатности: "Как так могло получиться? Чертовщина, гадость какая-то!", – будет думать Педант, уже неуклюже проведя рукой по шелковой подушке.
– Жизнь пошла у людей, знаете ли, сплошные нервы, – продолжал Сахарный, с верностью приняв из рук Педанта приготовленное кофе.
– Зачем вы пришли ко мне, Шуга? Найти, как вы там говорите… – и Педант нервно щелкнул пальцами, выбирая точное выражение, – "Госпожу" Фрюштук. Я не являюсь ее пресс-атташе. И при чем здесь дети? К чему это все?
– Примите мои самые искренние извинения, видать, профессиональная черта и прочее… Явился я к вам по причине того, что избрал вас заранее, знаю точно, она не ответит мне на желаемый вопрос, а ежели и ответит, то обязательно соврет. Ну, как же вам самому этого не видно? Характер у нее явно металлический, а ведь только сильная ложь со временем превращает человека в скотину, в ненавидящее мир животное. Когда же правда прививает человеколюбие и уважение. Точно как в случае с вашей репликой: "откидывая комплексы". Помните? Ваш сценарий "о Сыне Истины". Очень зря, что вам не понравилась эта строчка… – и Шуга настоятельно процитировал, упирая свой указательный палец в поверхность прилегающего стола.
– Совестный вы человек, Шуга, да еще и приоритеты спешите расставить, – заметил Педант, погружаясь в зависть.
– Не люблю нетрезвое беспокойство, а что прикажете делать, ежели сегодня – это время лгунов и завистников. Ей-богу, бацилл современности.
– Кто знает, Шуга, возможно, вам так думать удобно. Люди выбирают все то, что им наиболее подходяще. И вы ничуть не отличаетесь от общего следования. И даже сейчас вам так выгодно быть расстрелянным ложью и завистью, что даже смотрясь по-дурацки наивным, вроде, как и не догадываетесь ни о чем, а сами играете, увеличивая проходимость собственных пешек. "У" тоже был игроком… Вот вы и нашлись, весьма подходяще нашлись.
– Не имею склонности к прослушиваниям чужих разговоров, решительно не имею. Мне, знаете ли, и без того правды хватает, а сейчас как говорят: "все ж через сердце".
Педант суетливо склонился к Шуге и, сотрясая весь свой нелегкий тыл, провел глазом бестии, словно перерезал горизонт, а после во вздохе откинулся прочь, намекая собеседнику на свое порядочное молчание.
– Убедительно не переношу суффиксов "чка", и всяких там уменьшительных ласкательных, – прощая рукой, махнул Сахарный, перебивая интеллект посыльного жеста.
– Главное понимание подлинности распоряжений в отношении своего земного времени, – утомленно заключил Педант, глядя на наручные часы Сахарного.
– Ах, это… Да, ничего особенного.
– Вы уверены? – в превосходстве знаний перебил Педант. – Это часы девяти обезьян, – и черный глаз Педанта еще более засверкал, а тот, что служил левому, сделался чистым и голубым, перерезая простейшую действительность.
– Никогда не слышал.
– И не могли, – уверенно подтвердил Педант. – Эту легенду знает лишь Лиловая Госпожа и пара ненормальных людей. Я хотел сказать, в контексте мирских людей нашего города, а более и никого и не интересует в силу локального происхождения истории.
– Не понимаю, по-вашему, легенда важнее библии Мартина?
– О чем вы, Шуга? Побег от избранности здесь ни при чем. Все дело в тайне и… – Педант щелкнул пальцами, помогая себе найти упущенное. – Кажется, некое пророчество имеет место. Я сам случайный тому свидетель, не принимайте мои слова всерьез, но это что-то вроде заново заведенной судьбы.
– Любит ли вас? – почти чавкнув, запутывал Сахарный.
– Шуга, кажется, я уже отвечал на этот вопрос. Я человек без судьбы, оттого вряд ли смогу испытать ее преданность и любовь, и уж тем более ненависть мне неизвестна.
– Я спросил вас о женщине, – подчеркнул Сахарный, скрещивая на себе руки.
– Когда мы ссоримся, она отдает мне все и, по-моему, это страшная сила.
– Ах, друг мой, видно вы и женщин лишены, – промолвил Сахарный, уже допивая любезный кофе. – Кому ж не знать, ну разве что монаху, что любой отказ от всего, да хоть от дохленькой собачки, нам трехкратно поясняет факт ее утвердительного желания иметь все то, что принадлежит тебе, а именно, уже обезвреженной жертве.
– Вижу, как плачет ваша "Камера обскура". На бок лечь не желаете?
– Каюсь, имею слабость к зеленым глазам, – немного задумавшись, пояснил Шуга. – Однако слово чревато сильнее всего плотского и предосудительного, что во мне.
– Идеальный человек… – с чувством толка обозвал Педант. – Не сумасшедший ли вы? А может быть, в вас изначально заложено скучное самоубийство? Оттого вы такой последовательный и осторожный, ибо, глядя на ваши красивые руки, не могу отметить ни скупости, ни черты монстра. Возможно ли такое?
– Знаете, друг мой, а вот когда вы умрете, я напишу о вас в весьма положительном ключе, и даже подначу несколько тиражных изданий упомянуть вас в свете белом.
– Что ж, главное я для себя прояснил… – с иронией обронил Педант, слегка искажаясь в своей театральной улыбке. – Главное – упомянуть факт того, что я большой любитель антиквариата и долгов.
– Берете не свое? Это опасный путь. Я знал человека, что шел по нему не сдаваясь.
– Я сохраняю память. Поверьте, Шуга, память способна быть материальной.
– В какой-то степени лечит… Вы правы и правы, что влияет, возрождая, но это все отнюдь не хорошо в пространстве человеческой жадности и свинотейства. Подобное должно очаровывать посредством приобретенного билетика в кассе. Чужая память под крышей твоего земного дома может быть весьма опасной.
– Трогали святое?
– Почти. Знаю историю одного антиквара, который молчал, наблюдая за вращением тел, а после долгих и нелегких лет неожиданно умылся и сжег свой амбар.
– Что ж, неплохая цена за девять обезьян. Далеко не мертвая история. Если успею, то обязательно пересмотрю свою жизнь уже в этом сезоне.
– Как-нибудь и меня пригласите в свое новое обжитое пространство, – с чувством дружбы прошептал Сахарный, прогибая палец на плоскости подлокотника.
– Что вы, Шуга, с большим удовольствием не откажу. Признаться, вы тут почти единственный кто полон необходимых моей душе изощрений.
– И на этом спасибо, – сладко произнес Сахарный, постукивая кулаком в стену, что затаилась позади него. Искусственно выражая возможность наличия сейфа, он попрощался, откланявшись Педанту, чтобы обогнуть северный флигель…
В голове малыша желтым пятном по покатистой дорожке бежал уставший Вини-Пух. Замученный тринадцатой судебной тяжбой, надоедливыми частными детективами, что роются в голливудских помойках в поиске новых сенсаций, а также своим литературным агентом, выкупившим его у создателя за легкие копейки… Теперь Винни серьезно пересмотрел свою жизнь. Рожденный в двадцатом году прошлого столетия, обернулся распущенной парадигмой по отношению к сладкому и не скупым моралистом в сторону тех, кто использует его нежный образ. Будучи одним из самых ценных брендов, медвежонок решил собрать все свои вещи и покинуть место прописки. На прилавках жалостливых магазинчиков, что раскручиваются за счет эксплуатации детских радостей, образ Пуха виднеется чаще всех, подумать только, он приносит больше прибыли, чем сам мистер Микки, а это вам не шутки, а любимые людьми миллиарды. И даже такой резонанс не остановил возмущенного сладкоежку, он прихватил Пятачка в пухленькую коробочку, сжег телефонную книгу, переписав адреса диких медовых рек, и отчаянно бросился по белому свету. "Он вернется?" – дрожащим голосом спросит малыш, но его мать не ответит, зарывшись в повседневных делах, она не заметит вопроса. "Пух, где же ты?". На белую, только что выглаженную полосатую пижаму упадет золотистый горячий блинчик, он ляжет спать, побоявшись сказать о нелепых пятнах маме, ну ведь только-только переодела в новое. Стыдно до страха, но однажды пережитый конфуз превратится в карикатуру его демонических идей, а пока малышу приснится звезда, отдавшая себя ярой вечности, той, что познал человеческий глаз. Она уже вошла в опись неба, и теперь летальный исход ей обеспечен. Звезда вспухнет подобно коробочке Пятачка, при этом увеличится площадь излучающего слоя, она приближается к своему наблюдателю со скоростью нескольких тысяч километров. Ее вспышка заканчивается ее же распадом, а вещество звездной оболочки рассеивается в мировое пространство, образуя диффузную туманность. Шуга был весьма удивлен своему новому, едва промелькнувшему сну, вспоминая, как озадаченный Винни, в итоге добравшись до счастливых каруселей, обнаружил в разбухшей коробочке керамическую копилку в виде голой безобразной свиньи с надписью: "Меняю сей мир на трусы".
Вечер, наполненный странностью и предопределением привели его в римский театр, где в полумраке зала испытав утомление, вдался в безразличное ему сновидение, а уж после решительно под самым потолком прогонял час в окружении интенсивно собирающихся гостей. Поведя головой в сторону, опешил от неожиданности, ибо в третьем ряду сидела ожидавшая Борода, в коричневой фетровой шляпе, напряженно поглаживая свой бежевый саквояж. "Матерь Божья! А что здесь делают любители церковных угодий? Неужто срывают роялти? В каком смысле срывают?". Глаза Бороды двигались со страстью, ударяясь о фигуры только вошедших в зал зрителей, с коими он любезно здоровался, слегка приподнимая себя вместе с зажатым в руках саквояжем. "Ох, эти танцы Матисса!", – подумалось Шуге, от своей минутной дурости он возжелал окликнуть знакомого, но, правильно опомнившись, вернулся на свое зрительское место, приказав: "Глупец, ты что, забылся? Проснись".
Резко погас свет, и все присутствовавшие, наконец, успокоились, захлопав в ожидании представления, а после еще долго провоцировали нескладную тишину – точечно покашливали в сторону сцены. В маленьком зале было довольно зрителей, порядка семисот человек, в основном те, кто был лично знаком с дивой, и все они удивительным образом были мужского пола. Нервное и весьма растолстевшее конферансье во фраке огласило на немецком языке суть сборища, и в ответ обрушилось обоюдное зрительское приветствие.
Полная загадки и пронизывающих жестов на сцене появилась средних лет женщина, одетая явно в секреты силуэта, она мудрено влачилась, неся облако впечатления на собравшихся однообразных гостей. Шуга решительно подчеркнул ее стройное колено, красоту лучевой кости, запястий, кисти рук, длинную лебединую шею, и эффектно спадавшие на ее узкие плечи философски лилового цвета волосы, заставлявшие одновременно задуматься, как о бытие, так и о личностном.
Генриетта Изольдовна Фрюштук курила на сцене, сквозь черный мундштук. Отпускала серьезные шутки низким до пота сексуальным голосом, пела под перебирающие клавиши растолстевшего жаркого конферансье довольно скупо, но с пробирающей силой, в эти минуты ухо Шуги ушло на расстрел без чьей-либо подписи, когда же остальная часть зала завораживающе сострадала своей героине. Он только вымолвит: "О, моя Элла", – и хозяйка ночи зачтет следующее, пробив всех собравшихся сильнейшим взглядом из своей театральной коллекции:
Именем Помпеи! Если цитрус в ответе за кровь, значит Медичи знак,
Обманность идеи есть хлам орхидеи с гримасой Понтий Пилат.
Раскрывается устрица, успеха залог не первое дно и острый затвор,
В сердце щелкунчик рядом с орехом, и мой рок-н-ролл – повседневный фольклор!
Зритель был явно в долгожданном восторге, когда Генриетта отметила, что все свои творческие вечера не обходятся без поэзии, посвященной родине. Так и лилось из ее холодного, чувствительного рта: "Родина моя, я так люблю тебя… И кем бы я ни была и кем бы ты ни являлась мне, мы по-прежнему жмем… жмем и жмем, друг другу наши гордые руки", – последним словом патриотического стиха стало "потом", молчание зависшей реакции, и шквал радостей обрушился на незаконченную поэтическую мысль.
Когда же Генриетта перешла на тематику своей личной жизни, из зала посыпались инициаторы щекотливых вопросов, она размеренно и хладнокровно отвечала на все уготовленное ими, откровенно рассказывая обо всех своих семи мужьях. Констатируя, что все ее сыновья несносные ревностные дадаисты, впрочем, как и ее мужья, именно поэтому она редко проводит с ними свои легендарные часы поэтического чаепития.
Затем посыпались сплошные приглашения и открытые до наготы благодарности – каждый полон энтузиазма стать частью невероятной ночи. На сцену сюрпризом вынесли большой праздничный торт, от увиденного у Шуги всерьез онемели руки. Это был почти настоящий корпус, тех самых часов, что были подарены ему Андреем много лет тому назад, но самым поразительным было то, что их секундная стрелка невероятным образом двигалась. "Господа! Мой знак прощения!", – с необыкновенной страстью заключила Генриетта изо льда, первой надрезая красоту, сотворенную умелым кондитером. "Кому-то сегодня достанется начало стиха "Picasso!"", – фамилию известного миру художника Госпожа Фрюштук прорычала со страстью.
Почти в считанные секунды торт был разрезан ровно на семьсот кусков, а Генриетта все твердила, глядя на девятку старательных карликов, что были одеты в толковые смокинги: "Скорей, мои верные странники, иначе циферблат покажет нам весьма неудобное время!". Она была подобна дьяволице, неустрашимая и притягательная Генриетта бросала зрителям свою силу, в знак своей природной могущественности. Ее указательный длинный палец обличал ее неудержимую любовь к власти, он был тонким и абсолютно прямым, что подтверждало отсутствие слабостей и сомнений в ее душе. Она украшала себя всего одним кольцом, центральным камнем которого был обсидиан, окруженный черными и белыми бриллиантами огранки бриолет.