Дом задрожал от ветра. Длинный ноготь царапнул раму мансардного окна. Луну окутал скорбный шепот облаков.
- Банши, да не одна, - кивком указал Джон и застыл в ожидании. Потом он резко вскинул голову:
- Дуг! Сгоняй на разведку.
- Еще чего!
- Давай-давай, одна нога здесь, другая там, - настаивал Джон. - А то у нас сегодня какая-то ночь ошибок. Ты ошибаешься во мне, ошибаешься и в этом. Набросишь мое пальто. За мной!
В прихожей он распахнул стенной шкаф и выдернул необъятных размеров твидовое пальто, пропахшее сигарами и дорогим виски. Растянув его в обезьяньих руках, он стал водить им передо мной, как тореадор - мулетой.
- Эй, торо! Торо!
- Джон, - вырвалось у меня тяжелым вздохом.
- Никак у тебя поджилки трясутся, Дуг? Струсил? Да ты…
Уже в четвертый раз мы оба услышали в зимней ночи стон, возглас, удаляющийся шепот.
- Тебя ждут, друг мой! - торжественно провозгласил Джон. - Выходи. Побежишь за нашу команду!
Чужое пальто дохнуло угаром табака и выпивки, а Джон с царственным достоинством застегнул на мне пуговицы, взял за уши и поцеловал в лоб.
- Буду за тебя болеть на трибуне, парень. Побежал бы с тобой, но опасаюсь смутить банши. Удачи, сынок, а если не вернешься… я тебя любил, как родного!
- Сколько можно! - Я распахнул дверь.
Но Джон внезапно вклинился между мною и холодным лунным ветром.
- Нет, не ходи, дружок. Я передумал! Если тебя прикончат…
- Джон, - я вырвался из его рук, - это ведь была не моя затея. Думаю, вы подговорили Келли, которая ухаживает за лошадьми, чтобы она завыла среди ночи вам на потеху…
- Дуг! - вскинулся он, по своему обыкновению, то ли в притворном, то ли в искреннем негодовании, хватая меня за плечи, - Богом клянусь!
- Счастливо оставаться, Джон. - Во мне боролись злость и любопытство.
Выскочив за порог, я тут же об этом пожалел. У меня за спиной хлопнула дверь, звякнула защелка. Неужели он надо мной посмеялся? Через несколько мгновений его силуэт возник в окне библиотеки: держа в руке стакан хереса, за ночным представлением наблюдал сам режиссер, он же восторженный зритель.
Чертыхнувшись себе под нос, я отвернулся, втянул голову в плечи, плотно запахнул пальто, как Цезарь - свой плащ, и зашагал по гравию навстречу ветру, который разом вонзил в меня два десятка клинков.
Минут десять здесь поболтаюсь, думал я, пощекочу ему нервы, чтобы этот розыгрыш обернулся против него, а потом разорву рубашку, расцарапаю грудь и приковыляю обратно, сочинив какую-нибудь жуть. Да, точно, если он рассчитывал, что…
Я остановился.
Потому что в ложбине мне привиделся воздушный змей, который бумажным цветком расцвел посреди рощи и уплыл за живую изгородь.
Луна, почти полная, пряталась за облаками, посылая мне островки темноты.
В отдалении что-то снова мелькнуло гроздью белых цветов, готовых опуститься на бесцветную дорожку. И в тот же миг послышался едва уловимый плач, тишайший стон, как скрип дверцы.
Вздрогнув, я отпрянул назад и оглянулся в сторону дома.
Конечно, физиономия Джона, будто вырезанная из тыквы, маячила в окне и с ухмылкой потягивала херес, окруженная теплым, как поджаренный хлеб, уютом.
- О-о-ох… - простонал чей-то голос. - Боже…
Тут-то я и увидел эту девушку.
Она стояла, прислонившись к дереву, в длинном облачении лунного цвета; ее тяжелая, доходившая до бедер шерстяная шаль жила отдельной жизнью: волновалась, трепетала, махала крылом ветру.
Судя по всему, девушка не заметила моего присутствия, а если и заметила, ей было все равно; она меня не боялась, в этом мире она уже ничего не боялась. О том поведал ее прямой, немигающий взгляд, устремленный в сторону дома, к мужскому силуэту в окне библиотеки.
Снежное лицо казалось высеченным из холодного белого мрамора, как у родовитых ирландских женщин: лебединая шея, сочные, хотя и неспокойные губы, лучистые нежно-зеленые глаза. От того, как прекрасны были ее глаза, как хорош был этот профиль за покровом дрожащих ветвей, у меня в душе что-то перевернулось, сжалось от боли и умерло. На меня нахлынула убийственная тоска, какая охватывает мужчин при виде мимолетной красоты, которая вот-вот исчезнет. В такой миг хочется крикнуть: постой, я люблю тебя. Но язык не поворачивается это произнести. И лето уходит в ее образе, чтобы никогда больше не вернуться.
И вот теперь эта красавица, которая не сводила глаз с заветного окна в далеком доме, заговорила сама:
- Он там?
- Что? - поперхнулся я.
- Ведь это он? - переспросила она и пояснила с холодной яростью: - Зверь. Монстр. Тот самый.
- По-моему…
- Отъявленный хищник, - продолжала она. - Двуногий. Он вечен. Другие приходят и уходят. А он вытирает руки о живую плоть. Девушки для него - салфетки, а женщины - ночные закуски. Он хранит их в винном погребе и различает не по именам, а по годам. Силы небесные, неужели это он?
Проследив за ее взглядом, я увидел все ту же тень в далеком окне, за лужайкой для игры в крокет.
И представил своего режиссера в Париже, в Риме, в Нью-Йорке, в Голливуде, и увидел реки женщин, по которым, как зловещий Иисус по теплому морю, Джон прошелся подошвами. Сонмы женщин танцевали на столах, мечтая снискать его похвалу, а он, помедлив у выхода, бросал: "Дорогуша, одолжи пятерку. Там стоит нищий - просто сердце разрывается…"
Теперь, глядя на эту девушку, чьи темные волосы перебирал ночной ветер, я спросил:
- И все-таки, кто он такой?
- Все тот же, - отвечала она. - Тот, кто живет в этом доме, кто прежде меня любил, а теперь не помнит. - Из-под опущенных век брызнули слезы.
- Он здесь больше не живет, - сказал я.
- Неправда! - Она резко повернулась ко мне, словно для удара или плевка. - Зачем ты лжешь?
- Пойми. - Я вглядывался в свежий, но померкший снег ее лица. - То было другое время.
- Нет, время бывает только настоящим! - Мне показалось, она сейчас бросится к дому. - И я по-прежнему его люблю - так сильно, что любому сверну за него шею, пусть даже за это поплачусь!
- Назови его имя. - Я преградил ей путь. - Как его зовут?
- Уилл, как же еще? Уилли. Уильям.
Она сделала шаг. Я поднял руки и покачал головой:
- Нет, здесь живет Джонни. Джон.
- Ложь! Я его чую. Имя другое, но это он. Смотри сюда! Ты тоже почуешь!
Она подставила ладони ветру, летящему в сторону дома, я повернулся и ощутил то же самое: межвременье, другой год. Об этом шептали порывы ветра, и ночь, и слабый свет в окне, где маячила тень.
- Это он и есть!
- Он мне друг, - осторожно сказал я.
- Такой никому и никогда не будет другом!
Я попытался взглянуть на этот дом ее глазами и подумал: господи, неужели так повелось на все времена, неужели здесь испокон веков живет некий человек - жил здесь и сорок, и восемьдесят, и сто лет назад! Нет, не один и тот же, а зловещий строй двойников, и на дорогу всегда выходила эта растерянная девушка, у которой вместо любви - снег на тонких руках, вместо утешения - лед в сердце; ей только и остается, что шептать, стонать, сетовать и плакать до самого рассвета, а когда взойдет луна, начинать все сначала.
- Здесь живет мой друг, - повторил я.
- Если это правда, - яростно прошептала, тогда ты мне враг!
Я смотрел, как ветер уносит с дороги пыль в сторону погоста.
- Уходи, откуда пришла, - сказал я.
Она увидела ту же дорогу, ту же пыль, и голос ее сник.
- Значит, покоя не будет? - простонала она. - Неужели мне суждено вечно скитаться в этих краях, год за годом?
- Если бы это и впрямь был твой Уилли, твой Уильям, - отважился я, - мог бы я тебе хоть чем-нибудь помочь?
- Прислать его сюда, - вполголоса ответила она.
- Зачем он тебе?
- Чтобы лечь с ним рядом, - прошептала она, - и больше не подниматься. Чтобы он остался холодным камнем в холодной реке.
- Вот как. - Я кивнул.
- Так что же, пришлешь его ко мне?
- Нет. Он не тот, кто тебе нужен. Хотя и похож. Почти один к одному. И тоже ест на завтрак девушек, и утирает губы их шелками, и зовут его в разные века по-разному.
- Ему тоже неведома любовь?
- Это слово он забрасывает вместо удочки, - сказал я.
- Выходит, я попалась на крючок! - У нее вырвался такой стон, что тень в доме за лужайкой прильнула к окну. - Буду стоять тут всю ночь, - выговорила она. - Он, конечно, почувствует, что я здесь, и оттает - не важно, как его зовут и сколько зла у него в душе. Какой сейчас год? Сколько лет прошло в ожидании?
- Не скажу, - ответил я. - Если узнаешь, это станет для тебя ударом.
Повернув голову, она впервые посмотрела на меня в упор.
- Вот ты каков - добрый вроде? Из совестливых, которые не обманут, не обидят, не сбегут? Где же ты был раньше, скажи на милость?
Завывания ветра эхом отозвались у нее в груди. Где-то далеко, в спящем городке, пробили часы.
- Мне пора. - Я собрался с духом. - Как же все-таки помочь тебе обрести покой?
- Тебе это не под силу, - ответила она, - ибо не ты нанес рану.
- Понял.
- Ничего ты не понял. Но хотя бы попытался понять. И на том спасибо. Иди в дом. Не то подхватишь смерть.
- А ты?..
- Что я? - усмехнулась она. - Я свою подхватила давным-давно. А двум смертям не бывать. Ступай!
Упрашивать меня не пришлось. Мне с лихвой хватило ночного холода, бледной луны, межвременья - и этой незнакомки. Ветер подгонял меня вверх по травянистому склону. У дверей я обернулся. Подняв руку, она все еще стояла на млечной дороге, и тяжелая шаль трепетала на ветру.
- Не мешкай, - послышалось мне, - передай, что его ждут!
Я плечом вышиб замок, влетел в дом и промчался по коридору, мелькнув бледной молнией в огромном зеркале. Сердце отбивало дробь.
В библиотеке Джон приканчивал очередную порцию спиртного; он плеснул из бутылки в мой стакан.
- Когда ты только научишься не принимать мои слова за чистую монету? - сказал он. - Боже, на тебе лица нет! Совсем окоченел. Давай-ка выпьем. А потом повторим.
Я выпил, он налил еще, я снова выпил.
- Значит, это была шутка?
- А что же еще? - Джон захохотал, но вдруг осекся.
За стенами особняка опять слышался стон, ноготь исподволь шелушил краску, луна скользила по черепице.
- Сюда пришла банши. - Я смотрел в стакан, не в силах сдвинуться с места.
- Конечно, дружок, конечно, пришла, - приговаривал Джон, - Ты выпей, Дуг, а я еще раз прочту тебе рецензию из "Таймс".
- Она же сгорела.
- И то верно, дружок, но я знаю текст, как свои пять пальцев. Ты пей, пей.
- Джон, - я уставился в огонь, туда, где шевелился пепел сгоревшей газеты. - А эта… рецензия…она точно была напечатана?
- А как же, совершенно точно, да-да. Если уж совсем честно… - Для пущей выразительности он сделал паузу. - В редакции "Таймс" знают, как я тебя люблю, поэтому рецензию на твой сборник заказали мне. - Протянув свою длинную руку, Джон подлил мне спиртного. - Я и написал. Разумеется, под псевдонимом - иначе меня бы не уломали. Но я не имел права лукавить, Дуг, просто не имел права. Отметил и самые блестящие места, и менее удачные. Кое-что разнес в пух и прах, как всегда поступаю, если ты приносишь никудышный эпизод, требующий переделки. Словом, поступил по справедливости, не подкопаешься. Ты согласен?
Он нагнулся, взял меня за подбородок и заставил поднять голову, чтобы долгим, проникновенным взглядом заглянуть мне в глаза.
- Да ты никак обиделся?
- Нет, - сказал я дрогнувшим голосом.
- Ну и ладно. Ты уж извини. Это розыгрыш, дружок, примитивный розыгрыш. - Он по-приятельски ткнул меня в плечо.
Тычок вышел совсем легким, но показался мне ударом кувалдой, потому что я был на взводе.
- Лучше бы его не было, этого розыгрыша. Лучше бы в газете была настоящая рецензия.
- Не спорю, дружок. На тебе лица нет. Меня…
Вокруг дома облетел ветер. Оконные стекла звякнули и зашептались.
Без всякой видимой причины у меня вырвалось:
- Банши. Это она.
- Да пошутил я, Дуг. Со мной держи ухо востро.
- Как бы то ни было, - сказал я, глядя в окно, - она там.
Джон рассмеялся.
- Ты, похоже, ее видел, а?
- Это юная, прекрасная девушка, которая от холода кутается в шаль. У нее длинные черные волосы и огромные зеленые глаза, лицо - как снег, точеный финикийский профиль. Вам такие встречались, Джон?
- Пачками, - захохотал Джон, но уже не так громогласно, остерегаясь подвоха. - Черт побери…
- Она ждет, - сказал я. - У главной дороги.
Джон неуверенно поглядел в окно.
- Это был ее голос, - продолжал я. - Она описала вас или кого-то очень похожего. Только имя назвала чужое - Уилли, Уилл, Уильям. Впрочем, я и так понял, что это другой человек.
Джон задумался:
- Юная, говоришь, да еще красивая, и совсем близко?..
- Красивее не встречал.
- С ножом?..
- Безоружная.
- Ну что ж, - выдохнул Джон, - думаю, имеет смысл выйти, перекинуться с ней парой слов, как ты считаешь?
- Она ждет.
Он двинулся к выходу.
- Надо одеться, там холодно, - сказал я.
Когда он натягивал пальто, мы опять услышали снаружи эти звуки - совершенно отчетливые. Стон, рыдание, стон.
- Подумать только. - Джон уже взялся за ручку двери, чтобы я не заподозрил его в малодушии. - Она и вправду совсем близко.
Он заставил себя повернуть ручку и распахнул дверь. Ветер со вздохом влетел в дом, принеся с собою еще один слабый стон.
Стоя на границе холода, Джон вглядывался в темноту, где исчезала садовая дорожка.
- Стойте! - закричал я в последний момент.
Джон остановился.
- Я не договорил. Она действительно рядом. И ходит по земле. Но… она мертва.
- Мне не страшно, - отозвался Джон.
- Верю, - сказал я, - зато мне страшно. Оттуда возврата нет. Пусть во мне сейчас клокочет ненависть, но я вас никуда не отпущу. Надо закрыть дверь.
Опять этот стон, потом плач.
- Надо закрыть дверь.
Я попытался оторвать его пальцы от медной шишки, но он вцепился в нее что есть мочи, наклонил голову и со вздохом повернулся ко мне:
- А у тебя неплохо получается, парень. Почти как у меня. В следующем фильме дам тебе роль. Будешь звездой.
С этими словами он сделал шаг в холодную ночь и бесшумно затворил дверь.
Когда под его подошвами скрипнул гравий, я задвинул щеколду и торопливо прошелся по дому, выключая свет. Стоило мне войти в библиотеку, как в трубе заныл ветер, который спустился по дымоходу и переворошил в камине темный пепел лондонской "Таймс".
Я зажмурился и надолго прирос к месту, но потом встрепенулся, взбежал по лестнице, перемахивая через две ступеньки, хлопнул дверью мансарды, разделся, нырнул с головой под одеяло и услышал, как городские куранты пробили в ночи один раз.
А отведенная мне спальня затерялась высоко, под самым небом: если бы хоть одна живая - или неживая - душа вздумала скрестись, стучать, барабанить в парадную дверь, шептать, молить, кричать…
Кто бы это услышал?
1984
Banshee
© Перевод Е.Петровой
За хозяина глоток да глоток на посошок!
Родился, допустим, у кого-то младенец - так ведь пройдет чуть ли не целый день, пока весть об этом отстоится, созреет и разнесется по зеленым ирландским просторам, чтобы достичь, наконец, ближайшего городка и ближайшего паба, то бишь заведения Гибера Финна.
Но если, допустим, кто-то умер, над полями и холмами загремит целый симфонический оркестр. Грандиозное "тра-та-та" грянет над всей округой, эхом отражаясь от графитовых дощечек для записи заказов и подталкивая завсегдатаев к опасной фразе: "Налей-ка еще".
Так случилось и в этот жаркий летний день. Не успел паб открыться, проветриться и принять посетителей, как Финн увидел сквозь распахнутую дверь клубы дорожной пыли.
- Это несется Дун, - пробормотал Финн.
Дун-гимнобежец был местной знаменитостью: он ухитрялся смыться из кинотеатра до первых звуков ненавистного государственного гимна, а также первым разносил любые вести.
- А вести-то нынче недобрые, - пробормотал Финн. - Уж больно резво бежит!
- Эге! - крикнул Дун, прыгая через порог. - Конец, преставился!
Столпившиеся у стойки завсегдатаи повернулась в его сторону.
Дун наслаждался своим превосходством, держа их в неведении.
- На-ка, выпей вот. Может, тогда язык развяжется!
Финн сунул стакан в загребущую лапу Дуна. Тот, промочив горло, начал обдумывать, как изложить факты.
- Сам, - наконец выпалил он, - лорд Килготтен. Преставился. Еще и часу не прошло!
- Боже милостивый, - тихо сказали все хором. - Упокой его душу. Славный был старик. Доброго нрава.
Ибо лорд Килготтен, сколько они себя помнили, ходил по тем же полям, выгонам и амбарам, не минуя и это питейное заведение. Его кончина стала событием такого же масштаба, каким в свое время было отплытие норманнов-завоевателей назад во Францию или вывод чертовых британцев из Бомбея.
- Прекрасный был человек. - Финн выпил за его светлую память. - Даром что каждый год мотался в Лондон, аж на две недели.
- Сколько ему было? - спросил Брэнниген. - Восемьдесят пять? Восемьдесят восемь? Мы-то думали, его срок давно подошел.
- Таких людей, - сказал Дун, - топором не выбьешь из колеи. Взять, к примеру, его давнишнюю поездку в Париж. Другой бы сломался, а этот - ни-ни. Выпивал он крепко: другой бы захлебнулся, а этому хоть бы хны, доплыл, можно сказать, до берега. А убила его час назад ничтожная вспышка молнии в чистом поле, где он, собирая ягоды, прилег отдохнуть под деревом со своей секретаршей, барышней девятнадцати лет.
- Господи прости, - сказал Финн, - откуда ж в такое время взяться ягодам? Это она спалила его молнией страсти. Поджарила до хрустящей корочки!
За этим замечанием последовал артиллерийский салют из двадцати одного залпа хохота, который стал утихать, когда весельчаки вспомнили о причине такого веселья, а в бар начали прибывать другие горожане, чтобы разделить скорбь и помянуть покойного.
- Хотелось бы знать, - задумчиво промолвил Финн таким тоном, от которого даже языческие боги перестали бы чесаться на пиру и замерли в молчании. - Хотелось бы знать: какая судьба постигнет вино? То самое вино, которое Лорд Килготтен закупал квартами и тоннами, в тысячах бочек и бутылок, что хранились у него в погребах и на чердаках, а может статься, - кто знает, - даже под кроватью?
- И то верно, - спохватились завсегдатаи, потрясенные этой мыслью. - Вот-вот. В самом деле. Какая судьба?
- Сомнений нет: оно завещано какому-нибудь проклятому янки - приблудному кузену или племяннику, развращенному жизнью в Риме, потерявшему рассудок в Париже, который прилетит сюда со дня на день, наложит лапу на это добро, все спустит и разграбит, а город Килкок и вся наша братия останется с носом! - на одном дыхании выпалил Дун.
- И то верно. - Голоса звучали приглушенно, как зачехленные в темный бархат барабаны на ночном марше. - И то верно.