Он был очень обширен, этот бункер. И оборудован так же шикарно, как та капсула, в которой я Эдит нашел. Чувствовалось, конечно, что мышки, которые первыми сюда попали, большую часть всяких бытовых предметов взяли себе - но все равно, поразительная роскошь. Искусственные окна, за ними системы для создания трехмерной голографической картинки - электроника, конечно, в прах рассыпалась, но на голограммах пейзажи убитого мира были, наверное. Или еще какие-нибудь местные прелести - но обычно делают пейзажи, посентиментальнее. Мебель, которая уцелела - в музей годится, блистательный модерн, стены отделаны чем-то… сразу не поймешь, что за материал, но выглядит здорово и сохранилось на диво. Отдельные такие номера тут были, сущий люкс, а еще спортивный зал, наверное, с какими-то ржавыми штуковинами и нечто вроде салона… Наблюдательный пункт я нашел, чтобы спасшиеся могли поглядеть, как во всем остальном мире дела - оптика все-таки сохраннее, чем электроника. В оптике я увидел величественные развалины бывшего города под местным злым солнцем в выцветших небесах, только менять обзор не получалось, механизмы уже, конечно, умерли бесповоротно, но все равно… Город серьезный был, громадный, ясно - может, красивый, но теперь уж, по этим руинам бетонным, по ржавой арматуре никто бы ничего не понял, кроме археологов, конечно…
В общем, бункер по последнему слову, по самому последнему. Чудо науки и техники. И вся эта прелесть завалена скелетами, буквально. Всюду кости. Я поднял один череп поглядеть. Антропоиды, совершенно точно, почти такие же, как мы. Может даже, думаю, те самые, которые начали эти апокалипсические игрушечки, вот весело-то. А мышки их считают благородными врагами. Что-то про смерть с достоинством толкуют. А эти покойные убийцы просто мечтали поубивать всех, кроме самих себя. Но при этом уцелеть, хоть весь мир провались.
Одежда в пыль истлела. Зато на некоторых черепах противогазы сохранились. Ну да. Помогли вам противогазы, бункер и все такое. Господь не фраер.
А на кухне, откуда, конечно, вытащили в незапамятные времена все, что только можно, я нашел несколько показательных вещей. Их, наверное, проверили и бросили.
Баллоны с ядом для грызунов-паразитов. Смешно, действительно. У меня появилось настолько нехорошее чувство, что даже глаза стало жечь и в животе похолодало.
- Ребята, - говорю, - пошли отсюда, а?
А мышки меня не поняли. Наверное, решили, что настроение у меня испортилось от скорби и памяти. А мне просто было стыдно, и все. А я все думал, из каких соображений мышки не заняли это отличное место для жилья. Может, конечно, только из уважения или, там, из местных суеверий - но может у них подсознательно дурная память осталась. Страх пополам с брезгливостью охраняют понадежнее абстракций вроде уважения - а в мышином мире особенно.
Яд у меня из ума не шел, вот что.
Из-за того, что я замолчал и все такое, мышки тоже тактично молчали. Чтили память моих родичей. Меня только толкали и покусывали за ноги, когда надо было сворачивать. А я почти по сторонам не смотрел в мрачных мыслях о бренности.
Тем более, что места тут были глухие, безмышные, а из всех живых существ бегали только многоножки чудовищной длины, о которых мне сообщили, что они вкусные, но могут насмерть укусить ядовитыми челюстями, поэтому ловить надо умеючи. А "пещерные водоросли" то тут, то там свисали с потолка и колыхались на сквозняке, как лохмотья савана на привидении, что мне, конечно, угнетенный дух не поднимало.
Я даже не заметил, как мои товарищи притормозили и сели. Я сделал еще несколько шагов вперед по инерции - и тут мне навстречу запищали и заскрипели пронзительно:
- Большой, стой! Я тебя ждал, но стой на месте!
Я чуть не упал от неожиданности. А тот, кто сказал, что ожидал меня, впрыгнул в луч моего фонарика. Я сразу понял, что это Пророк - ибо личность в луче света выглядела удивительно и незаурядно даже внешне.
Он был весь седой, совсем седой. Без одежды - а туловище обросло косматой седой шерстью. У него на голове росла седая грива, волочившаяся по полу. А мордочку покрывали страшные шрамы, через которые прорастали длинные вибриссы и неровные клочки седой шерсти - и от глаз остались пустые дыры, затянутые розовой кожей. А большие уши были широко расправлены, наведены на меня, как локаторы, и шевелились.
Слепой Пророк. И у него за спиной нарисовались две юные мышки в плетеных хламидах - то ли жены, то ли воспитанницы, то ли просто свита, отдающая дань уважению - они нервно подергивали носиками и смотрели насторожено.
А Пророк подошел ко мне так уверенно, будто видел своими ушами и вибриссами. И я почувствовал поток странной силы, которая от него исходила. Как от человека-парапсихика. Странное ощущение. Мыш с Поэтом подались назад - они благоговели и, кажется, чуточку боялись.
Я присел на корточки, и Пророк меня внимательно обнюхал. И проскрипел:
- Да. Все так, как можно было думать. Все, как ожидалось. Да.
Я смахнул с себя занятное ощущение, что Пророк пытается уловить запах моей человеческой греховности, и говорю:
- Что ты ожидал учуять?
Пророк помедлил и почесал за ухом. Потом потер нос и сипло пискнул:
- Ты - стихия. Не враг - стихия. Разрушаешь, не желая.
- Я не разрушаю, - говорю. - Я вправду не враг мышек.
Тогда Пророк сел, поднял свою изуродованную мордочку - и ощущение этой внутренней силы стало еще заметнее. Он раздвинул руки, будто ощупывал воздух - и заскрипел, почти взвизгнул, как железкой по стеклу провел:
- Что ты знаешь! Мир говорит со мной. Мир говорит движениями. Гнездо падало - обрушился свод в нижнем ярусе. Машины работают - вибрируют своды. Гнездо взлетит - маленькие трещины станут большими. Все рухнет. Рухнут стены и пути. Будет смерть, смерть и хаос - стихия. Мир говорит со мной.
И от ужасных этих откровений две маленькие мышки свернулись шариками, а мои друзья подались к стене и прижались к ней, просто прильнули всем телом. А Пророк вытянулся вверх, нюхал воздух, шевелил вибриссами на незрячей вдохновенной морде и скрипел-свистел так, что у меня холодный пот по спине потек:
- Мир говорит со мной. Мир стар. Мир болен. Мы - его последние дети. Мы живем среди смерти. Свод рухнул - кто-то был убит. Но хуже - нет Пещеры Лишайников. Жители низа лишились пищи. Гнездо взлетит - рухнет Тоннель Охоты. Не будет пауков и мокриц. Придет страшный голод. Матери съедят своих детей.
Я сел на пол. Мокрый нос Мыша сунулся к моей щеке - Мыш, наверное, имел в виду, что все не так мрачно, но я поверил во все услышанное.
Слепой Пророк, я думаю, именно из-за своей слепоты чуял всем телом неощутимые для других мышек, а тем более - для меня, вибрации. Он был, как сейсмологическое оборудование у мышиного народа. Поэтому мышки и чтили его настолько, что считали откровения святой истиной. И Пророк, конечно, был прав. Он все оценил. И оказалось, что мне нельзя вот просто так взять и взлететь.
Я сидел и чуть не плакал, потому что совершенно не знал, что делать. Из-за неустойчивости мышиного царства нам с Эдит теперь было не попасть домой.
На душе у меня стояла темень беспросветная. Но в этой темени где-то мелькала какая-то тепленькая искорка - я только поймать ее пока не мог. И искорка поймалась, когда Поэт вздохнул и пискнул, что сожалеет о жителях нижнего яруса.
- Я придумал, - говорю. - Пророк, я должен. Мыш, сначала вы с Поэтом проводите меня на нижний ярус, а потом мы пойдем к Большому Боссу. У меня есть отличная идея.
Пророк подошел поближе и очень тщательно понюхал меня в самое ухо, будто через ухо хотел учуять, чем пахнут мои мысли. И видимо, учуял-таки, потому что изрек:
- Иди. Мир не хочет твоей смерти. Ты - стихия. Ты можешь быть пользой. Не только злом.
А я погладил его по голове со всей возможной почтительностью. Я хотел быть пользой.
Когда мы ушли из Пещеры Пророка и остановились для обсуждения дальнейших действий, мои товарищи долго не могли взять в толк, зачем мне понадобилось тащиться вниз.
Мыш подпрыгивал на месте, чтобы выглядеть поубедительнее, и пищал, что туда просто опасно соваться.
- Ты слышал Пророка, - свистит. - Свод рухнул. Лишайники засыпало. Пути ненадежные. Ты тяжелый. Что тебе там делать?
- Надо посмотреть, - говорю, - вдруг кто-нибудь там остался в живых.
Поэт скорбно почесал шею и пискнул:
- Боевики, наверное, посмотрели. И нашли выживших. Потом добили и съели. Зачем нам? Еда есть. Мертвые - под камнями.
Я стал их убеждать, забыл про дешифратор и упомянул про "очистку совести". Фигуральные выражения в разговорах с помощью машины лучше не использовать - мне пришлось минут сорок объяснять, что такое совесть, зачем ее чистить и почему от сотрясения сводов она у меня испачкалась. Но объяснения возымели действия - Мыш пискнул, когда дослушал:
- Мы пойдем. Я должен. Ты остановил кровь. Кормил моих детей. Для очистки совести.
И мы отправились в самый трущобный квартал мышиной страны. Он считался не слишком благополучным местом даже в лучшие времена - слишком уж часто тут случались обвалы свода. Так что если там и бывал кто-то из высшего общества, то только на предмет набрать лишайников на суп. Постоянно жили в этом мрачном местечке только личности маргинальные и сомнительные, по разным причинам ушедшие из густонаселенных районов. Каннибалы, охотящиеся на мышат, наркоманы, бродяги и мошенники, как говорили в свете.
Но я не хотел причинять вред и таким. Тем более, что был вовсе не уверен, что они тут все такие.
Мы долго возвращались назад. Прошли несколько уже знакомых станций подземки, а потом свернули на одной из развилок - и подземная железная дорога пошла вниз под углом. Там начинались грузовые коммуникации - они вели прямехонько к приятному месту - городской свалке, куда упирался пробитый звездолетом канализационный тоннель. В этих местах эрозия и обвалы и образовали жутковатое нечто, называвшееся у мышек Пещерой Лишайников.
Через эту Пещеру Сталкеры поднимались на свалку за интересными и полезными вещами. Младшая жена Мыша до сих пор приносила оттуда удивительные редкости вроде лампочек из закаленного стекла, пуговиц, стеклянных бутылок и металлических пластин. Но ходить на свалку было даже опаснее, чем лазать по городским развалинам - со временем выкинутые туда людьми ядовитые вещества разъели контейнеры, в которых хранились, и заразили почву на десятки метров. Неосторожный или неопытный Сталкер мог не заметить, что наступил в яд, и травился насмерть, когда чистил ноги после путешествия - так многие погибали. Простые же смертные, не искушенные в сложных путешествиях по Крыше Мира, знали о свалке только из жутких историй.
Но отчаянные аутсайдеры, жившие в Пещере Лишайников, как говорят, иногда поднимались туда по ночам, разыскивая одурманивающие вещества. Этим изгоям было нечего терять. К сожалению, в смысле любви ко всякого рода отраве, изменяющей сознание, мышки от людей недалеко ушли - по дороге в опасную зону я узнал, что спирт в большой цене, что из некоторых видов лишайника делается отвратительная, но эффективная брага, а некоторые несознательные индивидуумы даже нюхают эфир. Нет во Вселенной совершенства.
Поэтому, ребята, я заявляю с полной ответственностью - выпить с Мышом можно совершенно по-человечески. Он в указанном состоянии ласковый и трогательный - мышки во хмелю редко бывают буйными. Но это вы потом сами увидите.
А тогда, значит, мы по довольно узкому тоннелю, похожему на колодец, лежащий на боку - из больших выкрошившихся бетонных колец - попали в сырую темноту, откуда тянуло плесенью и мертвечиной. Мне было чрезвычайно неуютно - даже я слышал, как проседает и сыпется грунт откуда-то сверху. Один раз целая горсть грязного песка насыпалась мне за шиворот - хорошо еще, что мышки чуяли самую явную опасность, а то пришлось бы совсем худо. Шагах в пятидесяти от нас обрушился целый, наверное, центнер песку - получить такое дело на голову было бы чертовски неприятно.
Но не мог же я отступить после того, как сам их сюда притащил. К тому же гуманизм - высшее достижение человечества… мышеству, к сожалению, пока не знакомое.
И во имя гуманизма мы с Мышом и Поэтом бродили по сырым норам, воняющим, как старый сортир, и вопили: "Эй, есть кто живой?!" Мои вопли и их писк одинаково глухо проваливались в этот мерзкий песок, как в тухлую вату, и от них сыпалось с потолка. Несколько раз мы натыкались на раскопанный грунт и кости, обглоданные добела, но явно свежие, едва успевшие обветриться. Нашли еще и пару мышиных черепов, которые кто-то расколол на части, чтобы слизать мозг. Я ругался скверными словами, мои товарищи считали, что я сужу слишком строго. Они понюхали и решили, что кости принадлежали мышкам, погибшим в завалах - а их свежие трупы просто нашли какие-то голодные подонки. Так что это не убийство, а более простительное дело по здешним меркам.
Не по моим.
Никто не отзывался.
- Боятся, - пищал Поэт. - Думают - выманим и убьем. Не верят.
Я в растрепанных чувствах уже хотел повернуть назад, но тут Мыш свистнул:
- Большой, слушай. Следят.
Сел, вынул нож и выщелкнул лезвие. И я стащил бластер с плеча на всякий случай и осветил фонарем узкий лаз в стене, где песок шуршал.
Мы все ждали страшного врага. Каннибала или охотника. А выполз из лаза худющий грязный мышонок-подросток. В том возрасте, когда мышата еще только учатся добывать пищу, а до создания семьи им расти и расти - года четыре-пять независимых. Без одежды и почти без шерстки на костлявом тельце. Весь в шрамах. И левую руку поджимал под себя - она была не повреждена, а, похоже, травмирована от рождения или недоразвита.
Мыш спрятал оружие. А Поэт это бедное дитя обнюхал - небрежно и снисходительно, но дал понять, что хоть малыш по его меркам и ничтожное создание, но обижать его никто не намерен.
Мышонок между тем присел, поджимая больную руку, и уставился на меня - умненькие такие живые бусинки смородинового цвета. Я присел рядом и стал его гладить. А он пискнул:
- Ты - Большой, да? Я - Урод, сын Алкаша. Мы одни остались. Хочется есть. Печку засыпало. Не мог раскопать. Ели лишайник так.
И я понял, что мы не зря тут блуждаем. Те взрослые, которые были в силах уйти отсюда - ушли, а дети остались без присмотра и по этому поводу обречены. Вот я в чем виноват.
- Урод, - говорю, - я дам еду. Сколько вас?
Он задумался, облизнул здоровые пальцы и почесал в ухе.
- Пять, - пищит. - Четыре маленьких и я. Они уже видят, но шерсти еще мало. Младшие без имен.
Мыш говорит:
- Он из первого выводка. А маленькие - второй. Вероятно, больные. Наследственность.
Поэт печально потеребил кончик хвоста.
- Да, - свистнул. - Вероятно. Никто не возьмет. Пропадут.
Тогда я говорю:
- Почему - никто? Я возьму. Покажи мне, где твои братишки, Урод. Я дам еду.
А чтобы он поверил совсем, я вытащил из-под бронежилета рубаху и укутал его. И страшно жалел, что у меня для него даже конфеты не осталось.
Но кто ж знал?
Это был первый выводок, который мы подобрали в Пещере Лишайников. Урод, самоотверженное существо, своих родичей спрятал очень здорово - в дыре, куда маленький мышонок еле-еле протискивается, а взрослая мышка уже не пройдет. Он их всех выволок оттуда за шиворот, хотя малыши уже умели не только ползать, но и бегать небыстро.
Ну подумайте сами, нельзя же было оставлять детей на произвол судьбы!
Когда к нам присоединилась семья Урода, мы стали выглядеть безопаснее. И из какой-то расщелины, откуда несло неописуемой мерзостью, выбрались Близнецы, которые тоже здорово прятались. Они дико воняли падалью, зато их не нашли каннибалы. Старший Мыш на них посмотрел и свистнул одобрительно.
Близнецы были славные мышки-самочки чуть помладше Урода, на удивление здоровенькие, только истощенные. Они не знали, погибли их родители или бросили своих детей - но поскольку родителей звали Торчок и Заноза, можно предположить все, что угодно. Я отодрал для бедных девочек пряжки от башмаков и пообещал еды и отмыть их от запаха.
Следующий был Куцый. Собственно говоря, у него остался кусочек хвоста, длиной с две ладони, но для мышки это все равно увечье, потому что чувство равновесия страдает. Хвост ему откусила собственная мамаша сразу после рождения. Имени отца бедолага не знал, а такое у мышек бывает чрезвычайно редко. Просто родительница редко пребывала в виде трезвом и неунюханном. Куцему, можно сказать, повезло выжить, ведь кормить его то и дело забывали, а съесть могли в любой момент. В общем, я так понял, что этот мышонок - везунчик и любимец богов.
Мы бродили по остаткам Пещеры Лишайников, пока Старший Мыш не сказал, что Мир над Крышей уже темнеет, но после Куцего нашлась только одна безымянная мышка-малышка, почти не умеющая говорить и умирающая от голода. Мне пришлось наколоть ее витаминами из аптечки - а потом вся наша очень большая компания направилась к звездолету.
И реакцию Эдит на моих сироток я даже представить себе боялся.
Добирались мы очень непросто. Маленькие мышата не могли идти быстро, а надо было очень быстро, потому что нас тут окружали сплошные опасности и неприятности. Ну, троих маленьких братцев Урода тащили в зубах сам Урод и Близнецы. Его четвертого братца согласился тащить Поэт, хотя вид сделал скептический и долго чистил между пальцами, наглядно изображая, что насчет дальнейшей судьбы этого ничтожного младенца умывает руки. Куцый кое-как брел своим ходом. Безымянную малышку я взял за пазуху, а фонарь пришлось закрепить на голове, благо есть приспособление.
Сначала мышка мне казалась жесткой, холодной и не по росту тяжелой, потому что все время вертелась и устраивалась поудобнее. Потом согрелась, приноровилась ко мне, обхватила руками за шею и дала возможность кое-как дотягиваться до бластера - правда, я очень надеялся, что стрелять не понадобится. А еще позже выяснилось, что малютка сообразительнее, чем раньше казалось, потому что она все время совершенно членораздельно попискивала мне на ухо: "Старший, хорошо", - и мелко, часто лизалась в щеку. Было щекотно, она мне мешала, отвлекала от окружающих событий, но невозможно же бросить ребенка на произвол судьбы.
Я надеялся на Старшего Мыша. У него и руки, и зубы были свободны, а в качестве бойца в местных условиях он стоил нас всех, вместе взятых. И Мыш попрыгивал вокруг, прислушивался и шевелил вибриссами, бдительно, как только мог. Ясное дело - у Поэта семьи нет, богема, что возьмешь, а Мыш - существо семейное и обстоятельное, к детям относящееся серьезно, со всей надлежащей ответственностью.
По-моему, он решил, что я собираюсь всю эту компанию усыновить. Вроде того, что самка у меня бестолковая, детей у нее нет, а гнездо без детей ничего не стоит. В ком будет жить твоя душа, если не в выживших потомках?
Все это он, между прочим, говорил по дороге. Поэт порывался возразить, наверное, что душа может жить и в живых созвучьях, сохраняющихся в веках, но рот у него был занят мышонком, и получалось только возмущенное фырканье.