– А мы тут пока с тобой дежурить будем,- воодушевился Старцев.- По очереди полотно обходить. Чаю у меня хватит, ем я мало. Книжки есть. Будем сочинять, чего тут было, пока все спали. Когда тепло, то не страшно. Печку будем топить. Знаешь, как интересно обходить пути? Идешь совсем один, небо бархатное, звезды. Вокруг ни человечка, ни огонька, ни дымка отдаленного. Фонарь у тебя. У меня большой фонарь, красный с белым. Над полосою отчужденья фонарь качается в руке, как два крыла из сновиденья в средине ночи на реке… И в желтом колыбельном свете, у мирозданья на краю, я по единственной примете родную землю узнаю… И осторожно, как художник, следит проезжий за огнем, покуда железнодорожник не пропадет в краю степном.
– Это что?- спросила она.
– Это старые стихи, неважно чьи.
Он только теперь понял, как ему не хватало второй живой души. Хорошо не спать ночью, а одному все-таки страшно. Лучше, когда не спишь вместе с кем-то. Какое счастье – спать вдвоем, вспомнилось ему. Да, спать вдвоем, но не спать вдвоем – куда большее счастье! Теперь он не один, и, чем черт не шутит, может быть, не один уже навсегда – нашлась наконец такая, которая тоже не спит зимой. Сама пришла из ночного холода, из пустой Москвы, взялась ниоткуда… Старцев налил себе стакан чаю и стал медленно, блаженствуя, пить.
– А вас как зовут?
– Олег.
– А вы как думаете, Олег,- спросила она смущенно,- он меня простит?
– Кто?- не понял Старцев.
– Ну… Пашка. Что я не легла с ним.
Старцев помолчал.
– Ему-то с чего тебя прощать?- спросил он брезгливо.- За что? Это тебе прощать его надо – за то, что одну бросил…
– Но он же не мог иначе,- убежденно сказала она.- Он клятву давал, кровью подписывался. Он со всеми. Я сама виновата, если не захотела. А так получается, что я его предала.
Старцев не ответил. Потом до его слуха снова донеслось жалобное хныканье из-под одеяла.
– Да простит, простит он!- сказал обходчик.- Куда денется…
– Мало ли что ему там присни-и-ится,- простонало из-под одеяла.
– Да не приснится ему ничего особенного. Чтобы снилось, надо, чтобы в голове что-то было. А что у него в голове?
– Вы не знаете!- возмущенно прохлюпала она.
– Все я знаю,- сказал обходчик.- Спи.
– А вы не будете?
– Я не буду, мне пока нельзя.
Некоторое время он посидел за столом, прислушиваясь к ее ровному сопенью, потом взял фонарь и вышел пройтись. Все правильно, думал он. Если ты кому-то нужен – ты уже не путевой обходчик, а так, дилетант. Было безветренно, тихо, совершенно пусто. Крупные звезды смотрели на обледеневшую насыпь, да летел между ними спутник, посылая в никуда никому не нужный сигнал.
Убийство в Восточном экспрессе
Сначала подали заливное из лося, потом розового, тающего во рту копченого тайменя, лиловый и пряный паштет из дичи, сыр "Охотничий" с зеленью, потом красно-бурую, волокнистую вяленую медвежатину, блюдо очищенных кедровых орехов, ко всему этому "Таежную" на калгане, потом крепкий бульон с круглыми, толстыми, ручной лепки пельменями – опять-таки из лосятины,- потом жареный кабаний бок с капустой, соленой черемшой и моченой брусникой, и Володя Коктельо-Перверте все это жрал. Он жрал, мощно двигая челюстями, одобрительно кивая подавальщицам, подмигивая переводчику, жрал, словно его не кормили во Франции, Германии и Польше, которые он посетил перед российским турне, словно нажирался за всю свою голодную юность, потраченную на постижение верховной мудрости в мансардах Парижа и трущобах Буэнос-Айреса. Европейский писатель изысканно колупнул бы там, понюхал тут и отломил хлебца – и достаточно, но Коктельо-Перверте был латиноамериканец и хорошо знал, что, пока кормят, надо жрать. Потом не будут. Только эта большая школа бурно прожитой жизни и примиряла Сыромятникова с Перверте, хотя бы отчасти. Чувствовался человек не только понюхавший, но и хлебнувший.
Прославленный сочинитель эзотерических детективов, покоритель международного книжного рынка, личный друг Мадонны, любимый партнер Пола Маккартни по бриджу, крокету и трансцендентальной медитации, духовник Марадоны, талисман сборной Аргентины по хоккею на траве, регулярный гость Сорбонны, крестный отец внебрачного сына Челентано и крестный сын далай-ламы, принявший в буддизме имя Суттипон Бхатхабратха, что значит, должно быть, настырный лысый проныра с закосами под духовного вождя,- Володя Коктельо-Перверте родился в семье крупного латифундиста, сиречь землевладельца, в 1951 году. Его отец увлекался идеями Ленина и назвал сына в его честь, но, к счастью для Володи, ограничивался теорией, исповедуя на практике хищнический капитализм самого мафиозного образца. Сынок, духовный учитель европейского студенчества, кумир американских кампусов и кубинских компаньерос, унаследовал от папы счастливую способность исповедовать одно и практиковать другое. Отправившись учиться в Париж, он перепробовал там все виды нейростимуляторов и психоделиков, забросил учебу, клошарил под мостами, странствовал по Европе, зарабатывал на жизнь всем – от киднепинга до куннилинга – и был обнаружен встревоженным папашей в амстердамской коммуне маоистов-растаманов, поклонявшихся беременной негритянке, Матери Миров. Папа справедливо заключил, что образование сына закончено, и поместил его на отдых в психиатрическую лечебницу под Буэнос-Айресом, где Володю впервые пронизал так называемый Розовый Свет. Под действием этих теплых волн он записал как бы продиктованный ему свыше первый эзотерический детектив "Смерть бедуина", герой которого, сыщик и мистик Рабан, путешествуя по эпохам и континентам, в конце концов ущучивал мировое зло. Перверте было совершенно нечего делать в комфортабельном заключении, таблетками его пичкали исправно (да, говорят, он вдобавок обольстил красивую медсестру, снабжавшую его также гашишем) – знай читай да галлюцинируй. Он прочел "Тысячу и одну ночь", Борхеса, суффиев, пару популярных толкований Нового Завета – и основал жанр, принесший ему громкую славу. Все двадцать три сляпанных им мистических детектива о странствиях Рабана по Борхесу и суфиям, с регулярными заходами в Ватикан, Мекку, Иерусалим, эпоху крестоносцев и расцвет Венеции, одинаково напоминали рахат-лукум, завернутый в страницу из потрепанной Британской энциклопедии. Однажды Сыромятников купил такой рахат-лукум в Стамбуле и поразился буквальности сходства: вязко, сладко, и ко всей этой липкой экзотике прилипли фрагменты исторического справочника. Однако высоколобые называли Перверте главным латиноамериканским постмодернистом, а массовый читатель скупал "Смерть муфтия", "Украденный Коран" и "Каббалу святош" в таких количествах, что через пять лет литературной карьеры Володя приобрел психиатрическую лечебницу, где его озарило, и основал там Межконфессиональную школу духовного просвещения. Там изучали его духовный завет народам всего мира – "Настольную книгу Светоносца". Бухгалтерию вела та самая вечно беременная негритянка, которой он поклонялся в Амстердаме.
Сыромятникову досталось все это переводить – в университете он выучил испанский. Сам он тоже писал детективы, и гораздо лучше, чем Коктельо, но они никому не были нужны, поскольку сыромятниковских героев убивали не в Лувре, а в провинциальных гостиницах, и убийцами были не монахи тайного ордена Вольтерьянцев, а доведенные до отчаяния местные безработные. Из его детективов нельзя было сляпать даже сериал. В результате он кормился с Коктельо и перепер на язык родных осин уже шесть его неотличимых поделок, включая только вышедший "Шифр Афродиты". Российская мода на Владимира началась с Макаревича, который познакомился со смуглым толстяком во время дайвинга в южных морях и пригласил в Россию. Он же привез сюда экземпляр "Ежедневника Серебряного Воина" и во время презентации очередного диска показал главному редактору "Эксни". "Эксня" быстро смекнула, чем пахнет,- ей предлагалась вся мировая культура и религия в одном флаконе, пережеванная, отрыгнутая и поперченная,- и скоро широкий хавальник светоносного воина скалился со всех билбордов. Раскрутка пошла лихо, и на пике моды Коктельо был приглашен на снежный Восток мирового духа, как обозвал он Россию в первом же московском интервью. Слоганом поездки стало название нового романа "На Восток!": Перверте выразил желание проехать по России – от Москвы до Читы,- встречаясь с поклонниками в крупных городах и издали благословляя мелкие. К Восточному экспрессу "Байкальская синь" прицепили салон-вагон, в нем оборудовали роскошное купе для Перверте, купе для мужеподобной секретарши-сербки, еще одно – для женоподобного секретаря-колумбийца (Сыромятников все не мог понять, с кем из них сожительствует воин света), самому переводчику выделили скромную клетушку близ сортира, и под щелканье блицев друг Мадонны отчалил в свое первое русское паломничество.
Он был, в общем, неплохой мужик, отлично знавший цену своей продукции. Облачаясь в расшитый серебряный халат и белоснежную чалму перед остановками в Казани и Новосибирске, Коктельо насвистывал себе под нос что-то революционное, причем с таким хитрованским видом, что Сыромятников однажды не удержался и подмигнул ему. Переводить его тарабарщину было удивительно легко – он нес полную пургу и предоставлял переводчику украшать ее как угодно. "Я не обижусь, amigo,- пророкотал он при первой же встрече,- если в синхронном переводе вы сколь угодно далеко отойдете от оригинала. Положитесь на вашу фантазию, индуцированную присутствием моего могучего духа! Ха! Ха!" – и Сыромятников ни в чем себе не отказывал. "Регулярный пост по четным числам, воздержание от супружеских обязанностей по нечетным, созерцание созвездия Задумчивой Крысы, как называют у нас в Бразилии Большую Медведицу, и прочистка чакр гигиеническим ершиком фирмы "Салем", совладельцем которой я являюсь, поможет вам уже к концу первого года занятий достигнуть Степени Поглощения, от чего только один шаг и полгода тренировок до Стадии Испражнения!" – бесстыдно чесал он, почти не прислушиваясь к болботанию Владимира. Вечерами они прекрасно выпивали в салоне мэтра, благо на его любимый "Джек Дэниелс" издатель не скупился.
– Мой дар предвидения подсказывает мне, молодой друг,- хитро щурясь, говорил Перверте,- что вы и сами пописываете, о да, и весьма успешно. Признайтесь, я угадал?
– Не без того.
– И печатают?
– Плохо.
– Ничего, все с чего-то начинали… Мне кажется, вся ваша проблема в том, companiero, что вы не знаете жизни. Еще Фидель, когда мы охотились в его угодьях, однажды сказал мне: жизнь, надо знать жизнь! Че читал книжки, а я разбирался в людях,- и где теперь я, а где Че? Так сказал мне Фидель, а Фидель хитрый парень. Я постранствовал, о да, я повидал всякого,- и он загибал очередную историю, которой позавидовал бы Максим Горький. Перверте проехал всю Европу, месяц прожил среди африканских пигмеев, снимал документальный фильм о королевских пингвинах, занимался благотворительностью среди аборигенов Океании, везде дегустировал национальную кухню и оставлял потомство. "Я щедро размазал себя по этому грязному глобусу, так-то, amigo! Жить надо со вкусом, как сказал мне Уго Чавес, отобрав у очередного олигарха всю его собственность. Вот вам тридцать пять, а что вы можете вспомнить?"
Сыромятникову, конечно, было что вспомнить – грязные дороги российской провинции, сотни изломанных судеб и тысячи кислых мин, на которые он насмотрелся в качестве редактора отдела расследований "Трибуны", серые папки одинаковых уголовных дел – копеечные грабежи и многолетние сроки, бессмысленные побеги и опять сроки, кража проводов и трансформаторов, развинчивание рельсов, побеги из армии,- но из этого нельзя было изготовить даже один бестселлер типа "Завещания Мавра". Почему-то читатель упорно отказывался читать про то, что его окружало, плевать хотел на страдания парализованного соседа и нищей соседки, но проливал реки слез по Изауре, которая жила на другом конце земли, да и то исключительно в больном воображении продюсера.
Коктельо изучал русскую жизнь широко и основательно. На встречах в книжных магазинах он не столько говорил, сколько слушал; Сыромятников переводил ему криминальную хронику из местной прессы; проводниц и подавальщиц он не только исщипал до синяков, к полному их блаженству, но и расспросил о малейших биографических подробностях, вплоть до начала месячных и привычек свекрови; жадность его к еде, выпивке и впечатлениям была поразительна. С пяти утра он что-то выстукивал на крошечной "Тошибе" с личной монограммой, потом наговаривал на диктофон колонки для двух аргентинских газет (расшифровка лежала на секретаре), потом вносил правку в только что оконченную автобиографию для "Penguin books" (в этом помогала секретарша), потом так же неутомимо обедал и темпераментно давал пресс-конференцию в очередном сибирском городе. Сыромятников дивился его неуемности и российской необъятности: Перверте производил страшное количество одинаковой продукции, за окном тянулось страшное количество одинаковой России – по сравнению с компактным Западом ее Восток поражал избыточностью и запущенностью,- и в этом смысле гость и хозяйка были друг для друга созданы. На каждой станции поклонники дарили Перверте сувенир, он раздавал тысячи автографов, не уставая спрашивать имена читателей и на каждой пятой книге рисовать голубка, а вечерами, когда за окном тянулась долгая, хвойная, сырая, без единого огонька тьма,- рассказывал Сыромятникову главы будущей автобиографии. Иногда Сыромятникова тошнило от Коктельо, но, в общем, он был признателен кормильцу.
В прочем экспрессе – не таком роскошном, но тоже элитном – ехали местные власти, чиновники, бизнесмены, не имевшие к литературе никакого отношения, но знавшие, конечно, что к поезду прицеплен салон живого классика. Некоторые, по особому разрешению, заходили познакомиться. В салоне Коктельо побывали вице-губернатор Челябинска, крупный финансист из Екатеринбурга, глава фирмы "Safe Siberia", производящей контрацептивы, и прославленный бывший народный депутат от фракции "Неразрывность", ныне преуспевающий дальневосточный банкир Борис Хайлов – тучный медведь, на фоне которого Перверте выглядел почти изящным. Хайлов долго цитировал "Ежедневник Серебряного Воина", рассказывал о своем духовном пути и о том, как много он жертвует на храмы, а также о том, как стремительно улучшается Россия в условиях централизации. Книги Коктельо у Хайлова не оказалось, и он предложил ему расписаться на плоском животе девушки из модельного агентства "Сибирские огни". Коктельо попросил секретаршу отвернуться и расписался у девушки на заднице, взяв с нее обещание не мыть задницу по крайней мере неделю.
– Интересный человек,- сказал он вечером за стаканом "Джека".- Учитесь, amigo, пока он жив. Что-то подсказывает мне, что осталось ему недолго.
– Такие не умирают,- буркнул Сыромятников.
– Своей смертью – практически никогда,- кивнул Коктельо.- Удивительный тип. Чистая, беспримесная тьма, без единого проблеска. Я думаю, Господь хотел бы вставить в него душу, но не может найти в этом монолите ни единого воздушного пузырька. Феномен, феномен. Я приберегу его для романа.
– У нас тут таких – каждый второй,- наябедничал Сыромятников на родину.
– Ошибаетесь. Перед встречей я изучил его биографию – поручил Розе подготовить для меня сводку…- Розой звали сербку, похожую скорее на ливанский кедр.- Удивительно, где он только не наследил. У вас это ведь часто – что один и тот же управленец рулит во многих сферах? У нас, в Аргентине, в Бразилии,- так не принято. Мы в западный менеджмент не верим. Начальником может быть только тот, кто прошел все ступени и досконально изучил бизнес. А этот кем только не был – военкомом, снабженцем, главным редактором… Нет, это очень интересный тип. Я не хотел бы им быть за все ароматы Аравии. Кстати, рассказывал я вам, как один саудовский шейх подарил мне наложницу, арабку-альбиноску?..
Он рассказывал долго, смачно, с удивительными подробностями,- и отпустил Сыромятникова только в третьем часу ночи, да и то лишь потому, что сослался на легкий понос. "Все-таки, знаете, тяжелая кухня…" Сыромятников слышал утром, сквозь сон, как Перверте грузно топочет по коридору в сортир и, после долгого пребывания в нем, обратно – ругаясь столь художественно, что перевести этот изысканный испанский мат он бы затруднился.
Утром, на подъезде к Чите, в маленьком Краснокаменске, где у Перверте не планировалось ни встреч, ни автограф-сессий,- поезд остановился надолго. На перрон никого не выпускали. Станция была запружена милицией. По ней беспомощно метались бюрократического вида персонажи в распахнутых пальто, с растерянными и злыми мордами. Наконец из седьмого вагона вынесли на носилках что-то огромное, покрытое белой простыней.
– Я схожу, разведаю?- вызвался Сыромятников.
– Что вам неясно?- барственно спросил Коктельо.- Это наш друг, представитель партии "Слипшиеся", хозяин "Трах-бах-банка", или я не предупреждал вас?
– Вы и будущее угадываете?- кисло спросил Сыромятников. Самодовольство этого любимца Рабиндраната Тагора начало утомлять его.
– А как же. Я еще пять лет назад говорил Полу: Пол, ты бросишь Хизер, эта девочка не для тебя. Сначала он смеялся, потом обозлился. А месяц назад прислал мне торт. Если бы он знал меня в восьмидесятом, может, я предупредил бы и Джона…
– Что ж вы этого не спасли?
– Да ведь он знал,- сказал Коктельо.- Он только не знал когда.
Поезд тронулся только около полудня. Коктельо жевал омуля, мечтательно запивая его "Сибирской порфирой".
– Вот вы детективщик, или по крайней мере так себя позиционируете,- буркнул Сыромятников.- Уверен, однако, что доведись вам раскрывать настоящее убийство – вы немедленно спасовали бы.
– Вообще-то, юноша,- назидательно ответил Коктельо, не отводя глаз от тайги за окнами,- повара не охотятся за дичью, а металлурги не ищут руду. Я обрабатываю жизнь, а не переделываю ее.
Эта восточная высокопарность была в нем особенно противна – Сыромятников никогда не понимал, как могут люди со средним образованием покупаться на такую дешевую бутафорию.