- Мы потому и несчастны, что грешим, а грешим оттого, что неправильно верим в Бога и неправильно понимаем жизнь… Ну скажите, что такое быть счастливым? Есть с золотого подноса, пить из серебряных кубков? Целыми днями предаваться безделью в прохладных покоях? Да, это, наверное, замечательно! Но разве любой из нас, не имеющий ни золотого подноса, ни серебряных кубков, не счастливее узника, изодня в день таскающего камни мостить дорогу? А он, этот узник, мостящий дорогу, разве не счастливее узника, приговоренного к смерти? Но узник, приговоренный к смерти и ждущий своего часа, он не счастливее своего собрата, казненного позавчера?.. И в то же время тот узник, казненный поза вчера, я думаю, счастливее камня, уложенного вместе с другими в дорогу. Потому что он жил, в нем горела искра, зажженная Господом!.. И правителям стран, и вельможам, и доблестным воинам, и разбойникам, и тру долюбивым крестьянам - всем суждено умереть. Но умереть суждено только тем, кто жил. И каждый из тех, кто жил, кто живет и кто только родится, должен быть счастлив, что ему дарована жизнь, что Всевышний создал его по образу своему и подобию и примет назад к себе… Надо понять, что вся наша жизнь есть всего лишь возвращение к Богу. И этого хватит для счастья вполне, если ты по-настоящему веришь в Господа!.. Мы же выдумали себе новых богов, мелких, сиюминутных, и поклоняемся им, а потому и несчастны.
Как его слушали! Как молчали собравшиеся на площади…
Никогда еще Анна не видела одновременно у стольких людей таких изумленных и подобревших глаз.
Она вглядывалась в лица жителей родной деревни, которых помнила с малолетства, и не узнавала их. Люди, внимавшие Вар-Раввану, словно размякли, словно посветлели.
Да и Анна сама еще никогда раньше не ощущала такой радости… да, да! то была радость от… слов. Мгновеньями на нее накатывало чувство, что слова эти не говорил бездомный бродяга, нищий и некрасивый Вар-Равван, а пел кто-то в ней самой. Кто-то, похоже, живший и слышавший эти слова еще до того, как она родилась.
И вот теперь, когда они слетали с обветренных губ Вар-Раввана, этот кто-то внутри нее их подхватывал и напевал как действительно песню.
Боже мой, объясни, что с ней творилось!..
С этого дня Вар-Равван приходил к обложенному белыми камнями колодцу каждый вечер. И не было случая, чтобы к нему не собирались жители Гинзы.
Чаще происходило наоборот, и когда Вар-Равван в сопровождении учеников и Андрея появлялся на площади, там с нетерпением уже ждали люди, которые часто шли целыми семьями, чтобы послушать его, о чем-то спросить, высказать собственные мысли.
А слушать их и понимать он умел! И способен был так объяснить самый вроде бы сложный вопрос, так на него ответить, что все становилось ясно и самому непонятливому.
Очень скоро такие беседы стали необходимы деревне как рассвет или дождь. Иногда, разговаривая между собой, жители Гинзы спрашивали друг друга, как они жили раньше без Вар-Раввана? Как это было возможно?
Анна… ну а что Анна? Пересилив свой страх и признавшись себе самой, что Вар-Раввана она полюбила, Анна мучилась теми сладкими надеждами, которые знакомы всем, кто любил когда-либо.
Ловила взгляд Вар-Раввана, прикосновенье руки, пыталась по голосу и лицу его распознать, выделяет ли он ее среди всех остальных.
И разумеется, ей казалось, что выделяет. Всем влюбленным так кажется. В этом доброе сердце лжет беззастенчиво!
Но однажды Анна решилась…
Зная, что каждый день на рассвете Вар-Равван ходит за хворостом в недалекую рощу вокруг источника, в то утро Анна выждала, когда Bap-Равван отправился в путь, и заспешила следом.
В роще и она принялась собирать хворост, разговаривая с Вар-Равваном о пустяках, выжидая момент, чтобы открыться ему.
Так она протянула до тех пор, пока они не насобирали достаточно, и Вар-Равван справился с ее вязанкой, а затем и со своей, связав их. После чего они сели передохнуть перед возвращением. Сели на расстоянии вытянутой руки друг от друга.
Анна спросила:
- Скажи, Вар-Равван, что ты думаешь о любви? Это правильно, когда мужчина и женщина любят друг друга?
Глядя пристально на нее, Вар-Равван помолчал, а когда он заговорил, голос его звучал глухо:
- Любая любовь правильна. Но без любви мужчины и женщины жизнь бессмысленна. Мужчина и женщина созданы как две половины целого, из которого рождается жизнь. Только такая любовь делает человека по-настоящему счастливым.
- А ты сам… любишь кого-нибудь? Какую-нибудь женщину? - Анна не выдержала его взгляда и отвернулась. Жар смущенья обжег ей лицо.
Вар-Равван помедлил с ответом:
- Анна! Ты необычайно красива. Полюбить тебя было б блаженством для каждого. Но я… я могу быть тебе только братом. И ты всегда будешь мне только сестрой… Не спрашивай, почему. Не надо… Пойдем.
Иначе люди могут подумать о нас неправильно.
Только… только… только сестрой.
Только?
Больше Анна не слышала ничего. Больше и слышать она ничего не хотела.
Сестрой… Только сестрой?
День разливался расплавленным золотом. И обещал убивающий зной, режущую глаза ясность. Ясность во всем.
Анна тащила вязанку, не замечая ни ее тяжести, ни встречного ветра. И конечно, не знала, что Станий-младший, человек, от которого она сбежала из Ершалаима, уже приближается к Гинзе. На взбешенном коне, в сопровождении десяти солдат.
Облако поднятой ими пыли еще не виднелось из-за далеких холмов…
И уж тем более облако пыли, гнавшееся за Станием-младшим и сопровождавшими его солдатами, было неразличимо с верхней палубы теплохода "Отчизна", где Анечка и открыла глаза, вытянувшись все так же в шезлонге.
Сколько времени она просидела зажмурившись, Анечка не понимала. Только чувствовала, как в кончики пальцев с особым усилием давит разгоряченная кровь. Да слышала сердце свое, которое билось взбешоннее, чем мчался конь Стания-младшего к изжаренной месяцем гарпеем Гинзе.
- Браво, брависсимо, бесподобная Анна Павловна! - зааплодировал из своего шезлонга Чигиз. - Вы сделали все просто великолепно! Я знал, что вы справитесь с этой ролью. И вы справились…
- Но позвольте… - начала было Анечка неуверенно, однако продюсер не дал ей сказать.
Он вскочил и показался ей из шезлонга еще более высоким и могучим в плечах. Прямо-таки великаном.
- Не надо! - воскликнул Чигиз. - Не надо сейчас никаких вопросов. Отдохните, придите в себя. Развлеки тесь, в конце-то концов! Вы же на фестивале. Так что, как говорят в идиотских американских фильмах, рилакс! - продюсер скорчил страшенную мину и загнусавил, будто нос его был зажат: - Иначе ты труп, приятель…
Анечка не выдержала и рассмеялась. И хорошо, что Чигиз не дал ей спросить. Она, собственно, и не знала, что спрашивать.
- Так-то лучше, - одобрил продюсер. - Значит, мы договорились? Вы отдыхаете, предаетесь радостям и веселью профессионального праздника, ну, а как только потребуется, то я и представлю вам сэра Девелиша Импа, да?
- Да.
- Отлично! С вами чертовски приятно иметь дело, - Чигиз одернул пиджак, изысканно склонил голову: - Тогда позвольте мне исчезнуть.
И он тут же исчез! Его просто не стало. Как в цирке: ап - и нету.
Анечка повертела головой, зажмурилась, открыла глаза, но Чигиз от этого не появился.
Тогда Анечка вознамерилась встать из шезлонга и уже было встала, но ее осенила гениальная мысль, что если продюсер исчез, то так, значит, и надо. И что, даже поднявшись, она ничего не поправит и не вернет.
Анечка вставать передумала.
И правильно сделала: в шезлонге удобно, солнце ласкает, ластится ветер… Но тоскливо, о Боже мой, как тоскливо! Ведь она сможет быть ему только сестрой, это так, так, он своего решения не изменит. Она чувствует это сердцем.
Он? Не изменит.
Тоскливо…
ГЛАВА 7
ФИРМА ВЕНИКОВ НЕ ВЯЖЕТ
В наш мир, в бесшабашное бабье лето сознание Дикообразцева вернулось от завораживающего баса, пророкотавшего:
- Вот мы и прибыли… Назад.
Разглядев перед собой в темноте бледное лицо сэра Девелиша Импа с застывшей улыбкою на губах, Александр Александрович вспомнил, что находится он в черном, как персидская ночь, лимузине, вспомнил, что случилось до того, как он оказался в салоне этой машины, на ее упругом диване, вспомнил… слепящее солнце, длиннющий гвоздь, чесночный дух и… и - все!
Что происходило в машине, говорили ль они о чем-нибудь с ее хозяином (а ведь должны были говорить!), Дикообразцев не помнил, хоть тресни.
Провал, полный провал в памяти! Однако думал об этом Дикообразцев почему-то спокойно.
Завораживающий бас между тем продолжал рокотать:
- …Чрезвычайно был рад познакомиться с вами лично, дорогой Александр Александрович. Давно я об этом мечтал. Черт знает, с каких времен. И честно при знаюсь, не верил, что мы когда-нибудь встретимся с вами лицом к лицу. А уж о том, что общий язык найдем, поймем друг друга и договоримся действовать вместе, даже мечтать не мог, - говорил сэр Девелиш Имп, но губы его при этом не шевелились. И улыбка казалась мертвой. - Ведь наше сотрудничество противоестественно, невозможно в принципе. Я и помыслить о нем не брался. И вот вам, как говорится, здрасьте!.. Нет, никогда не понять нам законов, которые управляют подлунным миром. Потому что их, видимо, нет.
Ни сил, ни мыслей ответить у Дикообразцева не было. В голове у него гуляла абсолютная невесомость.
Но американец и не ждал от него никакого ответа.
- А вы, Александр Александрович, оказались чело веком, еще более умным, чем я предполагал. И это весьма отрадно, - звучал во мраке машины заворажива ющий бас. - Теперь я не сомневаюсь, что фестиваль выйдет у нас на славу. Хотя и преподнесет сюрпризов, как ни один другой!.. Поэтому я вам советую ничему не удивляться, не дрейфить и не терять присутствия духа.
Мои помощники всегда будут рядом и на произвол судьбы вас не бросят… Ну а теперь вам пора. Прощаться не будем, поскольку мы скоро увидимся.
Дверца справа от Дикообразцева приоткрылась, и, лишь кивнув, Александр Александрович выбрался на тротуар.
Здесь он собрался захлопнуть дверцу, но бас из машины его опередил:
- Минуточку, Александр Александрович! Вот возьмите, иначе вас просто не впустят.
И в руке у Дикообразцева обнаружилась целлофанированная картонка красного цвета размером не больше пачки из-под сигарет, с продетой в две дырочки просторной веревочной петлей, чтобы картонку можно было повесить на шею.
На картонке помещались фотография Александра Александровича, полное его имя и эмблема фестиваля в виде роскошного букета из серебристых звездочек. По диагонали картонки, слева направо спускались прозрачные, но легко читавшиеся буквы: ПРОПУСК.
Насколько Дикообразцев помнил, он, как исполнительный директор фестиваля, никаких пропусков не заказывал. Для гостей, участников и работников фестиваля подготовили специальные визитные карточки, по которым они и должны были проходить в гостиницу, на теплоход, на просмотры фильмов в кинотеатры.
Что же это за пропуск?
Разглядывая его, Дикообразцев двинулся к застекленному входу в гостиницу, но у самой двери дорогу ему преградили два угрюмых мордоворота. Еще трое таких же, в черных костюмах и при черных галстуках, стояли, деловито оглядывая подходы к гостинице, чуть в стороне.
- Пропуск! - угрожающе скомандовал ближайший к Дикообразцеву мордоворот.
Александр Александрович оторопел.
Нет, разумеется, вход в гостиницу с сегодняшнего утра должен был охраняться. Конечно! Но - милицией. В форме. И к тому же милиционерами Центрального райотдела. А их, прикомандированных к фестивалю, Дикообразцев знал всех в лицо. Да и они его знали.
Мордовороты же с кирпичными подбородками, по самой последней моде причесанные, с рациями в руках и, наверняка, вооруженные, были Александру Александровичу не только не знакомы, но и неприятны. Чудилась за ними Дикообразцеву некая тень фантастической цитадели. Мрачной и неодолимой.
Оторопевший Дикообразцев не сразу, но вспомнил об алой картонке и продемонстрировал ее мордоворотам.
Этого хватило вполне. И Дикообразцев вошел в низкий холл "Полноводной", где его немедленно подхватил под руку Офиген Бармалеевич Кислючий, первый заместитель головы городской управы. Именно Бармалеич старательнее других мешал исполнительной дирекции фестиваля работать нормально, именно он изводил Дикообразцева таким пристальным вниманием к его работе, что у Александра Александровича при одном упоминании о Кислючем случалась изжога.
Впрочем, от первого замголовы у половины города животы болели.
- Наконец-то! - Бармалеич увлек Дикообразцева в глубь холла, подальше от оживленного пути от двери к лифту и лестнице. - Я тебя заждался!.. Ну рассказывай, как он? что?
Не ожидавший подобной встречи Дикообразцев спросил:
- Кто?
Кислючий вытаращился на него и засопел недовольно:
- Как это кто? Имп, разумеется! Ты ведь с ним на "мерседесе" катался? - Кислючий считал верхом демократизма то, что он обращался ко всем, за исключением самого городского головы, на "ты".
А вы как узнали? - окончательно вывел его из зыбкого равновесия Дикообразцев.
Замголовы аж подпрыгнул. Экая бестолковость!
- Да как же я мог не узнать?! Нам из Москвы, из Кремля, специальный факс прислали о том, что Главный сам назначил этого Импа президентом фестиваля. Пред ставляешь, какое этому значение придается, если таким вопросом занимается глава государства!.. В том же факсе было сказано, что первым делом Имп встретится с тобой и обсудит все детали… Ну я, как факс поступил, так сразу к тебе, сюда, хотел проинструктировать, чтобы ты из американца деньжат побольше выжал. А мне говорят, ты уехал на импортном "мерседесе". С кем уехал, никто не знает. Но что тут, собственно, знать? Все и так ясно.
Поэтому прекрати прикидываться, время для шуток неподходящее, и выкладывай все…
Конечно, рассказывать надо было. Однако - что? Дикообразцев и представить не мог.
Не признаваться же в самом деле, что он не помнил, о чем шла речь во время поездки на лимузине! Забавно…
Ответ проявился у Дикообразцева в голове сам собою. И Александр Александрович заговорил голосом многозначительным и таинственным:
- Если в двух словах, то американец оказался вполне нормальным, я бы даже сказал, вполне нашим мужиком.
Не выпендривается, без гонора и вроде бы с головой.
Все, что его интересовало, мы обсудили, и он остался доволен. Претензий у него к нам никаких. Так, мелкие пожелания. Что касается денег, - Дикообразцев накло нился к замголове, - то он сказал, что готов инвестиро вать столько, сколько нам потребуется. Он, мол, наме рен обосноваться в Твери надолго.
У Кислючего отлегло. Ему стало так хорошо, словно карманы его уже распухли от буржуазных купюр.
- Серьезно? - на всякий случай переспросил он.
- Абсолютно! - заверил Дикообразцев. Он и сам верил всему, что сказал.
Замголовы заозирался, словно кто-то мог подслушать их разговор:
- Ты об этом особо не распространяйся, понял? - Кислючий понизил голос. - Ни-ко-му! Надо как следует обмозговать, куда в первую очередь следует направить его инвестиции. Чтобы не прогадать. С наибольшей пользой для города!
Кислючий задумался… Зарплату руководящим сотрудникам управы поднять надо? Надо. Мебель в кабинетах уже месяц как не меняли? Поменяем. Автопарк управы требует обновления… Да мало ли неотложных дел! Ладно, решим.
Взгляд замголовы вернулся из заоблачных далей к Дикообразцеву:
- Значит, так… Импа этого я пока полностью пору чаю тебе. Выжми из него все, что только сможешь. И помни, жители нашего города смотрят на тебя с наде ждой!.. Ну а уж всей московской братией мы займемся сами.
От недоброго предчувствия Дикообразцеву сделалось кисло:
- Какой еще московской братией?
Дело в том, что никем из имеющих отношение к фестивалю городские власти заниматься не собирались, перепоручив их исполнительной дирекции. Она проводит фестиваль? Вот пусть и крутится! Или, как сформулировал голова городской управы, "пусть управляет всем спектром палитры фестивальных проблем". От минеральной воды на банкеты до приема гостей и участников.
И вдруг Кислючий заявляет, что займется какой-то московской братией. С чего это вдруг? Что за братией?
- Да ты что, Сан Саныч, не в курсе? - не поверил замголовы. - К нам с минуты на минуту нагрянет целая толпа депутатов, министров и еще черт знает кого, а ты, исполнительный директор, не в курсе?
К Дикообразцеву вернулись хладнокровие и спокойствие. Он чувствовал себя так, словно сказанное Кислю-чим новостью для него не было:
- А-а-а, вы про них? Конечно, заниматься такими гостями должна управа.
- Естественно! - Кислючий расправил плечи, как орел расправляет крылья перед тем, как сорвется с обрыва… Ему не нравилось, что Девелиш Имп как бы возвысил Дикообразцева, встретившись в первую очередь с ним. Слишком жирно для Сан Саныча. Но ничего… - Вот я и пошел заниматься ими. А ты двигай фестиваль. До скорого!
И Кислючий заторопился к парадному входу.
Пробурчав несколько не самых ласковых слов в адрес Кислючего, Дикообразцев поднялся к себе в кабинет и расположился за рабочим столом.
Расположился и сам себе не поверил.
Если он правильно помнил, то, направляясь встречать сэра Девелиша Импа, оставил на столе полнейший бардак, кучу неподписанных и необработанных бумаг. Очень важных. А сейчас…
Арифметический порядок на столе волей-неволей наталкивал на мерзкую мысль, что кто-то, пока неустановленный, рылся в его бумагах, хозяйничал здесь без него и до чего дохозяйничался, неизвестно.
А вдруг что-то пропало? А если…
Милицию, надо вызвать милицию! Пусть разберутся, пусть найдут и установят этого пока неизвестного.
Дикообразцев схватился за телефон, но вместо гудка услышал в трубке разудалое пенье цыган, визги скрипок, бренчанье гитар.
Что такое?.. Бред!
Бред не бред, а, пожалуйста, - трубка пела и чуть не плясала.
Александр Александрович не знал, что и делать.
Выручил его Поцелуев, довольный голос которого, перекрывая и цыган, и гитары, и скрипки, ударил в ухо Дикообразцеву из трубки:
- Александр Александрович, дорогой, это я! Узнае те?
Дикообразцев молчал.
- Вы слушаете меня, Александр Александрович? Слушаете?
- Слушаю.