Из-за руля высунулся хромой бородач, по причине постоянного нюханья снежка у него был вечный насморк; он вышел из машины, потянул носом, захромал к ним. - Что такое?
- Так мне его вешать? - обратился к блондину дезориентированный лысый.
- Минуточку, - махнул пистолетом блондин и кивнул в сторону очкастого. - Вы из социальной опеки, или как?
- Какое это имеет значение? - буркнул очкарик, вытаскивая из бездонного кармана пальто пачку банкнот с номиналами на кучу нулей. - Вы полицейский, но закона в данный момент, скорее, не бережете. Десять за каждого, того со шрамом не возьмем, староват.
Блондин отвернул голову, замигал в ночь. С того места, где они стояли, взглядом охватывали улицу до трех перекрестков в обе стороны, а ты, с высоты своего эшафота, мягко урчащего на холостом ходу - еще дальше; только ветер игрался на ней банками из под пива. Это были уже последние рубежи города, побоище в войне с экономикой, многоэтажные здания в ходе присваивания камуфлирующей окраски руин. Вот только слишком много здесь теней; и слыхать только крыс. И лишь временами отзвук дыхания настоящего города, подоблачные менгиры которого можно увидать и отсюда, когда они контролируемыми системами огней в окнах апартаментов пятнают холодный мрак неба - а ночь по-настоящему южноамериканская: душная и сырая.
- Мы тут не торговлю ведем, - процедил закончивший службу полицейский. - И не какие-нибудь вам киднаперы. Мы очищаем город, и тем служим обществу.
- Нууу, понятно, вам и не нужно говорить, кто вы такие. Я всего лишь хочу их выкупить. Можете посчитать это как вклад от спонсора.
- Зазо, что это еще за паяц.
Зазо только пожал плечами, сплюнул на потрескавшийся асфальт.
- Ездит по городу, собирает короедов; еще один посредник: от хирургов, от альфонсов, и я знаю от кого еще… Бабки у него имеются. И что, нужно было его отпустить?
Блондин спрятал беретту в карман пальто, как капля воды похожего на пальто очкарика. Он его не застегивал, под низом была только сетчатая майка, зато очкарик был разодет ну словно адвокат какой.
- А на кой ляд тебе они? - обратился первый ко второму.
- А на закуску. Какое тебе значение?
- Тоже правда. Двадцать.
- Двенадцать.
- Двадцать.
- До свидания.
- Зазо?
- Так вы тут не первые, при мне уже собрал их с дюжину; вон там фургончик стоял.
- Ладно, возвращайся. Двенадцать. Эй, сними того. А на его место - со шрамом.
Деньги - пальцы - карман.
- Как его зовут? - спросил купец, показывая на тебя пальцем с золотым перстнем.
- Как его зовут?! - крикнул блондин хромому.
- Пуньо.
- А того, второго?
- А второго?!
- Эй, ты, тебя как кличут?! - рявкнул хромой, тормоша Хуана. Тот, по причине связанных за спиной рук и, прекрасно видных даже в полутьме, ран и синяков, как-то не мог выкарабкаться из машины. - Как? Громче! Говорит, что Хуан. Ой, блляаадь…!!!
Хуан бросился на хромого, повалил его и теперь, лежа у него на груди, вгрызался ему в лицо. Хромой метался по асфальту, из-за ужасной боли неспособный к какой-либо защите. Хуан вгрызался в его тело; он захлебывался кровью, но все равно кусался.
Блондин, паникуя, сунул руку в карман, где ему попались деньги, он их с яростью вывалил на землю, после чего вырвал беретту и прострелил Хуану голову.
- Блин, чтоб его… - бормотал он, собирая банкноты.
Зазо с лысым пытались хоть как-то остановить кровь у хромого; а у того уже не было носа, впрочем, это был не единственный убыток его физиономии, и до того не слишком-то привлекательной.
Ты не успел присмотреться к нему лучше: воспользовавшись замешательством, ты тихонько спустился с крыши автомобиля и теперь убегал в направлении перекрестка. Если бы не боль разорванной кожи в анальном отверстии и обрываемых на каждом шагу сгустков застывшей крови - очкарик бы тебя никода не поймал. А так он тебя догнал и после короткой стычки бросил на асфальт еще до того, как ты преодолел половину дистанции. А потом тебя снова затащили под фонарь.
- Гони бабки за Хуана, - потребовал купец от блондина. - Сам ведь ему башку раскроил.
- Уебывай.
- Так я что, за труп должен еще платить?
Блондин приставил ему ствол беретты к левому стеклу очков.
- Уебывай.
Твой хозяин лишь поглядел на хромого, который, придерживаемый Зазо и лысым - все они спотыкались, и он буквально выпадал у них из рук - рыгал возле колеса машины в луже собственной крови.
- Пошли, Пуньо.
ПРОДАЖА
- Пошли, Пуньо.
Старик Жакко потряс тебя за плечо. Этот восьмидесятилетний индеец редко когда произносил подряд три или четыре слова.
Тенистая прохлада разрушенного пуэбло, являвшегося домом и одновременно местом работы Жакко, не призывала выходить на жару, под убийственные лучи стоящего в зените Солнца. Спать, спать, здесь, в куче потрепанных одеял и выцветших пончо, задвинутой в воняющий сушеным навозом угол обширного помещения; и ты отоспал каждый часок ночи, проведенной в родном городе в разбойничьих эскападах и мучительном ожидании во время облав. Это же сколько уже времени? - прошла неделя подобной сонной, животной вегетации в самом сердце мексиканской пустыни, в молчаливых гостях у совершенно непривлекательного видом Якко. По ночам, от запаха дурящего наркотиком "компота", заполнявшего громадные кадки под противоположной стеной, к тебе приходили беспокоящие, больные видения. Прохладными же вечерами, во время закатов Солнца, которые в мексиканской пустыне чертовски красивы, ты садился под окрашенной известью стенкой пуэбло на положенной на двух камнях доске - и плакал. Никто на тебя не глядел, ты был сам; Якко где-то там пьяный или нажирающийся, а вокруг десятки миль ветреной пустоши, песка цвета охры, а на закате - чуть ли не багряного; именно там и тогда мог ты плакать с чувством полнейшей безопасности. Здесь царил такой покой - настолько огромный, смертельный, метафизический покой - что тогда ты был в состоянии представить себе и поверить в рай и ад, о которых вам рассказывали на рассвете проститутки с Площади Генерала.
Человек в очках, выкупивший тебя у Эскадронов Смерти, а также его неизменно анонимные сообщники, переправив тебя контрабандно через ряд государственных границ, о которых ты ранее никогда и не слышал (потому что ни о каких других государствах и не слышал, если не считать своего, ну и Золотой Америки, Соединенных Штатов, Голливуда этого закутка вселенной) - все эти люди, в конце концов оставили тебя на милость молчаливого Якко, ничего не объясняя, ничего тебе не приказывая, но ничего и не запрещая - что само по себе могло казаться поведением совершенно нелогичным, только тогда ты еще ничего не знал, и тебя не научили верить во всеприсутствие логики, поэтому ты принял такое состояние вещей без какого-либо удивления: ты оставался ребенком хаоса. Что происходило, то и происходило; мир плыл и свободно нес тебя в собственном потоке. Те, что дергаются - тонут. Но даже этой философии ты не выражал подобного рода словами; ты о ней не размышлял и даже понятия не имел о характере собственной природы в отличие от натуры других людей. Там, в трущобах, в Городе Детей, в смраде, голоде и в жаре - такие мысли никому в голову не приходят. Вообще-то, там вообще никто и никогда не размышляет.
- Пошли.
Ты поднялся, потому что он хотел, чтобы ты встал. И ты вышел наружу, поскольку не было никаких причин, чтобы не выходить. Именно так живут в тех местах, откуда ты родом.
Солнце ударило тебе в висок огненным обухом. Ты зашатался. Ослепленный, ослепленный.
- Ждет тебя, - сказал Якко, подтолкнув тебя в спину. - Дальше. - Его португальский был в какой-то мере устаревшим и неточным, но достаточно понятным.
Мужчина сидел на капоте современного черного автомобиля и курил сигарету. Это был Милый Джейк, но тогда ты еще этого имени не знал, поэтому, как только он встретился с тобой взглядом, ты подумал: "педик ёбаный" - у мужчины было более десятка стальных колечек вколотых под кожу гладко бритого лица, ушей и шеи, а одет он был в летний костюм, надетый на голое, безволосое тело. При этом он широко улыбался тебе.
Начал он на тогда тебе еще непонятном английском: - Что, не улыбнешься мне? Обожаю счастливых детей. - После каждого предложения следовало длительное мгновение контрольного молчания. - Ну что, мой мальчик…? Будь мил для Милого Джейка. Сигарету…? Ну, валяй, я же не кусаюсь. Ммм… ты меня еще полюбишь, вот сам увидишь… - он спрыгнул с капота, отбросил окурок и перестал улыбаться. - Господи Иисусе, он же ни на что не годен. Что жа мрачный гаденыш! Боже, всего одна долбаная улыбка…! - он хотел ударить тебя открытой ладонью по лицу, но ты увернулся. - Блин! Лезь в средину! Теперь ты мой и будешь делать все, что я скажу! В средину! Что, не научили тебя? Уж я тебя научу! - он поискал новую сигарету и закурил ее, а потом снова начал тебе улыбаться; перепугавшись, ты тем временем отбежал на несколько десятков метров от автомобиля, и теперь за твоей спиной было лишь светлое безбрежье раскаленной миражами пустыни. - Нет, я и вправду милый парень, Пуньо, очень милый, сам убедишься. Ну, давай. Все будет хорошо.
СЕЙЧАС
Пуньо спит, но в то же время он в полнейшем сознании. Он спит, потому что ему заразили кровь, а сознание сохраняет потому, что еще раньше ему заразили разум, ворвались внутрь его головы, отбирая способность погрузиться в такое - сколь человеческое - состояние бессознательности. Это запрещено. Потому-то и этот наркоз до конца его не отключил. Правда, большинство раздражителей до него не доходит, мыслями же Пуньо дрейфует в прошлом - хотя, наиболее правильным было бы утверждать, что на самом деле он спит наяву. А вот в этом он всегда был по-настоящему хорош. Производимые им мечтания всегда были высочайшего качества, люди дивились его барочным обманам и по-детски алогично раздутым конфабуляциям. А потом он насмотрелся видео Милого Джейка, и его мечтания одичали, только он всегда мог в них сбежать. Но именно сейчас он был лишен умения создания личных альтернативных будущих, у него осталось только прошлое. Им бы хотелось забрать и его, но те, у которых его и вправду забрали, как-то странно скривились - так что с этим успокоились, пошли на компромисс. Фелисита как-то сказала ему, что на самом деле минувшее время не столь важно, необходимо, чтобы он сконцентрировался на настоящем - вот только на чем ему концентрироваться теперь? По его разуму шастают спущенные с поводков мысли, и, накапливаясь, эти ментальные броуновские движения вызывают случайные замыкания в мозговой коре: время от времени голова Пуньо самовольно дернется, затрепещут пальцы, прервется дыхание, дернется, схваченная псевдосудорогой нога. Фелисита присматривается ко всему этому со своего места возле водительского отделения. Охранник размышляет о ней: - Интересно, в те моменты она закусывает нижнюю губу или закрывает глаза?. Она же думает про Пуньо: - Никогда у него не будет детей, тебя стерилизуют. А Пуньо, Пуньо всего лишь тело, что трясется на носилках словно мертвая мясная туша. Вот если бы поднял веки. Но не может, ведь они у него зашиты. Охранник думает про Пуньо: - Бедный пацан. Фелисита думает об охраннике: - Ненавижу их. А сам Пуньо словно предмет. До него дошло до нераспознаваемости смикшированное эхо грома, но у него совсем другие ассоциации: отдаленная пулеметная очередь.
СКАЗКА
- Слышишь?
- Это Цилло чистит Эльдорадо.
- Говорили, что Цилло приговорили.
- Откупится, откупится.
Вы сидели на самой вершине не до конца разрушенной стены старой фабрики, на самой окраине трущоб; был вечер, близилось ваше время. Домино угощал тебя арахисом из украденной с лотка банки. У Домино имелся самый настоящий пружинный нож, похожий на нож Хуана. Через час вы договорились напасть на клиента одной знакомой городской бляди. Клиент этот окажется человеком Барона и застрелит Домино, тебе же выбьет несколько зубов и распорет скулу - но пока что Домино жив, ваше время еще не пришло: вот вы сидите и ведете ночную сказку Города.
- Родился он за стоком, вон там, где теперь Свиноматки. Точно так же, отца он не знал, а мать его зарубили, а может и сама отбросила коньки от передозировки. Точно так же, по ночам шастал по Кварталу. А вот теперь, ты только глянь, кто он теперь, на какой тачке ездит, где живет, сколько может собрать стволов, а сколько телок по одному только слову. А было это так: он свистнул четыре бумажника подряд у лохов в кабаке, а там сидел и все это видел Серебряный Горгола. Ну, выходит за ним, хватает Цилло и говорит: "Хорош, малыш, очень хорош, теперь будешь работать на меня". Ну, и забирает его к себе. И Цилло работает на Серебряного Горголу. А Горгола видит, что Цилло самый клевый. И говорит ему: "Держи, Цилло, пушку, пойди и убери мне того-то и того-то, потому что остохерел мне, мать его ёб". Ну, Цилло идет, и мужика нет. Горгола доволен, и Цилло теперь про бабки не думает. Ну, а потом случается такое дело, и Цилло гасит Горголу, и теперь его называют Золотым Цилло. А родился он - ну, вон там вот, за склоном…
Время. Вы соскочили со стены, не спеша направились к Кварталу. Домино тем самым ножом, своим амулетом, талисманом.
- И вот ты только представь, - совершенно размечтался он, - только представь…
ТЕСТЫ
- Представь, Пуньо, что ты выходишь в коридор. Коридор очень длинный, ты даже не видишь его конца, пол в нем из гладких, холодных стальных плит, стенки выложены кафельной плиткой; окон нет, зато множество дверей; потолок покрыт ярко светящимися лампами, так что в этом коридоре очень светло. Ты идешь, слышишь лишь собственные шаги. А ты все идешь и идешь. Вдруг, двери, метрах в десяти перед тобой, неожиданно открываются. - Темнокожий доктор прервался, но не оторвал от тебя взгляда; Девка, сидящая в уголке на пластмассовом стуле, с безразличным видом просматривала распечатки из машин, которые сегодня утром делали тебе больно. - Ты смотришь, но из них никто не выходит. Ты подходишь ближе. И только теперь замечаешь это. Для этого опускаешь взгляд: вниз, на пол. У него нет ни ног, ни рук, он не умеет говорить, он слепой, и все это с рождения. Одно туловище. Он выползает из дверей и движется по этому полу к тебе. Пуньо? Пунь-о? Ты целуешь его, Пуньо, склоняешься и целуешь.
От пластырей, которыми к твоему телу приклеили холодные концовки различных устройств, у тебя раззуделась кожа. Тебе трудно сконцентрироваться на словах высокого негра, хотя его английский язык максимально примитивный, и тебе не нужно напрягаться, чтобы понять, что он тебе говорит. Впрочем, неважно. Все это враги, враги.
Доктор вздохнул, поднялся, глянул на Девку; затем подошел к высокому окну, выходящему на окружающий школу дикий осенний парк, постоял возле него минутку, затем вышел из комнаты, тихонько прикрывая за собой пластиковую дверь.
Девка зевнула и бросила бумаги на стол.
- Устал?
- Отвалите от меня.
- Так только сначала, Пуньо; должны же мы познакомиться.
- Что вы тогда дали мне выпить? Почему я ничего не помню?
- Это такие тесты, проведения которых ты помнить не должен.
- Ебаная школа…
Женщина засмеялась.
- Наша школа совершенно исключительная, и учим мы в ней совершенно необычным вещам. Увидишь, увидишь. Как-нибудь… ты даже, может, станешь знаменитым.
- Не хочу я быть знаменитым, буркнул ты, злясь на то, что дал втянуть себя в разговор.
Она погасила улыбку, начала разыскивать сигареты по карманам.
- Мы научим тебя, чего ты должен хотеть.
Ты же начал срывать с себя датчики. Девка пожала плечами.
- Может ты и прав. На сегодня хватит. Отдохни. Остальные тесты по аперцепции, системе выделения и linguaquesto засчитаем завтра. А математические тесты - как-нибудь при случае, - она закурила. - Одевайся. Я покажу, где ты будешь жить. С коллегами познакомишься. Правда, слишком много у тебя здесь их не будет.
- Чего мне нельзя?
Она поглядела на тебя как-то странно.
- Об этом не беспокойся.
Вы вышли в холл. Лестница ну прямо как в опере; оперы ты видел в фильмах у Милого Джейка, так что сравнивать мог. Здесь, на первом этаже Школы, всегда множество людей, вечное движение, балаган, быстрые диалоги во время случайных встреч. Никаких детей, одни взрослые. Некоторые в халатах, будто врачи, другие в мундирах, словно полицейские, только, скорее всего, они ни те, ни другие. На вас никто не смотрел.
- Вы меня выпустите? Когда?
Девка подтолкнула тебя к лестнице.
- Это не наказание. В соответствии с законом, тебя передали сюда Службы Социальной Опеки. Мы - правительственное учреждение, такая специальная школа.
- Исправительная?
- Нет, нет, я же говорила, это не наказание. Так что все, Пуньо, что ты вынюхал, это чушь.
И как раз потому, что в логику не верил, под воздействием какой-то пророческой мысли ты спросил:
- Что вы со мной сделаете?
Должна же она была хоть что-то ответить.
- Не беспокойся, Пуньо, все будет хорошо.