Водитель старается держаться задворков - это ясно по тому, как раскачивается кузов. Дети прижимаются к кузову спиной, но на ухабах так трясет, что они порой подлетают в воздух, как теннисные мячи.
Риса закрывает глаза. Она сердится на себя за то, что скучает по ребенку. Девочка попала к ней, возможно, в худший момент ее жизни, была ей обузой - так почему Риса должна по ней скучать? Девочка вспоминает о том, что было до Хартландской войны, когда нежеланных детей не было - можно было просто сделать аборт. Что чувствовали тогда женщины, избавившись от плода? То же, что и она? Облегчение от того, что нежеланный ребенок не появится на свет, что не придется отвечать за маленькое существо, которое было им не нужно? Или смутно жалели о содеянном, так же, как она?
Риса думала о подобных вещах, еще когда жила в интернате и получала назначение на дежурство в детском отделении. В огромном зале стояли сотни одинаковых кроваток, и в каждой лежал ребенок, оказавшийся не нужным своим родителям. Эти малыши становились обузой для государства, которому с трудом удавалось выкормить их, не говоря уже о том, чтобы утешить и воспитать надлежащим образом.
"Нельзя изменить закон, не изменив сначала человеческую натуру", - часто повторяла одна работавшая там медсестра, присматривая за ордой плачущих младенцев. Ее звали Гретой. Всякий раз, когда Грета отваживалась на какое-нибудь крамольное замечание, в пределах слышимости оказывалась другая медсестра, лояльная к существующим порядкам. "Нельзя изменить человеческую натуру, не изменив сначала закон", - говорила она. Медсестра Грета не возражала, только укоризненно вздыхала и возвращалась к работе.
Риса никак не могла решить, что лучше - сотни или даже тысячи никому не нужных детей или операция, позволяющая избавиться от ребенка еще до рождения? Приходя на дежурство в детское отделение, Риса каждый раз приходила то к одному выводу, то к другому.
Медсестра Грета была женщиной пожилой и помнила, что было до войны, но редко рассказывала о тех днях. Большую часть времени и сил она посвящала работе, а трудиться ей приходилось много, потому что одна медсестра должна была обслуживать пять десятков орущих младенцев. "В таком месте поневоле приходится расставлять приоритеты", - говорила она Рисе, намекая на то, что порой в случае какого-нибудь чрезвычайного происшествия медицинской сестре приходится выбирать, кому из многочисленных пострадавших помощь нужна больше остальных. "Любить нужно тех, кого успеваешь, - добавляла она, - а за остальных приходится только молиться". Риса запомнила ее слова и выбрала нескольких младенцев, которым посвящала большую часть дежурства. Этим детишкам Риса даже дала имена, потому что в детском отделении эта операция была автоматизирована - младенцам в случайном порядке давал имена компьютер, в котором хранилась общая база данных. Почему бы и нет, думала Риса, ведь ее собственное имя было необычным. "Твое имя - сокращение от сонриса", - сказал ей однажды мальчик-латиноамериканец. - Это значит "улыбка". Риса не знала, есть ли в ней испанская кровь, но ей нравилось так думать. По крайней мере, эта версия хоть как-то объясняла происхождение ее имени.
- О чем думаешь? - спрашивает Коннор, вырывая Рису из плена воспоминаний и возвращая к зыбкой, как сон, реальности.
- Не твое дело, - отвечает Риса.
Коннор на нее не смотрит. Такое впечатление, что его вниманием всецело завладело большое пятно ржавчины на стене фургона.
- Ты не жалеешь о том, что оставила ребенка? - спрашивает Коннор.
- Конечно, нет, - отвечает Риса с оттенком негодования в голосе, словно сам вопрос ее слегка задел.
- У Ханны ей будет хорошо, - говорит Коннор. - Лучше, чем у нас, и уж точно лучше, чем у той коровы, которой подкинули малышку.
- Я знаю, что подставил нас, когда побежал к крыльцу, - помедлив, продолжает Коннор, - по для нас все кончилось хорошо, и ребенок попал в надежные руки, верно?
- Только больше нас так не подставляй, ладно? - просит Риса и замолкает, не желая продолжать разговор.
Роланд, успевший перебраться в начало кузова, к окошку, через которое видно кабину грузовичка, спрашивает водителя:
- Куда мы едем?
- Ты у меня не спрашивай, - отвечает мужчина. - Мне дают адрес, и я туда еду. Мне платят не за то, чтобы я отвечал на вопросы.
- Да, это точно, - говорит парень, уже сидевший в кузове, когда грузовик стоял у магазина Сони. - Нас уже давно возят туда-сюда. Из одного укрытия в другое. Там несколько дней, потом еще где-то. И все ближе к месту назначения.
- Может, хоть ты скажешь, куда мы едем?
Парень оглядывается, надеясь, что кто-нибудь из товарищей возьмется ответить за него, но никто ему на помощь не приходит.
- Ну, это только слухи, - говорит он наконец, - но я слышал, что место нашего назначения называется Кладбищем.
Никто не комментирует сказанное, очевидно, всех пугает леденящее душу название. В наступившей тишине слышно только, как жалобно дребезжат металлические сочленения кузова, когда грузовик подскакивает на ухабах.
Кладбище. От этого слова кровь стынет в жилах, и Рисе, успевшей уже основательно замерзнуть на железном полу, становится еще холоднее. Хотя она подтянула колени к груди и обхватила их руками, ей все равно холодно. Коннор, вероятно, услышав, как она стучит зубами, обнимает ее за плечи.
- Мне тоже холодно, - говорит он. - Давай погреемся?
Поначалу Риса испытывает желание немедленно сбросить руку Коннора, но когда это проходит, она с удивлением обнаруживает, что ей хочется прижаться к нему как можно теснее. Так она и делает. Положив голову на грудь мальчика, Риса затихает, слушая, как бьется его сердце.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Транзит
УКРАИНА. РОДИЛЬНЫЙ ДОМ № 6.
2000 ГОД
...По Би-би-си прошел репортаж, посвященный молодым женщинам из города Харьков, родившим здоровых детей, которые впоследствии были украдены у матерей персоналом родильного дома. Врачи вводили рожениц в заблуждение, говоря, что их дети родились мертвыми. В 2003 году власти дали разрешение на эксгумацию тридцати тел детей, считавшихся умершими при рождении в родильном доме № 6.
Активистка движения в защиту детей была допущена на вскрытие. Сделанная ею видеозапись впоследствии попала в редакцию Би-би-си и в Совет Европы. В появившемся вскоре докладе Совета говорилось о сложившейся практике торговли органами детей, украденных у матерей непосредственно после родов, и о заговоре молчания, в котором замешан персонал ряда родильных домов. К отчету прилагались фотографии расчлененных эксгумированных тел, из которых были изъяты внутренние органы, включая мозг. Известный британский судебный медик заявил, что расчленение тел не является частью процесса вскрытия, которое проводится в случае смерти новорожденного. По его мнению, это было сделано для того, чтобы извлечь из костного мозга стволовые клетки. Персонал родильного дома № 6 отверг все предъявленные обвинения.
Репортаж Мэтью Хилла, корреспондента Би-би-си, специализирующегося в области здравоохранения. ВВС NEWS: сайт ВВС.соm http://пеws.ЬЬс.со.uк/gо/рг/р/fr/-2/hi/еuгоре/6171083.stm
Опубликовано: 2006/12/12 09:34:50 по лондонскому времени. ® ВВС ММVI
21. Лев
- Никто не скажет тебе, чего хочешь ты сам, - говорит Льву его новый товарищ. - Придется самому разбираться.
Мальчики идут вдоль железной дороги, проложенной по равнине, поросшей густым кустарником.
- Если ты хочешь податься в бега вместо того, чтобы отправиться на разборку, это твое дело, и никто не имеет права сказать, что ты делаешь что-то плохое, хоть ты и нарушаешь закон. Если бы это был грех, у тебя бы просто не возникло желания бежать, Господь не позволил бы. Ты меня слушаешь, Фрай? Господь мудр и делится с нами своей мудростью. А мудрость - это такая штука, что ты можешь ее закопать в землю и оставить. А потом, когда тебе понадобится успокоение, ты можешь вернуться и вырыть ее. Успокоение - это то же самое, что утешение, кстати.
- Я знаю, что такое успокоение, - обиженно отвечает Лев. Попутчик заговорил о Боге, и это задело Льва, потому что в последнее время мальчику казалось, что Господь его совсем оставил и ниспосылает на его долю одни только неприятности.
Новому товарищу Льва пятнадцать. Его имя - Сайрес Финч, но оно ему не нравится. "Никто меня так не называет, - сказал он Льву вскоре после встречи. - Мне больше нравится сокращенный вариант - СайФай".
Сайрес обожает давать клички. Льва он нарек "Фрайем", потому что он моложе и ниже ростом. Кроме того, в слове "Фрай" столько же букв, сколько в полном имени Льва - Леви, и это кажется СайФаю крайне удачным совпадением. Льву кличка не слишком по душе, но он не хочет расстраивать нового приятеля и не возражает.
СайФай любит поговорить.
- Мне нравится прокладывать свою дорогу в жизни, - заявляет он. - Вот почему мы идем по рельсам вместо того, чтобы топать по какому-нибудь дурацкому проселку.
У СайФая кожа цвета умбры.
- Раньше нас называли черными, представляешь? Потом появился этот художник, как его? Он и сам был смешанных кровей - чуть-чуть оттуда, чуть-чуть отсюда. Как бы там ни было, но он прославился портретами афро-американцев, живших в южных штатах. В работе он в основном использовал краску, которая называется умброй. Афроамериканцам это слово понравилось, и с тех пор нас так и называют. Но ты же не знал, откуда взялось это слово, правда, Фрай? А потом так называемых белых тоже переименовали. Про них стали говорить, что у них кожа цвета сиены, а это тоже краска, которую используют в живописи. Мне нравятся эти слова. В них нет оттенка осуждения, как в "черный" или "белый". Нет, конечно, расизм никуда не делся, просто, как любят говорить мои папы, "фасад цивилизации снова перекрасили". Тебе нравится это выражение, Фрай? "Фасад цивилизации"! Как тебе?
СайФай медленно водит вверх-вниз раскрытой ладонью, словно ощупывает гладкий свежеокрашенный фасад.
- Папы всегда говорят такие вещи.
СайФай сбежал из дома, хоть он это и отрицает. Он считает, что называть его беглецом неправильно, потому что он бежит не "откуда", а "куда". Так он и объяснил Льву, когда они познакомились, но не уточнил, куда именно бежит. Лев спросил его об этом, но СайФай отрицательно покачал головой и сказал: "Информацию нужно распространять только по необходимости".
Что ж, подумал Лев, пусть хранит свой секрет. Какая разница, куда он идет? Сам факт того, что у СайФая есть какой-то пункт назначения, Льву приятен - у самого мальчика нет и того. Иметь пункт назначения - значит иметь будущее. Если мальчик с кожей цвета умбры готов поделиться этим счастьем со Львом, значит, стоит отправиться туда, куда он идет.
Они познакомились в торговом центре. Льва привел туда голод. Он старательно прятался два дня, выбирая самые темные и пустынные места после того, как Коннор и Риса оставили его. Опыта жизни на улице у Льва не было никакого, он не знал, как добыть пропитание, но у голода есть одно магическое свойство - рано или поздно он превращает любого человека в добытчика.
Новоиспеченному беспризорнику торговый центр показался Меккой. В ресторанном дворике сидели люди, явно не знавшие цены пище. Лев быстро понял, что нужно просто присмотреть людей, купивших слишком много еды, и дождаться, пока они уйдут, оставив то, что не смогли съесть. Примерно в пятидесяти процентах случаев люди оставляли недоеденную пищу прямо на столе; за ними-то Лев и охотился: он был, конечно, голоден и готов залезть в контейнер с помоями, но гордость не позволяла.
Лев как раз нашел аппетитный кусок пиццы, оставленный девчонкой из группы поддержки, и с аппетитом уплетал его, когда прямо над головой мальчика раздался чей-то голос:
- Нельзя доедать за другими, дружище! Это позор!
Лев замер. Он решил, что его заметил охранник и подошел, чтобы выпроводить из торгового центра, но, оглянувшись, увидел приветливо улыбающегося высокого мальчика, взирающего на него с покровительственным видом.
- Дай-ка я покажу тебе, как это делается.
Парень подошел к симпатичной кассирше, сидящей под вывеской "Викед Вок. Китайская кухня", и, немного пофлиртовав с ней, вернулся ни с чем. Ни еды, ни питья он не раздобыл.
- Ладно, я, пожалуй, лучше объедками обойдусь.
- Терпение, мой юный друг. Скоро магазин закроется, а по закону рестораны быстрого питания должны уничтожать всю нераспроданную еду. На следующий день ее продавать уже нельзя. Как ты думаешь, кто ее уничтожает? Я тебе расскажу. На самом деле ее уносят домой те, кто работает во вторую смену. Но проблема в том, что работники ресторанов при всем желании не съедят все, что осталось. К тому же они не любят есть то, что продается у них, потому что у них на эту пищу уже глаза не глядят. Видишь девочку, с которой я разговаривал? Я ей нравлюсь. Она уверена, что я работаю в магазине "Шорт Бонанза", есть тут такой на другом этаже, и готов подарить ей кое-что из одежды, не попавшей в базу данных.
- А ты там работаешь?
- Нет! Ты меня слушаешь вообще? Короче, я хочу вернуться прямо к закрытию. Пару раз улыбнусь девочке и скажу что-нибудь вроде: "О, слушай, а что ты будешь делать со всей этой едой?" Она, допустим, спросит: "А что, у тебя есть идеи?" И через пять минут я уйду оттуда, навьюченный, как верблюд. Еды будет столько, что хватит на маленькую армию.
Все произошло именно так, как рассказал темнокожий парень. Лев был потрясен.
- Если мы решим дальше двигаться вместе, - сказал после ужина СайФай, поднимая правую руку, как в зале суда, - Господь свидетель, ты никогда не останешься голодным. Да, кстати, - добавил он, - это цитата из "Унесенных ветром".
- Да, я знаю, - сказал Лев, чтобы порадовать мальчика, хотя "Унесенных ветром" не смотрел.
Лев согласился пойти с СайФаем, потому что понял: они нужны друг другу. СайФай показался ему похожим на проповедника без паствы. Он просто жить не может без аудитории, а Льву нужен человек, способный занять его, заполнить голову новыми мыслями, чтобы компенсировать то, что было у него отнято.
После дня, проведенного в пути, у Льва болят ноги и ботинки практически сносились. Он вспоминает Рису и Коннора, чувствуя, что боль от потери не утихла. А ведь во всем виноват он сам. Неужели он стал причиной их смерти? Можно ли считать то, что с ними, по всей видимости, произошло по его вине, смертью? Ведь те, кого отдают на разборку, не умирают.
Лев всю жизнь слушался взрослых - отца, пастора Дэна, старших братьев и сестер. Хор их голосов заменял ему внутренний голос. Но теперь прислушиваться к нему бессмысленно, и Льва это раздражает. Кого же ему теперь слушать? Лучше уж СайФая, находящегося снаружи, чем кого-либо из прошлой жизни, внутри.
Кустарник по обе стороны дороги тянется уже давно. Пейзаж не менялся с тех пор, как они вышли из города: кусты примерно в рост человека и редкие молодые деревца между ними. На дворе осень, и листья на кустах, не относящихся к вечнозеленым видам, приятного желтого и красноватого цветов. Между шпалами тоже пробивается растительность, но невысокая.
- Если у сорняка не хватит ума остаться низким, - говорит СайФай, - шансов на выживание у него мало: первый попавшийся поезд срубит ему голову, и все. Кстати - "рубить голову" - значит казнить.
- Я знаю, что такое "рубить голову", я в школе учился, - отзывается Лев. - А ты, кстати, говоришь, как неграмотная шпана - повторяешь отрицания дважды и все такое. Это неправильно с точки зрения языка.
СайФай останавливается как вкопанный и начинает сверлить Льва гневным взглядом.
- Тебе не нравится, как я говорю? - спрашивает он. - Не нравится старый добрый черный диалект?
- Не нравится, потому что ты им злоупотребляешь.
- Да о чем ты говоришь, дружище, я не врубаюсь?
- Что непонятного? Я уверен, что никто, кроме героев дебильных довоенных телесериалов, так не говорит. Ты же специально коверкаешь язык.
- Как это коверкаю? Что коверкаю? Да это же классический диалект, и сериалы эти - классика. Мне не нравится, что ты не уважаешь мой диалект. Кстати, "диалект" - это...
- Да я знаю, что такое диалект! - перебивает его Лев, хотя не уверен, что смог бы дать точное определение. - Я же не придурок!
СайФай с победным видом указывает на Льва пальцем, медленно и величаво, как обвинитель в суде.
- Ага! - говорит он. - Ты только что сказал "придурок". Кто теперь говорит неправильно?
- Да это не в счет! Я сказал так, потому что только и слышу от тебя подобные словечки! Через некоторое время я начну говорить, как ты!
СайФай довольно улыбается.
- Да, - соглашается он. - Это истинно так. Старый добрый черный диалект - штука заразная. Это доминирующий язык. И если человек так говорит, это не значит, что он шпана. Кстати, Фрай, чтоб ты знал: у меня были лучшие оценки в школе по английскому и литературе. Но я должен уважать предков и то, через что им пришлось пройти, чтобы я оказался здесь. Я умею и могу говорить, как ты, но не хочу. Это как живопись. Пикассо пришлось доказывать всему миру, что можно написать портрет человека, посадив оба глаза на одну сторону лица, нарисовав нос вместо коленной чашечки и все такое прочее. Если ты рисуешь неправильно, потому что иначе просто не умеешь, ты дурак. А если ты это делаешь, потому что так хочешь? Тогда ты художник. Вот такая мудрость, брат, - добавляет СайФай с улыбкой. - А мудрость - это такая штука, что ты можешь ее закопать в землю и оставить. А потом, когда тебе понадобится утешение, ты можешь вернуться и выкопать ее!
Отвернувшись, он выплевывает кусочек жевательной резинки, который прилипает к рельсам, а потом достает свежую пластинку и засовывает ее в рот.
- Кстати, обоим моим папашам нравится, как я говорю, а они цвета сиены, как ты.
- Они? - переспрашивает Лев. Сай сказал "папаши", но мальчик поначалу решил, что это опять проявление "старого доброго диалекта".
- Ну да, - говорит СайФай, пожимая плечами. - У меня их двое. Что здесь такого?
Льву приходится предпринять серьезный мозговой штурм, чтобы понять, что именно Сай имеет в виду. Естественно, он слышал о мужских парах - так называемых янь-семьях, как их принято называть, но в его прошлой жизни, закрытой и тщательно оберегаемой от излишней информации, такие явления казались чем-то совершенно фантастическим.
СайФай, впрочем, даже не понимает, что именно Льва так удивило. Оседлав любимого конька, он не в силах с него слезть:
- У меня был коэффициент интеллекта сто пятьдесят пять. Ты знал об этом, Фрай? Конечно, нет, откуда тебе знать? После аварии он снизился на несколько пунктов, - добавляет Сай после паузы. - Я ехал на велосипеде, и меня сбил какой-то кретин на "мерседесе".