Он обходит помещение, подсвечивая стены телефоном. На одной из стен – переключатель. Морозов дёргает его и не ошибается. Загорается свет. Тусклый, неуютный. Лампы расположены на стенах и на потолке. Морозов осматривает комнату.
И ему становится жутко.
В дальнем углу – гудящая машина. Наверное, генератор.
У правой стены – шкафчики, столы с колбами и какимито растворами.
В центре комнаты – странный саркофаг.
А прямо у ног Алексея Николаевича на коленях, согнувшись в три погибели, сидит иссохшая мумия, сжимающая в руках винтовочный штык.
"Он сделал харакири", – говорит Морозов вслух.
Как и большинство обывателей, Морозов путает харакири с сэппуку.
Но мертвец не так интересует профессора, как саркофаг в центре помещения. Кто может лежать в нём? Перед глазами Морозова проплывают кадры из американских кинофильмов – "Чужой", "Хищник".
Нет, нет, там человек, не иначе.
Руки доктора ложатся на пульт. Он протирает циферблаты рукавом рубашки. Индикаторы, кнопки. Вот давление: обозначено в паскалях, латиницей. Собственно, кроме нескольких обозначений единиц измерения, надписей на пульте почти нет.
Назначение одного из рычагов сразу понятно. Большая рукоятка справа. Ручка красного цвета. Экстренное открывание. Или умерщвление спящего?
Это моральная дилемма, которая гораздо сложнее вопроса о необходимости эвтаназии. Выбраться, вызвать власти? Скрыть факт нахождения бункера от всех, даже от членов общества хранителей времени? Рассказать всё Волковскому?.. Отдать славу другим?
Какую славу, доктор Морозов. Никакой славы.
Он берётся за рычаг и аккуратно опускает его вниз. Циферблаты оживают. Загораются несколько лампочек. Морозов присматривается: стрелка на индикаторе давления с черепашьей скоростью ползёт вверх. Процесс запущен.
Ему хочется сидеть и смотреть на саркофаг, пытаясь угадать, что находится внутри. Точнее, кто. Но он понимает, что это может занять и час, и два, и даже больше. Судя по всему, стрелки на всех индикаторах должны добраться до обозначенных зелёных зон. Да, времени – хоть отбавляй.
Он осматривается и замечает, что в помещении два трупа. Морозов подходит ближе. Вторая мумия – женщина. Длинные волосы, полуистлевшее платье. Она лежит перед покончившим с собой мужчиной. Морозов чудом не наступил на неё, когда искал выключатель.
Саркофаг за спиной пыхтит и щёлкает.
Морозов подходит к стеллажам и шкафам у дальней стены. На столе – стеклянные пробирки, что-то вроде перегонного куба. Раскрытая тетрадь с японскими иероглифами. Когда Морозов касается её страницы, та рассыпается в прах. Он открывает ближайший шкаф: аккуратно сложенные тетради и книги. Лишь одна полка – почти пуста. На ней – чертежи. Морозов аккуратно извлекает их, но вдруг понимает, что они не бумажные. Что они не рассыпаются под его пальцами.
Более того, все надписи на них сделаны на английском, а на некоторых мелькают и русские слова. Он кладёт перед собой верхний чертёж: на нём изображено что-то вроде саркофага, находящегося в центре зала, только явно более современного. Алексей Николаевич ловит глазами слово "анабиозис" и пытается разобраться в чертежах.
От этого занятия его отвлекает звонок – резкий, металлический. Морозов оставляет чертежи и подходит к оживающему саркофагу. Скрип, скрежет, сыплется пыль. Из саркофага валит холодный пар. Морозов смотрит на часы: прошло больше часа.
Крышка поднимается рывком.
Когда пар рассеивается, Алексей Николаевич видит, наконец, тело в саркофаге.
Это девушка. Темноволосая, с орлиным носом, с красивым телом. Она обнажена.
Алексей Николаевич неловко протягивает руку и касается ледяной кожи. Жива девушка или нет – непонятно. Наверняка перед открыванием нужно было что-то сделать. Например, повысить давление. Или понизить.
Это сенсационное открытие. Анабиоз.
Если Исии Сиро знал об этой комнате – почему он не разработал подобную конструкцию, когда работал в США? Ведь он умирал от рака – анабиоз мог стать шансом для него. Пусть у Исии и других сотрудников отряда 731 не было возможности посетить места былой "славы" после войны. Китай ненавидел их, Китай не мог их простить. Но свою голову Исии унёс целой и невредимой. Неужели он не мог построить второй агрегат?
Морозов делает два шага назад и натыкается на стул. Очень вовремя. Он садится.
Анабиоз – это решение проблемы эвтаназии, раз и навсегда. Человека можно замораживать на неопределённый срок – до того момента, когда лекарство от его болезни будет найдено. Шестьдесят пять лет китайские подземелья хранили тайну, которая может перевернуть мир.
Девушка, жива ли девушка?
Морозов возвращается к столу с колбами и медикаментами. Большинство не маркировано вовсе или помечено японскими иероглифами, которых Морозов не понимает. Он открывает второй шкаф, третий, четвёртый. В двух – пыльные бумаги, папки с документами. В одном – лекарства и препараты. Он пытается понять, что нужно взять. Нашатырь? Он не мог не испариться за шестьдесят пять лет – даже сквозь стекло.
Но он не может ничего понять. Нужно ли что-то вводить девушке? Не нужно?..
Но тут его размышления прерываются звуками за спиной. Морозов оборачивается. Он видит руку, свисающую с саркофага. Пальцы шевелятся.
Морозов бежит к девушке и понимает, что её нос, рот, остальные отверстия закрыты трубками для подачи и отвода веществ. Он аккуратно, одну за другой, вынимает трубки. Девушка уже не дёргается, её дыхание стало ритмичным, хотя и слабым. Морозов осторожно берёт её на руки. Он замечает койку слева от саркофага и перекладывает просыпающуюся туда.
Что у него есть? Бутылка воды. Лекарства с непонятными этикетками, и каждому больше полувека. То есть у него нет ровным счётом ничего. Он не может оставить её здесь. И сил перенести её у него тоже не хватит. И в этот момент она поводит головой.
Доброе утро, незнакомка, пора вставать.
Он отодвигает пальцами веко, смотрит на зрачок. Всё в порядке, не сужен, не расширен. И тут она моргает. Он отдёргивает руку, а она смотрит на него. Никакого удивления: разумный спокойный взгляд.
У неё славянские черты лица. Он спрашивает:
"Are you okay?"
"Оkay", – шепчет она едва слышно.
"English, русский, zhōngwén, polski?" – Он перечисляет все языки, которые знает.
"Русский", – отвечает девушка.
"Кто ты такая?"
"Пить", – говорит она.
К месту приходится поллитровка минералки, купленная незадолго до падения. Он открывает бутылочку и поит девушку, придерживая её голову. Самостоятельно она двигаться пока не способна.
"Кто я?" – спрашивает она.
"Я не знаю. Ты должна знать это".
Её голова перекатывается справа налево. Мыслительные функции ещё не восстановились в полной мере. Она стонет. А потом отчётливо произносит:
"Я – Майя".
"Майя?"
"Майя".
Морозов неожиданно осознаёт, что на ней ничего нет. Он осматривается вокруг – никакой одежды нет. Морозов снимает свою рубашку – запылённую, потную – и накидывает на неё. Жалко, пиджак остался с другой стороны стены. Ну хоть так. В развёрнутом состоянии рубашка едва прикрывает её наготу. Девушка высокая.
Её взгляд снова становится осмысленным.
"Какой сейчас год?"
"Две тысячи десятый".
"Чёрт".
"А какой тебе нужен?"
"Другой".
"Меня зовут Алексей… – Он решает, что отчество здесь ни к чему. Она старше его: её заморозили ещё до его рождения. – …Алексей Морозов. Я врач".
Она замолкает. Он представляет, как должны сейчас путаться её мысли. Поэтому он молчит: пусть девушка успокоится, хоть немного придёт в себя. Через несколько минут молчания она задаёт новый вопрос.
"Мы в Пинфане?"
"Да, в Пинфане".
"Мне нужно… мне нужно…"
"Что?"
"Там, в шкафу – чертежи".
"Чертежи чего?"
"Анабиозиса".
"Это саркофаг, в котором ты была?"
"Да. Я… сколько мне лет на вид?"
"Лет двадцать-двадцать три".
Она улыбается.
"Сколько ты спала?" – спрашивает он.
"Долго".
"В каком году тебя заморозили?"
"Во время войны. В самом конце".
"В сорок пятом?"
"Да".
Он считает в уме. Шестьдесят пять лет сна.
Снова тишина. Он не считает правильным задавать ей вопросы. Она не пытается подняться, да сейчас это вряд ли получится.
"Что произошло наверху?" – спрашивает она.
Алексею Николаевичу очень хочется разговаривать дальше, но его смущает обнажённое женское тело. Красивое тело. Рубашка не может этого скрыть.
"…может, найти какую-либо одежду?" – неловко говорит он.
Майя рефлекторно пытается прикрыться руками, хотя раньше не обращала внимания на свою наготу. У неё не получается, координация движений нарушена. Руки движутся, как у тряпичной куклы. В любом случае, такую грудь одной рукой прикрыть непросто, думает Алексей Николаевич. Он оглядывается вокруг в поисках какой-либо одежды.
"Моя, наверное, сгнила, – говорит Майя. – В шкафчике должны быть лабораторные халаты. Они для работы в тяжёлых условиях, ткань толстая".
Морозов оглядывается.
"В том шкафчике".
У противоположной стены ещё несколько шкафчиков. В одном Морозов находит приличной сохранности халаты из толстой грубой ткани. Один он подаёт Майе, другой надевает сам: рубашка всё равно испачкана и порвана.
Она пытается приподняться, у неё не выходит. Морозов помогает ей вдеть руки в рукава, подкладывает под неё халат, запахивает. Её кожа холодная, как у мертвеца. Тем не менее от прикосновения к её телу Морозова бросает в жар.
"Тебе не холодно?"
"Чуть-чуть. В целом – нормально".
Алексей Николаевич видел людей, выходящих из комы. Обычно им нужно несколько недель, а то и месяцев на полное восстановление моторики. Выходящая из анабиоза явно справляется быстрее. И рассудок её в порядке.
"Как ты попала к японцам?" – спрашивает он.
"Это долгая история. Мне понадобится ваша помощь".
"Из какого ты года?" – спрашивает он.
Она не может быть из сорок пятого.
"Вы не поверите".
"Я поверю во всё, что угодно. Я только что разморозил русскую девушку, положенную в анабиоз японцами шестьдесят пять лет назад".
"Из две тысячи шестьсот восемнадцатого".
Алексей Николаевич молчит. Он заставляет себя поверить. Он не может, но это необходимо.
"Я хочу выбраться отсюда, – говорит Майя. – Но нужно взять чертежи".
Да, нужно взять чертежи. Это Морозов понял и без неё.
Встать Майя пока что не может.
"Там в основном результаты экспериментов, – поясняет она. – Чертежи на центральной полке в первом шкафу".
"Да, я уже видел их".
"И все дневники. Это вторая снизу полка там же.
Стопка у него на руках достигает высоты в полметра. Держать её нелегко.
Она поворачивает голову, чтобы видеть, что он берёт.
"Наверное, всё, – говорит она. – Чертежи прибора из моего времени, чертежи профессора Иосимуры, результаты его опытов".
"Ты работала с Иосимурой?"
"Да. Он страшный человек".
"А кто этот мертвец?"
"Это Накамура, ассистент. Он погрузил меня в сон. Он был хорошим человеком – одним из немногих. Он любил женщину, которую звали Иинг. Она лежит перед ним".
Он смотрит на рассыпавшийся прах.
"Значит, он покончил с собой, – говорит Майя. – У него не было другого выхода".
Повисает пауза.
"Как вы вошли?"
"Через дыру вон там, – показывает он. – Её пробило снарядом".
"Не слишком удобно".
"Здесь нет другого выхода?"
"Нет. Или я о нём не знаю. Есть канал, ведущий от генератора к подземной реке. Но мне кажется, это ещё более сложный способ".
"Я буду готовить дорогу, хорошо?" – спрашивает он.
"Да".
"Мне придётся тебя снова переложить".
"Перекладывай".
Он переносит Майю на анабиозис, койку подтаскивает к отверстию от снаряда, затем ставит на неё стул. Второй стул перебрасывает через дыру на другую сторону – может пригодиться, если придётся карабкаться обратно. Папки с документами лежат на койке.
Морозов аккуратно очищает поверхность дыры, перебирается на ту сторону.
"Я к тебе вернусь! – кричит он Майе. – Посмотрю, можно ли тут выбраться".
А если нет? Что ты будешь делать, профессор?
Лифт открыт. Он смотрит на его потолок: тут есть люк, через который он и провалился. Профессор подставляет стул. Высовывается наружу, встав на носки. На стене – лестница. Слава богу, выход есть.
11
Майя выбирается на поверхность первой. Профессор страхует её снизу. Папки они завернули ещё в один халат, сделав что-то вроде вещмешка.
Никто не видел падения Алексея Николаевича. Всё тот же грязный вагончик, всё та же вонь и мусор. Прошло около четырёх часов, как он провалился. На восстановление координации, пусть и не в полной мере, Майе понадобилось два с половиной часа.
Майя стоит с закрытыми глазами и дышит. Дыхание – не естественная потребность, а наслаждение. Воздух – амброзия. Это видно по её лицу. Алексей Николаевич рассматривает Майю. Она высокая, очень высокая. Выше его сантиметров на десять. У неё длинная изящная шея, острый подбородок, горбатый, птичий нос и синяки вокруг огромных глаз. Тёмные жёсткие волосы – сейчас сальные, влажные.
Она открывает глаза и смотрит на него.
Голубые, невероятно красивые глаза.
"До машины идти довольно далеко", – говорит он.
"Ничего".
"И я не знаю, в каком мы районе города".
"Пинфань уже город?"
"Да, часть Харбина. Пригород".
"Мы странно выглядим?"
"Нормально, дойдём".
В последнем он не уверен. Если их остановит полицейский, то у него проблем не будет. А вот объяснить, кто такая Майя, он не сможет. У неё нет документов. Он спросил её об этом ещё внизу. "Нет, – сказала она. – Никаких бумаг". И она всё ещё пошатывается.
Алексей Николаевич видит такси. По знаку машина останавливается.
"Мемориал 731-го отряда, знаете?"
Таксист знает.
"Я всё это видела", – говорит Майя.
"Отряд?"
"Да. Я жила с Исии".
"С Исии?"
Морозов сам ненавидит, когда люди переспрашивают, но тут другая ситуация. Просто в её слова очень сложно верить.
"Да".
Таксист едет довольно быстро, хотя дорогу свободной не назовёшь.
"Кого ты ещё знала?"
"В основном я общалась с Исии и Иосимурой. Был ещё полковник Мики, но он не из командования. И Накамура, лаборант, который меня спас. Ещё его предшественник, Комацу. Больше я не общалась ни с кем. Я была в отряде всего два месяца".
"Откуда все эти документы?"
"Это правда долгая история. Я расскажу тебе как-нибудь".
До того Алексей Николаевич не замечал, говорит она ему "вы" или "ты". Теперь обратил на это внимание.
Таксист останавливается около здания музея. Морозов платит за проезд, они выходят.
Машина на месте. Майя забирается на переднее сиденье.
"Расскажите мне подробнее о вашем времени", – говорит она.
"Что ты хочешь знать?"
"Кто сейчас президент России?"
"Дмитрий Медведев. Или Владимир Путин. Один премьер, другой – президент, но это неважно".
"Да, я вспоминаю. Этот период так и называется: двоевластие Путина".
"Почему именно Путина?"
"Нас учили, что от него больше зависит. А кто президент США?"
"Барак Обама".
"Первый чёрный. Помню. Это легендарное время".
"Что у тебя за чертежи?"
"Ты сможешь построить по ним устройство для анабиоза. И заморозить меня, чтобы я могла вернуться в своё время".
"Как ты попала в прошлое?"
"Наверное, ошибка в программе. Я потом расскажу. Лучше продолжай про своё время. Кто ты?"
"Я врач из Москвы. В Харбине читаю лекции, двухнедельный курс. Затем – обратно в Москву".
"Я с тобой".
"Надо будет как-то разобраться с документами для тебя".
"Надо. Какая у тебя специализация?"
"Нейрохирург".
Морозов удивляется Майе. Она говорит, как обычная девчонка со средним образованием – её интонации, её звонкий голос, её манеры. Но при этом каждая фраза взвешенная и чёткая, точно её автор обладает математическим умом и огромным опытом.
"В наше время всё делают компьютеры. Ставят диагноз, назначают лечение, оперируют. Людей-врачей очень мало, они привлекаются только в случае абсолютно нестандартной ситуации. Например, неизвестная ранее болезнь".
"Можно я задам тебе несколько общих вопросов? Не о тебе, просто о будущем".
"Наверное, нельзя рассказывать тебе о нём".
"Ты всё равно не сможешь рассказать чего-то, что способно изменить моё время".
"Если ты построишь анабиозис, то история пойдёт по другому пути".
"Когда примерно был изобретён анабиозис?"
"За сто пятьдесят лет до того, как я отправилась в прошлое. Через четыреста лет после твоей смерти".
"Да-а…"
Алексей Николаевич не очень разбирается в парадоксах прошлого и будущего. У него – бесценная информация. Подробная инструкция, как построить машину для анабиоза. Спасение для тысяч больных.
"Ладно, – говорит Майя. – Всё равно ничего не исправишь. История не знает сослагательного наклонения".
"Вы ещё помните наши поговорки?"
"Эту фразу написал в одной из своих книг немецкий историк Карл Хампе. Но известной она стала после того, как её употребил в разговоре Иосиф Сталин".
"Все люди будущего настолько эрудированны?"
"Нет. Я умна, но я – не все".
"Так как насчёт пары общих вопросов?"
"Задавай".
"Будут ещё мировые войны?"
"Нет"..
"А просто серьёзные войны?"
"Нет. Много локальных конфликтов в двадцать первом – двадцать третьем веках, потом все войны постепенно сойдут на нет".
"Изобретут лекарство от рака?"
"Да".
"Когда?"
"В двадцать втором веке".
"Не при мне".
"Не при тебе".
У него тысяча вопросов. Он понимает, что Майя вряд ли знает что-либо о нём и его семье. Но общие тенденции развития человечества не менее интересны.
"А как там Москва?"
"Выросла. Огромный город, более семидесяти миллионов жителей".
"Сколько же живёт на Земле?"
"На Земле – не более пятнадцати миллиардов. Мы покорили космос".
"Мы вышли за пределы Солнечной системы?"
"Нет. Но мы сумели провести терраформирование Луны, Марса, Меркурия, Венеры, Цереры. У нас есть, где жить и куда расширяться".
"Справились даже с температурами?"
"На Марсе, Луне и Церере – да. На Венере есть проблемы, жить приходится в подземных городах. Но в целом места для человечества достаточно".
Алексей Николаевич неожиданно понимает, что попал в научно-фантастический роман. То, что говорит сейчас эта девочка, настолько невероятно, что вполне может быть правдой. По сравнению с выходом человечества в космос проблемы эвтаназии кажутся незначительными. Правда, в течение нескольких секунд приступ проходит. Это не его человечество подчинило себе Марс и Венеру. Это её человечество. Родившееся спустя шестьсот лет после его смерти.
"Хватит, Алексей, – Майя предупреждает очередной вопрос. – Нам предстоит серьёзно поработать".