– Как это сказать? – кто-то случайно произнес, как будто вырвалось.
Некоторые отшатнулись: "Неужели это вслух можно?"
Как резкое замыкание – общая мысль, и им стало стыдно друг на друга смотреть, и они отворачивали головы, и они прятали глаза, и мяли свои пальцы под сумками. Стыд обволакивал их головы изнутри, и через него ничего не проходило внутрь, только стыд там был, стыд, и ни борьбы, ни возражений себе – стыд.
– Стыд, – констатировал тот же случайный.
"Как вы можете? Мы все в одинаковой ситуации. Как вы можете?" – шипели щекотно.
Нужен был императив, срыв индивидуальный, перелом всех через одного, но никто не решался. В этих подземных комнатах так сильно давило на каждого это ощущение большого провала; и стыд, и испуг, и общее пассажирие.
– А что тут такого? – наконец, выговорил старик, поглаживая пса. – Почему бы нам не обсудить?
И все задвигались, перемешались лица и эмоции. "Кто он такой? Кто же он? Почему он говорит вот так, один? Даже у мира запечатаны губы…". И люди подпрыгивали, толкали друг друга, стараясь заглушить удивление, но потом как прорвало всех – цепная реакция.
– Давайте обсудим. Это поможет.
– Почему бы не сказать?
– Начинаем.
– Нет, я не знаю, извините…
– Вот именно. И я.
– Как, и вы? Вы тоже не знаете?
– Мы все здесь не знаем. И они ёрзали как парады.
– Скажите, скажите до конца… Кто-то может?
Никто не мог. Вновь тишина ползала как паук, и никто не мог, и тишина ползала как паук.
Им всем было в одну сторону, и комнатные горизонтали, и тележки – все туда ехали. Им всем было в одну сторону – людям, и поэтому они сидели друг напротив друга и не могли уйти, не могли оторваться от этой привычки. Всегда нормально проходило, но сейчас откуда-то взялось это чувство: неловкости что ли, неполноценности ситуации. Кто-то сильный запустил общую мысль, и им стало так стыдно. И они все думали эту мысль, и старались держать опущенными глаза, чтобы не получить разряд – столкновение взглядами, но конфуз только нарастал.
– Скажите же вслух! – лопнуло нервное.
– Ну ладно, ладно, – произнес сиреневый старик и сразу вырос в восемь раз над своей головой. И собака его показалась всем символом, и колёса на колеснице. – Я скажу, говорю: нам всем стыдно, потому что мы не знаем, зачем мы живем .
Сначала было молчание, холод общий и только редкие шорохи. Но потом… Их как будто заменили всех. Люди развеселились, и каждый начал поздравлять соседа с тем, что всё стало очевидно, люди начали обнимать друг друга и обмениваться благодарениями. Кто-то вынул губную гармошку, и понеслась музыка. Встали для танца и бесились, как электронные, раскидывали руки, забрасывали головы на позвоночник.
– Как тебя зовут, старик? – вынырнул голос из шума.
– Меня зовут Морис Виль.
– Морис Виль… Морвиль! Морвиль! – размножились голоса.
Толпа приветствовала пророка, люди давились новой верой, давили друг друга, мотались в экстазе по вагону, наваливались на спины и груди, выкрикивали новое слово, которое должно было изменить их жизнь. Поезд остановился и пропустил по себе мелкую дрожь. Это была конечная. Толпа вывалилась на перрон, и каждый метался по полумраку в поисках собственной дороги, чтобы занести туда новое слово, заразить откровением.
– Морвиль! – доносилось со всех сторон. – Морвиль!
…Сиреневый старик подождал, пока вагон опустеет, потом вынес на руках испуганного пса, сделал несколько шагов к скамейке – занято, нашёл пустой уголок вдалеке, добрел кое-как. Сел туда, разместил пса на коленях, зафиксировал колеса лап, чтобы не съехали, погладил собаку по голове.
– Ну что, приятель, проголодался? С утра же ничего не ел.
Он отломил кусочек батона, прямо в сумке отломил, потом вытащил и протянул псу. Косматый посмотрел на него с благодарностью, взял хлеб и стал мять его во рту старыми зубами. Проносились поезда по линии сгиба стен, люди впадали в вагоны как в прострацию и вываливались из них с новым знанием, глаза светились как фонари.
– Это ли озарение?
…Человек и собака сидели на скамейке напротив потока идущих. Перед ними стояла табличка – надпись крупными буквами "Регистрация смысла жизни". В шапку падали батоны и деньги. Сиреневый старик улыбался, пёс на колёсах жевал. Обоим очень нравились эти вечерние сеансы.
СПОСОБНОСТЬ ПРИГЛУШАТЬ
Они сидят на песке. Ветерок небольшой крутит волосы, шуршит вода. Девушка выковыривает узорные ямки, а мужчина потягивает виски из выпуклого стекла. Так сидят они поздним вечером или ранней ночью, старинные друзья, на одном из украденных философами пляжей. Он начинает сам:
– Лис, расскажи мне, какая она.
Девушка разворачивается к нему лицом, глаза как продолжение дали, красочная сила, невесомая, воздух по волосам – заблудился; девушка разворачивается и говорит:
– Она твердая, постоянная, она не даёт тебе спешить или замедляться; она как будто что-то рациональное, но иногда истрёпывает тебя, рвёт, и тогда ты понимаешь, что она такое, и тогда ты садишься на траве где-нибудь в северном лесу, и трогаешь свою шею, представляя чью-то другую шею. Тогда ты мгновенно возрождаешься, и к ушам подходит какой-то комок, и ты берёшь мобильный, набираешь номер и говоришь: "Ну вот, а у нас здесь тепло, плюс шестнадцать сегодня, и на обед был жареный гриб". И дальше болтаешь всякую чушь, слушая, как он смеётся или сопит, а комок в середине шеи уже горячий стал, и теперь самое время распрощаться, и лечь в траву, чтобы рассмотреть, какое небо. И ты ложишься и смотришь. А всё вокруг такое широкое, и ты огромный, счастливый человек, лежишь в северном лесу и трогаешь свою шею, представляя что-то из ещё неслучившегося…
И потом возвращаешься в дом, прижимаешь спину к постели, и чувствуешь, какое там всё цельное, как будто из ниточек – вот тебе и гамак. Укутанный в собственное чувство, засыпаешь. Какое-то воспоминание в голове крутится, смеёшься. Где-то на другом конце мира спит твой любимый шестой позвонок, в который губы упираются точь-в-точь всегда, даже если не прицеливаться. Целуешь его образно, спишь – блаженный сон… Вот такая она, Корт.
Он ничего не скажет, погладит её по голове, и ещё немного виски внутрь. Ему надо бы радоваться, видя, что она влюблена, ему надо быть радостным за неё, однако, этого и раньше не получалось.
…Серо-чёрное просторное небо висит в этих местах по ночам. Ничего особенного – кусок темноты и несколько тонн серебристой пыли – вот и весь сюжет, однако, можно долго на такое смотреть, и совсем оно не приедливое.
– А теперь ты расскажи, – девушка попросит.
Мужчина не сразу станет говорить, немного помолчит, устроится как следует в своей координате, застынет, переменится, а потом, конечно, расскажет что-нибудь. Что-нибудь безвредное и густое выплеснет, приоткроет свой тайничок или просто звук исторгнет изнутри, ни к чему не обязывающая беседа.
– Множество лет, изо дня в день, она здесь. У меня рождаются дети, происходят романы, строятся дома, мои глаза видят мир, я ублажен, я успешен, и всё это – вместо неё, но и вместе с ней.
– Почему ты не сказал?
– Она бы не ответила.
– Ты отобрал у себя жизнь.
– Скорее, нет. Множество лет, изо дня в день…
– Ты мог бы касаться её. Но ты испугался разлюбить, ты трус, Конт, ты не рискнул.
Луна такая неравномерная выскакивает из-за облака, немного сдвигаются полюса, и самая смелая волна цепляется за человеческие ноги, изучая твёрдость, но только на пару секунд она сухопутная, а потом уползает обратно в гигантское тело, чтобы искать своё продолжение.
– Ты думал, это будет обычная история с дурным концом, когда люди протирают друг на друге дырки. Ты считаешь себя очень умным, умнее судьбы и умнее нерва, но только это всё самолюбование, надменность; надо было ей сказать. И надо было мне сказать. Но ты струсил, Корт, ты испугался.
– Это другое.
– Нет, ты испугался просто. Испугался дискомфорта и вывел план.
– Ты не знаешь меня.
– Я тебя не знаю?! Да брось! Я знаю тебя, Корт, и буду дальше знать, как бы ты ни дурил сейчас, пытаясь отказать мне в дружбе.
Так проходила ночь. Они спорили или молчали. Небо постепенно смягчалось, ветер переходил в соль, вода ела песок и падала, грузная, в темноту. Сверкнула первая краснота, зашелестели серые токи в начале леса. Откуда-то слева потекли лодки, шершавые дау вывалились на поверхность живого металла.
– Кстати, как ты тут оказался?
– Проходил мимо.
– Проходил мимо Танзании?!
– Я много путешествую теперь.
– Приезжай в любое время. Я рада тебе.
Она положила голову ему на колени, и её волосы накрыли его знакомой нежностью. Лис просто хотела немного полежать с закрытыми глазами, но в итоге вот так и уснула на нём – тёплая ночь, но лучше прижаться к чему-то живому – так она уснула, а когда открыла глаза, солнце было вздернуто и белого цвета час. Девушка вскочила, сложила в сумку плед и собранные урожаем босоножки, проросшие из песка.
– Уже пора.
– Надо идти.
– Знаешь, Корт, я хотела сказать… Спасибо, что ты счастлив за меня. Я боялась, что ты будешь спрашивать… Но ты не спрашиваешь, и ты не зол. Между нами большая дружба, и это, может быть, не меньше, чем навсегда. Да ведь?
– Да.
– Вот там кафе, можно позавтракать, а я пойду. Мне надо идти.
– Я знаю.
– И помни, что я тебе рада.
– Я помню.
Лис уже давно ушла, а он сидел тут, сидел ещё несколько часов, вращая в руках вынутую из её волос заколку, и смотрел неподвижными глазами на утреннюю харизматичную воду, замкнутую на самой себе, как яростный интроверт. Ничто не нарушало вечности, но что-то было в избытке. Что-то было лишним… Корт вынул из кармана телефон и сделал короткий звонок.
Потом какие-то путешествия, экскурсии, встречи, и день как день пробежал, свалялся в тихие сумерки и обернулся теменью почти истошной.
Вот и ночь. Болтались чудаковатые светильники на поляне, и морщинистая луна падала отражениями в океан, а больше ничего не было видно. Мужчина открыл перед собой зажигалку и увидел сцепленное из деревьев шале – корявую хижину естественного происхождения; разулся и полез телом. Чем-то пахло травным внутри: животные испарения, дым – запахи клубками путались, висели в воздухе, озвучивая мрак. На постели сидела девушка: вычурная спина и громкий нос – дышал; дышала.
– Надо же, Лис, ты вернулась? – спросил он полушёпотом; как сам с собой разговаривал.
Но ему ответили всё-таки:
– Да, Корт, я пришла к тебе.
– Это хорошо. Хорошо, что ты пришла.
Он сел и уткнулся лицом в её волосы. И руки сошлись, сжимали это тело – так крепко, как вмятину оставить, вмять – и обрасти новыми силами.
– Это хорошо, – повторил он и снял с неё платье. – Лис, ты останешься со мной?
– Я останусь.
– И ты не пойдёшь к нему?
– Нет.
– Ты не пойдёшь к нему.
Он поставил пальцы на её шею и начал считать:
– …Третий, четвёртый, пятый… Вот он.
Руки повторяли – грубое воплощение мысли, беглые импульсы – сбежали, вернулись. Корт сжал большими руками с обеих сторон её шею, и что-то в нём такое сейчас проявилось, что-то скользкое внутри, и он поморщился, сдавил руки, но не сильно.
– Мне было больно, знаешь. Мне было не по себе.
– Прости.
– Ты виновата.
– Я не хотела.
– Нет, ты хотела. Хотела заморочить меня.
– Извини.
– Я бы мог быть гораздо счастливее, но теперь я вынужден размышлять, понимать, почему всё так, почему ты забыла меня.
– Я помню тебя, – сказала девушка, задыхаясь. – Я помню.
Он целовал её в шею и спину, и это было так приятно ему – отобрать Лис, получить её назад; так он был доволен собой, что, казалось, не видел ни её заковырок, ни её глупости, ни того, что у неё глаза как-то странно блестят и коричневая плотная кожа. Мужчина трогал тугие волосы, вдыхал её дыхание, а потом вдавил пальцы глубоко в шею и держал так, пока тело не опустилось на подушку.
…Где-то там, в лесу, ломались ветки, носились песни; где-то в лесу угловатые тени мешались с огнём, и возрождались знаки неусвоенных энергий, ссыпаемые бережно чернокожим вершителем в чьи-то доверчивые и простые жизни. Где-то там, в лесу, метались ракушки каури по камням, и остывшие молнии резали древесную плоть, где-то там, в лесу. А где-то тут, в городе, девушка с прямыми волосами в припадке каталась по полу, не желая вынимать из себя этот сгусток, она держала его, как могла; пальцы трещали, выкручивались руки, внутри жгло, а она держала упрямо, не хотела отпускать своё чувство. Но уже ничего нельзя было изменить. Костёр в последний раз вспыхнул и угас, тени исчезли где-то там, в лесу, и разморщинилась луна…
Мужчина подошёл к окну и закурил.
– Лис, прости, но я устал ждать.
Корт посмотрел на своё отражение, выпрямил спину. Он готовился к тому, чтобы снова почувствовать себя любимым.
КАК МОЛНИЯ-МАЛЬЧИК БРОДЯЧИЙ
"Меня зовут Берри, и я не ягода, хотя уже сорок два года все говорят, что я та ещё ягода. Какая именно ягода – та, никто не объясняет, но мне и не надо: я малость замкнутый с детского возраста, но не в том смысле, что мне враждебен весь мир, а в том, что я не способен быть в одной куче со всеми. Когда они объясняют, что я только часть рода, что за мной и передо мной по всемирной пуповине тянется цепочка человеческих жизней, я морщусь и закрываю уши. Потому, что никакой цепочки я вокруг себя не чувствую. Но если уж они так хотят, чтобы я рассказал про своих родичей, то вот что я расскажу.
У моего отца были глухонемые родители, и, когда он плакал, к нему никто не приходил, и с ним никто не разговаривал. Он лежал в корзине на траве, пока его мать пасла коров. Отец вырос злым, слабохарактерным человеком и никогда никого не любил. Его второй сын, мой брат Томигус, полностью унаследовал все отцовские предрасположенности и считал, что люди не услышат его, даже если он будет кричать им прямо в уши. Он утонул в соленом озере в прошлом году, зацепившись волосами за ржавый якорь, и старые моряки, знавшие его, шутили, что он нырял, чтобы биться головой о дно.
Так что брат утонул, а перед этим ещё отец прекратил своё существование, просто распался в один день, не будучи способным удерживать молекулы своего тела в одно целое, и только я как-то спасся, и то не уверен, что надолго, потому что уже сейчас у меня появляются совершенно пустые мысли в голове, и я чувствую эту наследственную муть, которая будет тянуться тоскливо из поколения в поколение, пока не растворится в одном человеке. И этим человеком, видимо, должен стать я.
Ещё у меня, конечно, была мама. Она вышла без шапки на улицу в семь лет и отморозила себе мозг, после чего неделю пролежала в коме, и всё это время её родительница стояла над ней со всей белой церковью, пока мама не услышала колокольный звон, и ангелы не вернули её к жизни. Мама отошла от болезни, но много-много лет после этого падала в обмороки, где снова встречала тех самых ангелов, так что люди были у неё всегда на втором месте. И когда мы родились, она почти с нами не разговаривала, но всё звенела колокольчиком, который вечно лежал у неё в верхнем кармане кофты. Мама ушла от нас пешком куда-то в сторону южного полюса, и мы больше не имели от неё никаких новостей.
Мамина мама, моя бабушка, сначала жила с нами, но потом она перестала ходить и лежала перед столом, на котором стояла еда, и люди ели и пили. И мне рассказывали, что у бабушки внутри тогда не было сердца, а вместо него туда что-то натолкали, а её сердце увезли в научный институт – я думал, что учиться, но выяснилось, что на исследования, потому что оно было таких огромных размеров, что занимало почти всё туловище. Отец говорил, это оттого, что она всем без разбора сочувствовала.
Её муж, мой дедушка, недолго был свидетелем её сердечного роста: он не был свидетелем, но был дипработником, и время от времени он уезжал, пока однажды не уехал совсем. Он уехал работать на Куб, но не смог долго удерживать равновесие, так как с одной стороны у него была моя бабушка, а с другой – новая кубическая привязанность, и в какой-то момент он упал и ударился сердцем, так ударился, что разбил его. В общем, они с бабушкой перестали поддерживать не только совместную, но и собственно человеческую жизнь примерно похожими способами.
Были незначительные вкрапления дяди, который строил испытательные ракеты для испытательного космоса, и тёти, у которой было парализовано лицо, но об этом и сказать больше нечего, кроме того, что виделись мы раз в четыре года по большим праздникам и никак не могли друг друга запомнить.
Так что вот так выглядели судьбы главных для меня людей. В этой истории была ещё моя девушка, но мы остались друзьями ещё до того, как стали встречаться, потому что я не собирался быть в куче, и она тоже не собиралась. Мы не начали быть вместе, вот и всё, что можно сказать про эту историю.
Итак, меня зовут Берри, и я точно не ягода, потому что, во-первых, я больше не расту, но ещё не подвергаюсь гниению. Меня также не съели. Я не вошел в состав варенья – так что я намного меньше ягода, чем все окружающие. У меня собственная корневая система, особые взгляды, и я никогда не чувствовал рядом с собой присутствие куста, так что этот допрос кажется мне почти бесполезным. Я не понимаю, почему они спрашивают меня о людях, в которых я никогда не верил.
Что касается моей собственной жизни, то я рано стал понимать, что происходит вокруг, и, значит, рано стал замкнутым. Сначала люди пытались получить от меня электричество, и клали рядом с собой, и гладили по голове, пытаясь высечь искры из волос, но искр никаких не было. И тогда они начали растить меня гелием: выставляли на солнце с огромной лупой и смотрели, как я буду изменяться в размерах и по характеру. Когда мне удалось сбежать от людей, я долго не мог попасть в свою жизнь, и всё заходил в чьи-то другие по старой памяти: распадался на молекулы, отмораживал мозги, нырял в соленое озеро – больше плакал, работал официантом – отзывался на колокольчик, взял собаку – сочувствовал собакам, выгнал её – взял паузу, чтобы походить по острым углам геометрических органических форм – философское скалолазание. И когда они снова нашли меня, я был уже без вести пропащим для самого себя. И им долго приходилось отучать меня от стояния с лупой на солнце в попытке выгореть и развеяться по ветру.
Я хотел тогда красиво уйти, но они вернули меня сюда. Посадили на место и просят заново рассказать. Я должен быть благодарен, но у меня нет этих эмоций, а есть право – право отказаться от их участия в моей жизни. Это не сложно – уехать отсюда в маленькие города и не давать себе свободного времени.
Меня зовут Берри, и никто никогда не называл меня ягодой. Это мои фантазии, это и есть они – мои фантазии, они помогают мне, но они и преследуют меня. Они испортили мою семью, сделали её уникальной. Они выводят меня из ряда обычных людей, и я никогда не смогу называть вещи своими именами. Даже своё имя я выдумал, чтобы рассказать эту историю, чтобы быть вашего поля…"