- Только то, что она там есть. Невидимая. Вдоль всей реки - как граница. Когда я перешел реку и собрался прыгнуть с последнего камня на берег, меня что-то не пустило. Я с разгона уперся в невидимую стену, ударился о преграду, отлетел назад, и меня снесло по течению. Довольно далеко… Я с трудом выбрался, перешел в другом месте и снова наткнулся на то же самое. Потом вновь перешел. И… ха-ха-ха! К черту! - он рассмеялся вдруг оглушительно и хрипло. - Ну прямо, как в жизни, знаешь? Идешь-идешь, и вдруг тебя - лбом о стену! Больно. Неожиданно. Встаешь - и снова удар! Лбом, до крови. Ты уже злой, но встаешь… И говорят тебе: "В колею!" А ты им: "Нет уж! Рановато пока!" И стену эту ихнюю лбом своим окровавленным бьешь! Продолбишь - молодец, а нет - так сам разбивайся! - Он вдруг сник. Устало, как огромную тяжесть, положил голову на колени. - О-хо-хо…
- Безумие… - прошептал Карин.
- Похоже на безумие. И все же… Потом, на обратном пути, я об этом думал. Что-то забросило нас сюда, именно в это место. Чтобы мы были здесь! Вполне вероятно, оно, та же сила, отрезала нас от всего остального мира. Зачем-то должно было так случиться… - Вольф помолчал и твердо взглянул на нас. - Такое наше положение. Мы можем думать и спрашивать себя - почему и как? Кому это было нужно? Но мысли должны быть сейчас о другом: как жить? Мы не знаем, сколько еще пробудем тут и выберемся ли отсюда…
- Судя по всему, скоро зима. Надо строить дом, - сказал Жэки.
- Да нет же! - воскликнул Карин. - Послушай! Мы ведь можем еще попробовать пройти по реке. В крайнем случае, построим лодку…
- Вдоль реки я шел. В оба конца. Это недалеко. Река втекает в сосновый лес и теряется там среди болота. Пути по болоту нет.
- А исток? - с надеждой спросила я.
- Река вытекает из такого же в точности болота. Как будто где-то там - не здесь! - вода перетекает из одного болота в другое, циркулирует, словно по кругу. Потому у нас и возможен этот отрезок бурной глубокой реки. Реки из ниоткуда в никуда… А на другом берегу, повторяю, - все та же проклятая стенка.
- Прямо западня… - угрюмо пробормотал Карин.
- Сколько угодно… можем думать, почему и как… - повторила я за Вольфом.
- И кто поймал нас здесь в свой сачок… Во всяком случае, это не худший вариант… - криво усмехнулся Вольф.
"Не худший, - согласилась я мысленно. - Совсем не худший".
- И надо сейчас подумать, как этим вариантом воспользоваться. К счастью, у нас есть топор, - усталым, но спокойным голосом сказал Вольф. - Завтра с утра и придется начинать. Неизвестно, какая здесь бывает осень…
"Зима… Скоро зима!" - подумала я. А Вольф все сидел на ветру в мокрой насквозь одежде. И не похоже было, что это он говорил о каком-то будущем, что-то затевал… Он смотрел теперь на меня. Смотрел как-то по-новому, тяжело: с отчаянием и одновременно - с непонятной нежностью…
Я не смогла выдержать его взгляда. Там было все. Внимательный прищур глаз, увидевших тебя насквозь и слишком сразу понявших. И ничего уже не ждущих, не упрекающих. Принимающих все как есть.
Вольф отвернулся, по-прежнему не собираясь идти к костру. Ему, похоже, было все равно, хоть обледеней сейчас вся его одежда…
Этого я не могла вынести. Мне стало совестно, я почувствовала себя чуть ли не преступницей и, спеша заглушить вину, бросилась к Вольфу. Я тянула его за руку к огню, а он все сидел, прислонившись к дубу спиной, и, казалось, не мог выйти из-под власти донимавших его мыслей. Лицо было совсем не такое, как утром: далекое, озабоченное и усталое… С двумя резкими морщинками над переносицей.
Я опустилась на колени рядом и принялась его тормошить, поднимать.
- Вольф! Что будет, если ты заболеешь? Пойдем… - не находя слов, я прижалась щекою к его плечу, к мокрой насквозь штормовке. - Ну, что нам без тебя делать?
Он благодарно обнял меня за плечи и встал. И я разглядела в тусклых отблесках костра его широкую, очень широкую улыбку. И в улыбке этой, как тогда, утром, было уже все лицо: и горькие складки над переносицей; и задумчиво-согласный прищур глаз - добрых, знающих, так много помнящих. Он прикрыл их и снова, как утром - сквозь удивляющуюся чему-то улыбку, - покачал головой…
4
…Пол, сводчатый потолок - все белое, из одного камня. Гладкая, как слизняк, стена холодит спину. Я стою в полумраке, в углу за статуей Всезнающей Лике. Надо войти… Сказать маме, чтобы не плакала. Это я спрятала Ви в зарослях за нашим садом. Ви сидит тихо, как рыба, и никто его не найдет…
Мимо размашистым шагом идет отец, не замечает меня… Дверь за ним стремительно закрывается. Я берусь за теплую дверную ручку, осторожно тяну на себя, чтобы старинная деревянная дверь не скрипнула. Когда бабушка была маленькая, в их доме все двери были деревянные с искусной резьбой. А в древности и дома делали целиком из дерева. Дверь приоткрылась. В щелку из комнаты просачивается полоска света, освещает сверкнувшую белизной стену, пол, до блеска отполированный бабушкой.
- Ты уже знаешь? - взволнованно спрашивает отец. - Не укладывается в голове!
- Тие! Закрой дверь… - слышу я мамин голос. "Уже знает! - думаю я. - Теперь не страшно!
Надо бежать за Ви. Обрадуем их обоих…" Закрываю дверь. Выхожу на солнечное крыльцо. Мутит от яркого света. Целый день мы с Ви ничего не ели. Убегали от всех: и от мамы, и от страшного человека в красной лохматой куртке. Наверное, это степняк. Одежда у него не вязаная, как у нас. Словно шерсть юрба состригли волной и наклеили на рубашку… Говорят, дикие люди в степи снимают с животных шерсть вместе с кожей и из этого шьют одежду. Еще сильней мутит меня от этих мыслей. Там, в тени, под сводчатыми колоннами, мраморная скамья… Но я застываю на месте, глядя в сад. За низкой изгородью из лиан с розовыми цветами кто-то стоит. Красная лохматая куртка. Знакомая голова с пучком волос на затылке. Тот степняк, что хотел украсть Ви! Я опрометью бегу к родителям. Их взволнованные голоса останавливают меня у двери. Я подслушиваю.
- Нет… - растерянно говорит мама. - Этого мы не знали. У нас другая беда.
Отец не спрашивает какая. Он думает о своем.
- Подумать только, какая дикость… Пустить на памятники! Чудо природы… Уничтожить - потому что… ближе лежит…
- Такие глыбы трудно вырубить в копях, - замечает мать.
- Ты вечно их защищаешь… К чему сейчас монументы?
- У тебя в каждом углу скульптура.
- Да что им увековечивать? На ноги не успели встать!
- Естественное желание.
- Гигантомания дикарей. Зачем такие размеры? - Отец возмущается.
И в довершение ко всему - голос бабушки. Она тоже там:
- Дожили… Премудрая Лике! Чтобы степняк забирал своего ребенка!
Я слушаю дальше. Белую Галерею Предков разрушают для постройки памятников… Ломают, как обычный камень. А оказывается, Ви - мой приемный брат… У всех были приемные братья и сестры, но кто задумывался над смыслом этого слова! "Приемный" - значило не родной, мои папа с мамой не были его родителями. Ви был сыном того степняка, одетого в кожу юрба. Степняк завел в городе ткацкую мастерскую и требовал отдать Ви для подсобной работы. Не хотел, чтобы Ви учился и стал похожим на нас…
Сейчас я все чаще думаю о своем мире, о своем времени. Словно кто-то насильно вытягивает из моей памяти цветные ленты воспоминаний, прокручивает их заново, показывая так и эдак.
И в голову мне приходят новые мысли. Начинаешь смотреть на все с неожиданной точки зрения. Только теперь, слушая рассказы Вольфа и Карина об их мире и сравнивая, начинаешь вдруг понимать, почему наши благие начинания оказались такими беспомощными и кончились так неудачно. Все это было и на Земле, и там подчас случались парадоксы и по-разному сбывались в жизни ожидаемые результаты перемен.
Теперь, когда я живу здесь и убедилась, что назад возврата нет, я могу почти беспристрастно заглянуть в свое прошлое и окончательно для себя дать оценку своему несчастному разноликому племени. Живя там, я не могла его отвергнуть и осудить. Я была под властью тех мыслей, что сами по себе казались мне неплохими. Когда-то в прошлом их выдвигали лучшие - они предложили новый путь, ибо не видели иного выхода для своего, оказавшегося в тупике, странного и нелепого мира. Быть может, и вправду для него не существовало другого пути…
Сложное и противоречивое по своей природе общество, в котором я выросла, состояло из двух каст. Одна - многочисленная каста степняков. Уровень их культуры был практически первобытным, но состав этой касты не был столь уж однороден; некоторые выходцы из нее, по складу натуры стремившиеся к обогащению, занимались торговлей и ремеслом.
Другая каста, могучая, однако, напротив, очень немногочисленная, была хранительницей загадочной древней культуры. Люди ее достигли многого. Они и внешне не походили на степняков. Это была каста "зрящих в темноте". Но все удивительные качества - изменение формы черепа, способность к генерации энергетических полей и излучению волн в инфракрасной, а часто и в видимой части спектра, короче, все то, что рождало суеверно-мистическое толкование в среде степняков, - передавалось не просто и не только по наследству: они проявлялись каждый раз лишь в результате долгой интеллектуальной тренировки отдельно взятого индивида, чему, правда, весьма способствовали и окружение, и воспитание, и высокая духовность общения, да и сам по себе уровень жизни. Можно сказать, "зрящие в темноте" творились с детства. В народе их называли порой и по-другому: "смотрящие сквозь вещи", "прощупывающие умы"… "Щупачи", - подсказал Жэки, слушая мой рассказ, и начал убеждать, что термин подходит, хотя на Земле существует пока только в фантастической литературе.
Каста "зрящих" издавна существовала за счет второй, более многочисленной касты степняков. В отношении к степнякам со стороны "зрящих" проглядывала снисходительная доброжелательность: так смотрят на наивных дикарей, еще не ставших на одну ступень для равного общения… Разница и впрямь была так велика, что казалось: общество состоит из двух непохожих видов.
Так было от века. Ни катаклизмов, ни бурных исторических событий не знала наша планета. Священным было для "зрящих" завещание отцов и дедов, объяснявшее смысл существования всей касты "зрящих в темноте". Медленно и постепенно совершенствовать и обучать диких людей степи завещала им мудрость предков. Медленно и постепенно принимать их в ряды своей касты, увеличивая ее число, чтобы в конце концов превратить весь народ в "зрящих": это обеспечивало бы прогресс и сохраняло бы культуру…
Но время шло, и как-то незаметно умы окончательно покорила идея, прораставшая в их среде уже давно, - идея гуманного и справедливого переустройства общества, где были бы счастливы буквально все. Они захотели сразу, одной лишь волею своей, улучшить жизнь большинства - и, не дожидаясь перемен в психологии, преобразили мир, уничтожив касты и сделав всех равными. Очень скоро затею и впрямь удалось осуществить, и всем был обеспечен довольно скудный, но справедливо одинаковый уровень жизни. Однако высшая каста не предвидела до конца всех последствий задуманного. Предложив это всеобщее "равенство", "зрящие" выступили как наивные идеалисты, считавшие всех остальных подобными себе, и ошиблись: именно их положение оказалось самым тяжелым. Случилось непредвиденное. Представители степной касты не пожелали долго терпеть ту самую справедливую бедность, на которую осознанно и добровольно обрекли общество "щупачи". Дикари не представляли в жизни иных ценностей, кроме роскоши и богатства, от которых - по сути ради них же, степняков, - так безболезненно отказались "зрящие". Не прикоснувшись к искусству и истинам духовной культуры, степняки направили свое недовольство и злобу против "зрячих", возведя в идеал и сделав пределом стремлений как раз те блага жизни, которыми прежде владела высшая каста, которые были понятны и, как ничто, осязаемы. Вот почему все кончилось так печально…
Глядя издалека, я теперь начинаю чувствовать истинную мудрость тактики древних - тактики медленного и постепенного духовного воспитания. Как жаль, что мы пренебрегли ею! Но можно ли было предположить, что одно, не зависящее от нас обстоятельство вдруг окажется в итоге столь серьезной помехой: бедность, удивительная бедность энергетических ресурсов родной планеты.
Все становится зримым в сравнении. Лишь теперь понимаю я, как бедна была наша планета, как скудно оделила дарами Вселенная ее природу. Мы сами не могли до конца почувствовать это. Ведь все там было таким естественным для нас и, разумеется, родным: убогие и гнетущие однообразием пейзажи, скалистые холмы со скудной растительностью, безжизненные бурые степи, где порой круглый год царствуют холодные ветры, разметая в прах многолетний сухостой, потому что годами из-за засух в эти земли не приходит весна, и жалкие леса, в счастливые времена едва начинающие рост, безнадежно увядают… Такова была большая часть поверхности планеты.
Что такое залежи металлов и руд, мы понятия не имели. А что такое нефть и газ - и вовсе не знали. По законам неумолимой судьбы им не суждено было зародиться в бесплодных недрах нашей планеты. Единственным источником энергии был бурый камень, чем-то родственный земному бурому углю. Добыча этого камня да ценных белых пород для строительства, налаженная издавна в глубоких копях, - вот, пожалуй, единственная отрасль нашей промышленности. Знали мы и электрическую энергию, но ее едва хватало для освещения: даже крупных рек не было на нашей планете… Все упиралось в недостаток того же бурого камня. Используя земные термины, можно сказать, что наша цивилизация представляла собой чудовищный симбиоз элитарной культуры "зрящих" и натурального хозяйства почти первобытного общества. Возможно ли богатство для каждого? И, если стремиться к этому, можно ли сохранить культуру? А если нет, то зачем богатство?
Но детство мое было счастливым временем и всегда вспоминалось мне, как яркая сказка, подобно другим, которые во множестве читали мне в те годы. Я помню наш полный теней и солнечных бликов сад, где бегала я с утра до вечера, где были мои любимые старые дубы и весь год сменявшие друг друга цветы. А в самом конце сада - заросли колючих лиан переходили в университетский парк - здесь, на краю этого парка, и стоял наш сводчатый каменный дом из дорогих белых пород. Я помню летние странствия по долинам голубых кочующих рек, по холмам, покрытым низкорослыми зелеными джунглями, - в эти странствия пускались мы на все каникулы в нашей старенькой плетеной повозке, запряженной двумя черными лохматыми юрбами.
Мне еще повезло от рождения - я появилась на свет сразу же после свершившихся перемен. Отец мой, Аниетие Сана, молодой не по годам реформатор университета, принадлежал к касте "щупачей", все же располагавшими в те времена кое-какими остатками былых привилегий и свобод. Людям, к которым относился мой отец, еще отдавалась некоторая дань уважения, так как именно они были хранителями старых знаний, развивали науку и поддерживали существование университетов. Позже, когда непомерно разросшаяся каста чиновников-обывателей перетянула все блага на свою сторону, судьба этих единиц, выживших после жестоких преследований, стала самой тяжелой.
Я помню этот страшный период гонений. "Все равны", "Никаких привилегий", "Смерть щупачам", "Долой ореольных" - вот обычные лозунги этого стихийного и непонятного в своей сути движения. Какая-то волна тупой злобы проснулась в темных слоях степняков. Разумеется, ее направляли единицы - те самые жестокие и безликие, просто-напросто ущербные личности с неполноценной психикой, которым не хватает ума, доброты, таланта и которые, точно пустые шары, всплывают на поверхность событий в стремлении к власти. Пожалуй, тогда-то "щупачи" пожалели, что полностью от нее отстранились. Это было ошибкой - отказаться от управления. Непростительно, глупо и страшно - все равно что покинув на произвол судьбы не научившихся ничему детей, отдать в их руки всю власть и наблюдать затем со стороны, как ее перехватывают самые шустрые и жестокие и как в остальных, предоставленных самим себе, рождается неосознанная тупая злоба. Направляли ее чиновники, но ведь и они были - тот же народ. В нем пестовалась эта ненависть, и ее ловко направляли против "зрящих". Их обвиняли во всем. И в обладании особыми психическими силами, и в том, что этими силами не располагают все. В том, что у "зрящих" есть ореол, и в том, что у всех остальных нет ореола. В злоумыслии и колдовстве, в умении продлевать жизнь, в присвоении ценностей и сокрытии знаний… Во всем, что не поддавалось тупому пониманию…
Тех, которые лишили себя всех благ, желая улучшить положение народа, узнавали по ореолам. Хватали врасплох, на улицах, если кто-то, задумавшись, забывал про эффект свечения… Убирать его было не просто, сказывалась многолетняя привычка. Слишком долго эта примета отличала всю касту "зрящих", считаясь признаком высшего развития интеллекта.
Это было горько и страшно. И сейчас еще живо в памяти то ощущение беды, безнадежное чувство конца, когда ночью не спят и с ужасом ждут стука в дверь. Мне тогда еще не говорили всего, но осталось неизгладимым в воспоминаниях, как ругали нас, детей, за баловство, когда мы, играя во взрослых, нарочно усиливали свой ореол над головой.
Подозрительных выявляли в пытках. Ослабляя боль, человек невольно напрягал силы, и тогда ярче проявлялось свечение. Был и последний признак. Даже самые стойкие не выдерживали длительных пыток. "Щупачей" отличали по цвету глаз, которые в состоянии стресса приобретали фиолетовый оттенок.
К счастью" всех "щупачей" тронуть не посмели - все-таки знания были еще нужны… Период тотальных гонений миновал, и жизнь стала легче, но в эти годы я потеряла родителей и приемного брата. Оставшееся детство прошло в семье близких друзей, которым посчастливилось уцелеть. Жизнь потекла по-прежнему. Вновь как и когда-то с родителями, - свобода и путешествия. Леса еще не были полностью сведены или закрыты, их жалкие остатки не превратили еще в так называемые заповедники, отданные для охоты и разграбления высшим чиновникам и егерям…
Длительные странствия и жизнь на природе летом… Учеба и чтение зимой, в узком кругу друзей - их я, по юной несмышленности, отождествляла до поры до времени со всем народом и поэтому имела о нем весьма идеализированное представление.