Ему теперь ясно было видно, что, то, что он раньше принимал за стеллажи, были земляными террасами, высотой примерно с пол метра. В стенах этих террас были сделаны не глубокие углубления, где-то полтора метра длиной, с полметра глубиной, и сантиметров тридцать-сорок высотой. Перед каждой такой "кельей" стояла догорающая свеча.
В этих, больше напоминающих норы, "кельях", кряхтели и стонали, ворочающиеся в коротком, кошмарном забытье, его соратники по демократическому лагерю.
Грудь давила тяжёлая, индивидуальная, верига. Толик, глухо кряхтя, стал вылезать из своей норы. Верига очень мешала, железный ошейник, на котором на короткой цепи висел пудовый крест, больно натирал шею, цепь цеплялась острыми заусенцами за ветхую рясу. Звеня веригою, Толик кое-как выбрался на террасу, и пополз вниз, на дно.
Он и раньше не любил толкаться в толпе во время общей побудке, и предпочитал заранее подползти к выходу. Ну а сейчас, когда он получил долгожданную должность, он обязан был до звука первого колокола уже быть внизу. А, судя по тому, что свечи почти все погасли, и сквозь думку испарений от обитателей этого узилища сверху пробивались первые голубоватые лучи света, колокол должен был зазвонить с минуты на минуту.
Узники спали нервно. Ворочались, скрипели зубами, плакали, стонали. Всё пространство храма, заполнял тревожный и болезненный шорох.
Толик остановился около одной из нор, из которой раздавались тяжкие, полные невыразимого страдания, чмоки.
- Егор, ты как? Жив? - прошептал он, встав перед ней на четвереньки и заглядывая внутрь.
Из норы показался истощённый до крайней степени Егор Гавнодар, давний его соратник.
- Крошечки нет пожевать, брат? Спасителя нашего ради - просипел он плаксиво.
- Да откуда, вечный пост ведь - сокрушённо ответил Толик.
Егор зачмокал тоскливо и безнадёжно и, невыразимо болезненно кряхтя, уполз, с протяжным стоном, обратно в глубь норы.
- Да ещё похудел, видать недолго ему осталось - с грустью подумал Толик.
Дело в том, что Егор худел. Стремительно худел. Терял жир. Непонятно откуда, наверное, эту было обычное для их теперешнего состояния "прозрение", но Толик, как и Егор, знал, что, потеряв последнюю каплю насосанного им из народа за годы реформ жира, Гавнодар испустит дух.
Собственно смерть была не редкой гостей среди обитателей этого места. То там то здесь Толику попадались "кельи" перед которыми не было догорающего огарка, и вместо стонов оттуда несло зловонием разложения, резким даже по сравнению с общей гнилостной и сырой атмосферой.
На нижней площадке, мутными тенями, уже бродили очнувшиеся послушники. Они, как и Толик, были несколько выше рангом основных обитателей этого богоугодного заведения. Они были послушниками братьев стражей правоверной революции, и им доверялось носить посохи братьев. Несмотря на то, что посохи были крайне тяжёлыми, носить их было всё ж таки легче, чем таскать коллективные вериги.
Наконец послышался скрип раскачиваемого колокольного языка. Плач, стоны, всхлипы, крики, и скрежет зубовный исходящий из многочисленных нор резко усилился. Отворились большие двустворчатые двери и на нижнюю площадку вышли братья стражи правоверной революции. Они встали кругом, и к ним тот час же бросились послушники. Каждый из послушников пал ниц, перед своим наставником.
Толик лобызал, так полагалось по канону, подошвы сапог своего наставника, и просил его, простить свои тяжкие грехи и доверить ношение посоха исправления.
- Так и быть, грешный смердящий пёс, Бог, милостив, и позволяет тебе послужить сегодня во славу его - раздался над ним голос Пал Палыча, теперь брата Павла.
Как только братья, все разом, произнесли эти слова и воткнули рядом с пасшими ниц послушниками свои железные посохи, грянул первый звук колокола.
В ответ ему раздался дикий визг. Выскочив из нор, в низ по террасам посыпались "грешники", таков был статус основных обитателей узилища.
Но не все, услышав звук колокола, обезумив, в страхе вылетали из своих нор и катились вниз по террасам, многие, наоборот, пытались поглубже забиться внутрь, дрожа и визжа от страха.
Именно для выковыревания таких, и получали Толик, и другие "послушники" эти чудовищные, острые, крючковатые посохи. Подбегая с таким посохом к норе, где затаился очередной "упорствующий во грехе", Толик тыкал несколько раз внутрь острым концом, а потом вытягивал визжащего грешника, подцепив крюком.
- Что, сволочь демократическая, не хочешь каяться! Просрал демократию, и что, думаешь, что так сойдёт? Небось, когда надо было, не поддержал наш союз правильных сил? А ну вылезай на покаяние! - сладострастно кричал он, стараясь заглушить неистовый гул колокола, и как можно сильней ткнуть очередную жертву, желательно прямо в глаз.
Лишь перед норой Гавнодара он явно мухлевал, тыкал пару раз для проформы и шёл дальше. Но сегодня, в этот момент над ним оказался брат Павел.
- Что же ты, пёс смердящий, грешник непрощаемый, Бога обмануть хочешь? - грозно спросил он.
Толик воткнул, как полагается шест в землю, и пал ниц перед суровым наставником.
- Прости, брат наставник, устал. Устал, сил не хватило. Я замолю грех, замолю. Прикажи, брат наставник, зубами этого грешника вытащу. Только не губи, не губи - зарыдал Рыжий Толик.
Брат Павел выдернул из земли посох, и саданул Толика поперёк хребта. Затем, что есть силы, ткнул посохом в глубь гавнодаркиной норы. Оттуда послышался мерзкий протяжный хрип, и всё затихло. Брат Павел крюком подцепил и вытащил из норы её содержимое.
Егор Гавнодар был мёртв. Удар ему пришёлся прямо в глаз. Сразу видно удар был настоящего профи. С первого раз, и сразу в очко!
- Ну, вот ещё один грешник представился. Славу богу! - удовлетворённо просипел свирепый монах.
- Ну а ты, пёс, не достоин быть послушником, ступай опять в грешники.
- Пал Палыч, не губите. Вспомните, мы же так долго, так долго вместе были. Помните, вы же сами говорили, мы друг без друга... - завыл в отчаянье Толик.
- Какой я тебе, грешник, Пал Палыч? Совсем бес тебя одолел. Получай пёс! - и брат Павел обрушил на хребет Толика лавину ударов. Затем, почти уже бездыханное тело, брезгливо столкнул ногой вниз.
Когда Толик очнулся, ему выдали свечу и нацепили "коллективную веригу". Грешников строили в ряд, соединяли их ошейники цепью, на которой висело тяжёлое кадило. Скоро скорбная процессия отправилась на богомолье.
Из подземелья, в облаке ладана, потянулась процессия кающихся демократов. Истощённых грешников бросало под тяжестью вериг из стороны в сторону. Паникадилы мотались и раскачивались с чудовищной амплитудой, создавая реальную угрозу зашибить любого неосторожного прохожего. Сильно дымили. Цепи скрипели, заглушая пение псалмов.
По бокам процессии шли братья стражи правоверной революции. Рядом с ним трусили, таща тяжелые посохи, послушники. Братья внимательно следили, чтобы грешники пели псалмы, били поклоны и крестились. Заметив, что кто-нибудь отлынивает, они посылали послушника наказать аспида. Ткнуть ему острым концом посоха в спину.
Толик почувствовал резкую боль в спине. Он обернулся и увидел, что только что ему в спину ткнул посохом Алик Кохер.
- Толик, прости, но сам понимаешь, я эту должность только что получил. Боюсь потерять. Поэтому потерпи, надо мне себя хорошо показать. Ну, ты же понимаешь? Мы же из одной команды - и Алик Кохер саданул Толика ещё несколько раз.
Это он уже мерзко выслуживался. По канону достаточно было ткнуть грешника всего лишь один раз. Но, действительно, Толик понимал - должность. Сам так, когда был на ней, так же делал.
- Да не все могут, как я, идти ради друзей и соратников на такие жертвы! Вот я, пожалел, Гавнодара, эх-х-х! - застонал он, не в силах сдержать приступ жалости к самому себе.
Его захлестнула злоба на своего бывшего соратника. Не на Кохера, на Гавнодара.
- Умел, сволочь, жалость к себе вызывать! Вот, мол, я такой непрактичный, только теоретик далёкий от практики. А всё на меня спихнул. Гад, да от него все мои мучения. Да ещё даже здесь, перед смертью нагадил. Надо было его посохом, посохом, в жирное рыло. В глаз, в глаз, в свинячий глаз! Намутил, втянул в реформу, так получай... - Толика душили рыдания.
Он уже не мог сдержать слёз, от осознания того, что теперь он уже не сможет расквитаться с этой жирной сволочью.
- Что раскаиваешься, рыжий? Понял, какие на тебе грехи тяжкие? - раздался голос брата Павла.
- Терпи, терпи, кайся, будешь так же раскаиваться, орошать земля слезами горьким, то возлюбит тебя Господь. Когда очередной послушник издохнет, замолю за тебя слово, может, опять в послушники возьмём.
- Каюсь, каюсь, брат Павел. Понял, понял какие грехи на мне тяжкие! Нельзя жалеть демократов. Грешники они, нет им спасения. Да я этого Гавнодара... Возьмите в послушники - бился в истерике Рыжий Толик.
Процессия шла по улицам города. Москва сильно изменилась. Например, полностью пропала реклама. Её заменили картины с религиозными сюжетами и обширными цитатами из святого писания, так что Евангелие можно было полностью прочитать, просто гуляя по улицам. Поражало обилие церквей. То там, то здесь высились кресты. Вообще в кресты были превращены, казалось, все фонарные столбы. Мужчины были все бородатые, в косоворотках на выпуск и портах, заправленных в сапоги. За европейское платье можно вполне было получить статус "грешника" и попасть на "покаяние". Конечно, не такого строгого поста, (вечного поста) как в том богоугодном заведении, где "каялся" Толик. Поражало так же, как обилие церковных лавок, так и размеры некоторых из них. Например, церковная лавка величиной с "Ашан". (Раньше там действительно располагался этот универмаг.) На перекрёстке стоял автобус с непрозрачными стёклами и надписью на борту: "Передвижная часовня для проверки наличия нательных крестов". Время от времени два брата стражника приглашали внутрь того или иного прохожего. Вся молодёжь ходила в рясах. Это была обязательная школьная и студенческая униформа. Женщины естественно только в длинных платьях и чёрных платках. К их длинным и широким юбкам жались многочисленные ребятишки, так как все контрацептивы и аборты были строжайше запрещены.
Все продовольственные магазины были закрыты - так как был пост. Только в многочисленных церковных лавках по карточке прихожанина выдавались постные наборы и святая вода.
Да, с победой истинного правоверия, в стране утвердился настоящий порядок, за которым строго следили многочисленные братья стражи правоверной революции.
Наконец грешников привели к храму. Как все храмы правоверия основные его помещения находились в глубоких катакомбах. Это восходило к древней традиции, когда первые адепты правоверия многие века были вынуждены скрываться от преследования властей в глубоких подземных убежищах. Времена преследований прошли, но то, что храм должен был располагаться под землёй, уже вошло в канон. Над поверхностью возвышались лишь огромные, сверкающие купала на ротондах. Под этим куполами висели колокола, возвещающие своим голосом миру об огне истинной веры, горящим в подземных, уходящих и суживающихся к низу глубокими террасами, храмах.
Все храмы были соединены между собой глубокими подземными галереями, так что под поверхностью города лежал целый мир, из путанных галерей, террас храмов, потаённых скитов, где совершали свой молитвенный подвиг отшельники ... Целый мир лежал под землёй, сокрытый от глаз, лишь сверкающими куполами разрывавший её поверхность и звоном колоколов возвещавший о себе.
И ни мирянам, ни тем более "грешникам" вход в этот таинственный мир был невозможен. Для мирян были доступны лишь террасы храмов во время службы, для "грешников" террасы их страшного узилища.
Поэтому "грешников" в сам храм их, конечно же, не пустили. Вход нечистым туда был запрещён. Страдальцев посадили на колени на некотором расстояние от него. Площадка для "грешников" специально была посыпана острым гравием, и, следовательно, стоять на коленях было сущей пыткой. Братья вместе с послушниками ходили вдоль рядов кающихся грешников и строго следили, чтобы они молились и регулярно били земные поклоны. Если кто-то отлынивал, то тогда, по приказу брата, в ход шли, естественно, посохи.
Толик с грустью смотрел на возвышающийся перед ним гигантский купол, ослепительно сверкающий в лучах утреннего солнца. Но ни стройные колоны ротонды, идущие по периметру барабана, ни чудесные блики на ребристой поверхности позолоченного купола, ни стаи белых голубей, вдруг резко поднявшихся после первых ударов колокола и окруживших купол белым светящимся облаком разрезанным многочисленными лучами восходящего солнца, ни поток нарядно одетых верующих, идущих на службу не интересовали его. Он весь сосредоточился на собственных ощущениях и воспоминаниях. Его всего поглотила боль. Толику было больно, особенно больно с непривычки, ведь он уже давно не сидел на коленях перед храмом, благодаря своей прежней должности. Но не столько физическая боль сжигала его, как страдание от кошмара воспоминаний о том, как правоверие поглотило страну, уничтожив его блестящую карьеру и превратив его судьбу в нескончаемую пытку.
- А ведь было так хорошо! Если бы не это правоверие, как бы было всё хорошо!
Рыдая от боли и тоски по безвозвратно потерянному "раю" либерализма, он что-то мычал, отчаянно двигая губами. Искусно имитируя, как ему казалось, покаянную молитву.
Глава 7. Опасность правоверия
Скоро он полностью оказался во власти бесконечно мучающих его воспоминаний о том, как они докатились до жизни такой.
- Кто бы мог подумать, что всё так обернётся. Ведь, казалось, всё предусмотрели, всё просчитали. Не должна с этой стороны беда была выползти - сокрушался он.
Действительно верхушка праворверной церкви была вся сгнившая. Их люди. Педерасты, стукачи, сребролюбцы. Осыпанный деньгами и привилегиями, иерархат полностью разложился, и делал одно общее с властью дело. Дурачил через правоверие быдло. Собственно государственная правоверная церковь была превосходным отстойником, коллектором, куда сливались все, не вписавшиеся в безжалостную реформу, отходы "либеральной модернизации".
Попав под влияние государственного правоверия, все эти униженные и обездоленные переставали быть опасными. Бредовое правоверие погружало их в мир иллюзий, дезориентировало, внушало, что не надо надеяться на себя, не надо пытаться бороться самим, а надо лишь молиться, и ждать исполнения пророчеств. Вместо ясной и чёткой картины мира, где центром является человек, его воля и его борьба, правоверие погружало в мир неведомого, принципиально не познаваемого, алогичного "промысла божьего", где не было место борьбе, а лишь молитвы и упования. В иллюзорный мир грёз, фантазий и несбыточных надежд. Заменяя реальность мечтами психически ненормальных адептов прошлого...
Более того, само сознание исповедующей правоверие публики становилось неизбежно шизофреничным. Даже если туда и попадал нормальный человек, то, поварившись в этой бредятине, он неизбежно терял адекватность. Так как не было никакой возможности примирить в одной голове без риска там что-нибудь основательно сломать, иудофилие библии и антииудаизм Евангелия, царя Иудейского и умученного жидами мальчика Ющинского, официальный национализм и "нет ни эллина, ни иудея", пафос борьбы с грехом и практику, что любой грех прощается, стоит лишь покаяться, плодитесь и размножайтесь и умерщвление тела и безбрачие ....
Примерить весь этот коктейль, могло, очевидно, только лишь чудо. В постоянном ожидание, коего, и находилась вся правоверная публика.
Собственно, это и была задача правоверия в рамках государственной политики - расщепить сознание людей на полные противоречий, никак логически не стыкуемые друг с другом блоки, и тем самым не дать утвердится ясному и чёткому сознанию о необходимости жёсткого и бескомпромиссного сопротивления режиму. Сделать так чтобы человек никогда не сказал: моя жизнь - это моя борьба, а лишь вечно ждал пришествие чуда.
Всё было хорошо. Верховный иерарх Лексий, твёрдой рукой вёл, куда надо и как надо, своё обширное хозяйство, набивая мошну беспошлинной торговлей табаком и водкой, и легко успокаивая верующее быдло красивыми миражами о пришествие чуда, проповедуя смирение, непротивление и любовь к власти.
Всё было просто замечательно. Если бы не жара. Было очень жаркое лето. Невероятное жаркое лето. Всему виной оказалась небывалая жара.
Всё, казалось, совершенно всё горело. Высыхали озера, милели реки, воздух был наполнен чудовищной гарью. Люди буквально сходили с ума. Видно, эти, вызванные этой природной аномалией, психологические нагрузки явились последней каплей замкнувшее уже готовое к взрыву сознание правоверных. Как будто горящие леса сожгли последние предохранительные блоки, в итак уже исковерканных и ослабленных исповеданием правоверия головах её духовных чад.
Надвигался праздник Ежегодный праздник, который традиционно собирал толпы паломников. Чествовали святого, который, по преданию, должен был воскреснуть. Вообще то юбилей, когда ждали его воскрешение, уже прошёл. И ясное дело никто и ничто там не воскресло. Но всё равно, каждое лето, толпы правоверных стекались в маленький городок, где была обитель этого святого.
Вот и в это лето туда пошёл народ. Тихий и забитый, он, с маниакальным стремлением черепах, ползущих на гавайские пляжи в период откладки яиц, шёл и шёл, не смотря ни на что, преодолевая все кордоны, молчаливой и покорной массой, сдержать которую не было никакой возможности.
Как будто что-то лопнуло и людская масса, даже толком не понимая зачем, повинуясь чему-то неведомому, дружно потекла в одном направлении.
Напрасно все органы государственной власти пытались остановить и уменьшить это движение, напрасно Верховный Иерарх сделал специальное послание о том, что не стоит ждать в это лето воскресения, и молитва в своём приходе так же благотворна, как и на могиле святого. Напрасно иерархат разослал по всем приходом инструкции, что надо сделать всё возможное, чтобы ограничить число паломников, так как есть опасность давки. Напрасно отменялись поезда, паломники пересаживались на автобусы, напрасно останавливались автобусы, паломники ехали на попутках, напрасно останавливалось автомобильное движение, паломники шли пешком, напрасно закрывались дороги, паломники шли какими-то ведомыми одним им путями и тропами, неведомо как преодолевая все препятствия.
Войска, милиция, многочисленные спецслужбы, вездесущий Сойгу со своим УЧС (управление чрезвычайных ситуаций), всё оказалось бесполезным. Туда пошёл, по крайней мере, было такое впечатление, весь народ. И сдержать его не могла уже ни какая сила. Все предпринятые меры оказались тщетными.