Нисмайл надеялся, что он вернется с фляжкой вина, но в тот день больше его не видел. Любопытные существа, подумал он. Может, их рассердило, что он поставил хижину на чужой территории, или они держат его под надзором из боязни, что он является авангардом человеческих переселенцев? Странно, но он совсем не боялся за себя, хотя в большинстве своем метаморфы были недоброжелательны к чужим. Часто рассказывали о их набегах на приграничные поселения людей, о том, что народ Изменяющих Форму таил ненависть к тем, кто захватил их мир, лишив хозяев законных прав на планету и загнав в джунгли. Но Нисмайл знал себя как человека доброй воли, никогда не причинявшего вреда другим, желавшего, чтобы его оставили в покое и позволили жить своей жизнью, и сейчас он надеялся, что какие-то неуловимые чувства дадут понять метаморфам, что он им не враг. Он хотел подружиться с ними, мечтал о дружеской беседе и хотел поделиться своими мыслями с этим необычным народом. Он мог бы даже написать кого-нибудь из них. Позднее он снова подумал о возвращении к искусству и испытал необычайный душевный подъем. Несомненно, он отличался сейчас от того несчастного человека, каким был на Замковой Горе, и отличие это само по себе должно было сказаться на его творчестве. В течение нескольких следующих дней он репетировал речь, которую составил, чтобы завоевать доверие метаморфов. Со временем, рассуждал он, они могли бы стать друзьями, беседовать.
Однако проходили дни, а он не видел ни одного метаморфа. Нисмайл бродил по лесу, не встречая никого. И, наконец, решил, что слишком торопил события и спугнул их. Это его расстроило.
Однажды в сырой и теплый день через несколько недель после того, как в последний раз видел метаморфа, он купался в холодном и глубоком пруду, образованном валунами в полумиле ниже хижины, и вдруг заметил бледную стройную фигуру, быстро пробирающуюся сквозь густые заросли синелистого кустарника на берегу. Он выскочил из воды.
– Подожди! – закричал он. – Пожалуйста… не бойся!… Не уходи!…
Фигура исчезла, но Нисмайл, бешено продираясь сквозь подлесок, через несколько минут снова увидел ее у гигантского дерева с красной корой.
Пораженный, Нисмайл замер – это был человек, женщина. Стройная, юная и нагая. С густыми каштановыми волосами, узенькими плечами, небольшой высокой грудью и яркими глазами, она, казалось, совершенно не боялась его, лесовика, который слишком очевидно наслаждался неожиданной радостью встречи.
Пока он собирался с мыслями, она неторопливо оглядела его и сказала со смехом:
– Какой ты исцарапанный! Разве ты не умеешь бегать по лесу?
– Я не хотел, чтобы ты ушла.
– Ну, далеко я бы не ушла… Знаешь, я долго за тобой следила, пока ты меня заметил. Ты из хижины, правильно?
– Да-а, а ты! Где ты живешь?
– Здесь и там, повсюду, – прозвучал мелодичный ответ.
Он изумленно смотрел на нее. Красота ее восхитила, бесстыдство потрясло. Откуда она взялась! Что делает одна обнаженная девушка в этих дебрях!
Девушка!
Конечно же, понял вдруг он с внезапной горечью ребенка, жаждавшего во сне сокровища, обретшего его и проснувшегося. Вспомнив, как легко метаморф стал его отражением, Нисмайл понял, что это просто какая-то шалость, маскарад. Он пристально изучал ее, выискивая признаки метаморфа: следы желтоватой кожи, острые выпирающие скулы, косящие глаза. Он искал эти следы на бесстыдно-веселом лице, но тщетно – во всех отношениях она выглядела человеком. И тем не менее… поскольку встретить здесь кого-то из соплеменников было просто невероятно, а пьюривара вполне возможно, то…
Он не хотел верить в это и решил доверчиво принять возможный обман в надежде со временем действительно поверить в свое счастье.
– Как тебя зовут? – спросил он.
– Серайс. А тебя?
– Нисмайл. Где ты живешь?
– В лесу.
– Значит, тут недалеко поселок?
Девушка дернула плечом.
– Я живу одна. – Она подошла к нему – он чувствовал, как напрягаются его мускулы по мере ее приближения – и легонько коснулась порезов от ветвей на его руках и груди. – Больно?
– Начинает болеть. Я их промою.
– Да, пожалуй. Давай вернемся к запруде. Я знаю тропку получше той, по которой ты мчался сломя голову. Иди за мной.
Она отошла в сторону и раздвинула густые заросли папоротник, открыв узкую, но хорошо утоптанную тропинку. Девушка грациозно рванулась вперед, и он побежал следом, восхищаясь легкостью ее движений, игрой мышц спины и ягодиц. Он нырнул в воду секундой позже ее, взметнув фонтаны брызг.
Холодная вода успокоила саднящие царапины. Когда они вышли из воды, его властно потянуло привлечь ее к себе и обнять, но он не посмел. Они растянулись на поросшем мхом берегу. В глазах ее сверкало озорство, недоброе озорство.
– Моя хижина недалеко, – сказал он. – Я знаю.
– Не хочешь заглянуть туда?
– В другой раз, Нисмайл.
– Хорошо, в другой так в другой.
– Откуда ты? – поинтересовалась она.
– Я родился на Замковой Горе – знаешь, где это? И был придворным живописцем Коронала, но не обычным. Я пишу душой. Понимаешь, это… как бы переносить картину на холст душой… Я могу показать. Я смотрю на что-нибудь внутренним взором, охватываю суть увиденного своим подсознанием, затем впадаю в транс, почти засыпаю, преобразую увиденное во что-то свое и переношу на холст. – Он помолчал. – Это лучше видеть.
Она, кажется, почти не слушала его.
– Ты хочешь ко мне прикоснуться, Нисмайл?
– Да. Очень…
Густой и мягкий мох на ощупь напоминал толстый ковер. Она подкатилась к нему, рука его нависла над ее телом, и тут он заколебался: он был убежден, что она метаморф и играет с ним в какую-то извращенную игру Изменяющих Форму. Волна тысячелетнего страха и ненависти поднялась в нем: он страшился ее прикосновения, боялся найти ее кожу липкой и отвратительной, какой, по его мнению, должна быть кожа метаморфов. Еще он боялся, что она изменится, обернется чуждой тварью, когда будет покоиться в его объятиях.
Глаза девушки приблизились, губы раскрылись, язычок дразняще мелькнул за белыми зубами – она ждала. В ужасе он заставил свою руку лечь на ее грудь.
Кожа ее была теплой, упругой и чувственной плотью человеческой женщины насколько он мог определить после стольких лет одиночества. С тихим вскриком она прижалась к нему. На один пугающий миг безобразный вид метаморфа мелькнул в сознании – угловатый, длиннорукий, длинноногий, безносый, но Нисмайл с силой отмел его прочь, приподнялся, лег и вдавился в ее сильное гибкое тело. Долгое-долгое время спустя они лежали бок о бок, умиротворенные, сцепив руки и ничего не говоря. Даже когда пошел легкий грибной дождь, они не шевельнулись, позволяя быстрым острым каплям омывать их тела. Наконец он открыл глаза и обнаружил, что она с любопытством смотрит на него.
– Я хочу нарисовать тебя, – сказал он.
– Нет.
– Не сейчас. Завтра. Ты придешь ко мне в хижину, и…
– Нет.
– Я уже несколько лет не пробовал писать. Для меня очень важно начать сызнова. И я очень хочу написать тебя.
– А я очень этого не хочу, – ответила она.
– Пожалуйста!
– Нет, – повторила Серайс мягко, откатилась от него и встала. – Рисуй джунгли, запруду. Только не рисуй меня, Нисмайл, хорошо!
Неторопливым жестом он дал понять, что согласен.
– Теперь я пойду, – сказала она.
– Скажи, где ты живешь?
– Я уже говорила – в лесу. Почему ты задаешь такие вопросы!
– Я не хочу терять тебя, а если ты исчезнешь, откуда мне знать, где искать тебя?
– Но я ведь знаю, где найти тебя, – засмеялась Серайс. – По-моему, этого хватит. – Ты придешь завтра ко мне в хижину, да?
– Да.
Он взял ее за руку и потянул к себе, но теперь уже колебалась она. Она так и не сказала ничего, кроме своего имени. С трудом верилось, будто она, как и он, в одиночестве живет в джунглях и бродит по ним из прихоти, но он сомневался, что сумеет отыскать и указать ей несоответствия между ее словами и действительностью. И все-таки самое вероятное объяснение – она метаморф, по непонятной причине впутавшийся в связь с человеком. Всеми силами он сопротивлялся этой мысли, но был слишком здравомыслящим, чтобы отвергнуть ее полностью. С другой стороны, она выглядела, как человек, чувствовала, как человек, вела себя, как человек. Неужели метаморфы заходят в своих перевоплощениях столь далеко! Его тянуло спросить прямо, выложить свои подозрения, но это было бы просто глупо – ясно было, что она не ответит. И он оставил все вопросы при себе. Девушка мягко высвободила руку, улыбнулась, послала ему воздушный поцелуй и, шагнув к окаймляющим тропу папоротникам, исчезла из виду.
Весь следующий день Нисмайл прождал ее в хижине. Она не пришла, и это почти не удивило его. Встреча их казалась сном, фантазией, интермедией вне времени и пространства. Он и не надеялся увидеть ее снова. К вечеру он достал из привезенного с собой мешка холст и натянул его, думая, что сможет запечатлеть открывающийся из окна хижины вид, когда сумерки окрасят воздух. Он долго изучал пейзаж, проверяя вертикаль стройных деревьев относительно тяжелой горизонтали густых зарослей желтых ягодных кустов, но в конце концов покачал головой и убрал холст. Ничто в окружающем не нуждалось в изображении на картине, и Нисмайл решил подняться утром вверх по реке за луг к более обещающей сцене, где мясистые сочные побеги, как резиновые шипы, торчали из глубоких расщелин и скал.
Но утром нашелся предлог отложить поход, а днем показалось, что идти уже поздно. Тогда он принялся за работу в своем крошечном садике, куда пересаживал кусты, чьи ягоды или зелень употреблял в пищу, и провозился несколько часов. После полудня молочная мгла окутала лес. Он вошел в хижину, а через несколько минут в дверь постучали.
– Я уже не надеялся, – сказал он ей.
Лоб и брови Серайс покрывали бусинки туманной влаги.
– Я обещала, – тихо сказала она, – и пришла.
– Вчера, – напомнил Нисмайл.
– Вот это – за вчерашний день, – она засмеялась и вытащила из-под одежды фляжку. – Ты любишь вино? Я нашла немного. Пришлось, правда, порядочно пройти, чтобы достать его. Вчера.
Это было молодое темное вино, щекотавшее искорками язык. Фляжка была без ярлыка, но Нисмайл решил, что это какое-то вино, не известное в Замке.
Они выпили все, причем он выпил гораздо больше девушки – она наполняла его чашу снова и снова, – а когда вино кончилось, нетвердыми шагами вывалились наружу и занялись любовью на холодном и сыром берегу реки, после чего задремали.
В начале ночи она разбудила его и отвела в постель. Они провели на ней ночь, а утром она не выказала никакого желания уйти. Они сходили к запруде и начали день с купания, потом снова занимались любовью на толстом ковре из мхов, а после она провела его к древесному исполину с красной корой, где он впервые ее увидел, и показала гигантский желтый плод, упавший с одной из чудовищных ветвей. Нисмайл с сомнением оглядел его. Плод раскололся, показывая алую мякоть, усеянную большими поблескивающими черными зернами.
– Двикка, – сказала девушка. – Сейчас мы добудем питье.
Она разделась и сложила в платье большие куски плода, которые они отнесли к хижине, где и позавтракали. Почти до полудня они пели и смеялись. На обед они нажарили рыбы, наловив ее в плетеной запруде Нисмайла, а позже, когда лежали рука в руке, любуясь приходом ночи, она задала тысячи вопросов о его прошлой жизни, о картинах, детстве, путешествиях, о Замковой Горе, о пятидесяти городах, Шестиречье, о дворе Коронала Лорда Трэйма, о замке Короналов и его неисчислимых залах. Вопросы лились из нее нескончаемым потоком, новый обгонял предыдущий, пока Нисмайл еще отвечал. Любопытство ее было неистощимо и не давало ему возможности узнать что-нибудь о ней самой, да он и сам сомневался, что она ответит.
– Что мы будем делать завтра? – спросила она.
Так началась их связь. В первые дни они почти ничего не делали, только ели, пили, купались, занимались любовью да жевали опьяняющие кусочки плода двикки, и наконец Нисмайл перестал бояться, что она исчезнет так же внезапно, как появилась. Поток ее вопросов постепенно иссяк, но сам он так и не решился расспросить ее.
Он никак не мог избавиться от навязчивой мысли, будто она метаморф, и за лживой ее красотой таится чужое и безобразное лицо. Мысль эта особенно часто поражала его, когда он ласкал прохладные и свежие бедра или груди.
Как ни отбрасывал он подозрения, они не покидали его. В этой части Цимроеля не было человеческих поселений, и казалось слишком невероятным, чтобы девушка – несмотря на все подозрения, она оставалась для него девушкой – избрала, подобно ему, жизнь отшельника. Гораздо более вероятно, думал Нисмайл, что она родилась здесь, что она одна из Изменяющих Форму, которые скользят подобно призракам по этим сырым джунглям. Когда она засыпала, он иногда рассматривал ее в тусклом лунном свете, отыскивая места, где терялся человеческий облик, но ничего не мог найти – она оставалась человеком, и все равно он не мог избавиться от подозрений.
К тому же, не в характере метаморфов было искать общества человека или выказывать к нему дружелюбие. Для большинства людей Маджипура метаморфы являлись призраками минувшей эпохи, нереальными и легендарными. Для чего кому-то из них нарушать его уединение и предлагать себя в убедительной подделке для любви, рьяно стараться расцветить ему день и ласкать ночью!
Иной раз ему мерещилось, будто Серайс в темноте возвращается в свой естественный облик и, поднимаясь над ним, спящим, вонзает сверкающий кинжал в горло, мстя за преступления его предков. Но он понимал, что подобные фантазии – вздор. Захоти метаморфы убить его, им бы не потребовались столь запутанные способы.
Нелепо было верить, что она метаморф, но так же нелепо было не верить в это.
В конце концов, отринув все сомнения, он решил вновь вернуться к своему искусству, и в один необычайно ясный и солнечный день вытащил Сервис на скалу сочного красного цвета, прихватив пустой холст. Она зачарованно смотрела за его приготовлениями.
– Ты рисуешь только сознанием? – спросила она.
– Только им. Я фиксирую сцену в душе, преобразую и… в общем, увидишь сама.
– А ничего, что я смотрю? Я ничего не испорчу?
– Конечно, нет.
– Но если вмешается еще чье-нибудь сознание!
– Такого не случится, холсты настроены на меня. – Он посмотрел сбоку, поправил подрамник, отошел на несколько футов. В горле вдруг пересохло, руки задрожали. Прошло столько лет, сохранился ли его дар? И техника? Он выровнял холст по прямой линии и коснулся его, пока предварительно, сознанием. Сцена была хорошей, живой и необычной, цвета резко контрастировали между собой – превосходная композиция. Массивная скала с жутковатыми мясистыми растениями, на кончиках ветвей которых цвели крошечные желтые чашечки, испещренный солнечным светом лес – да, да, это поможет перенести на холст суть окружающих, густо переплетенных джунглей…
Он прикрыл глаза. Вошел в транс. И перенес картину на холст.
Серайс тихонько вскрикнула от удивления.
Нисмайл чувствовал, что весь покрыт потом, он пошатнулся, с трудом сохранив равновесие. Мгновение спустя он вновь обрел над собой контроль и взглянул на холст.
– Как красиво! – прошептала Серайс.
Однако его потрясло увиденное. Эти головокружительные линии, смазанные, чередующиеся цвета, тяжелое сальное небо, угрюмой петлей приклеенное к горизонту – ничего похожего на сцену, которую он хотел запечатлеть, и что гораздо тревожнее, ничего похожего на предыдущие работы Териона Нисмайла.
Мрачная, болезненная картина, испорченная непреднамеренным диссонансом.
– Тебе не нравится? – удивилась Серайс.
– Я пытался передать совсем не это.
– Ну и что! Все равно, удивительно создавать картину ТАК, тем более, такую прекрасную…
– По-твоему, она прекрасна?
– Конечно. А разве нет?
Он посмотрел на Серайс. Это прекрасно? Что это – лесть? Или у нее просто нет вкуса? Невежество? Неужели она искренне восхищается тем, что он сотворил? Этой необычной, мучительной картиной, мрачной и чуждой… ЧУЖДОЙ! – Тебе не нравится, – она уже не спрашивала, утверждала.
– Я не писал около четырех лет. Наверное, нужно начинать медленно и постепенно.
– Это я испортила, – перебила Серайс.
– Ты? Глупости!
– Вмешалось мое сознание, мое видение вещей.
– Я ведь говорил тебе, что холсты настроены только на меня. Я могу стоять среди тысячной толпы, и никому не удастся повлиять на мою работу.
– Но, может, я как-то отвлекаю тебя?
– Вздор!
– Я пойду, прогуляюсь, рисуй пока один.
– Не стоит. Пойдем-ка лучше домой, искупаемся, перекусим и займемся еще кое-чем, а?
Он снял с подставки холст и скатал его. Слова девушки подействовали на него сильнее, чем он готов был признать. Несомненно, что-то странное вмешалось в создание картины. А вдруг это она каким-то образом испортила работу? Что, если скрытая душа метаморфа наполнила его создание своей сущностью, заставив воспринять чуждые цвета?…
Они молча шли вниз по течению реки, когда добрались до луга земляных лилий, где Нисмайл встретил первого метаморфа, он вдруг сказал:
– Серайс, я хочу тебя кое о чем спросить.
– Да?
Теперь он уже не мог остановиться.
– Ты не человек, да? Ты действительно метаморф?
Она уставилась на него, щеки ее заалели.
– Ты серьезно?
Он кивнул.
– Я – метаморф! – Она не очень убедительно рассмеялась. – Что за дикая мысль!
– Ответь мне, Серайс. Посмотри мне в глаза и ответь.
– Какая глупость, Терион.
– Пожалуйста, ответь.
– Ты хочешь, чтобы я доказала, что я человек? Но как?
– Я хочу, чтобы ты сказала мне, человек ты или нет.
– Я человек, – сказала она.
– Этому можно верить?
– Не знаю. Я тебе ответила. – Глаза ее весело блеснули. – Или я чувствую не как человек? Веду себя не по-человечески? Неужели я похожа на подделку?
– Может, я просто не могу заметить различий.
– Но с чего ты взял, будто я метаморф?
– Только метаморфы живут в здешних джунглях, – ответил он. – И это логично… хотя, даже… – Нисмайл смолк. – Ладно, я получил ответ.
Дурацкий вопрос, и я сам дурак.
– Какой ты странный! Ты ведь должен рассердиться на меня за то, что я испортила твою картину.
– Нет.
– Ты совершенно не умеешь лгать.
– Ну хорошо. Что-то испортило мою работу. Я не знаю, что. Я собирался писать не это.
– Тогда напиши другую.
– Да. Позволь мне написать тебя.
– Я уже говорила, что не хочу, чтобы меня рисовали.
– Мне это очень нужно. Мне необходимо увидеть твою душу, а только так я могу…
– Рисуй двикку, Терион, хижину.
– Но почему не тебя?
– Мне не хочется.
– Это не ответ. Что тут такого?
– Пожалуйста, Терион.
– Ты боишься, что я увижу тебя на холсте такой, какой ты себе не нравишься? Так? Или, что я получу иной ответ на вопрос, если напишу тебя?
– Пожалуйста.
– Позволь мне написать тебя.
– Нет.