Не хочет говорить, - зафиксировал про себя директор и спросил как можно нейтральней: - А что Пузенбах? Как он там, в Америке?
- Ничего особенного. Миллионер. А какие подавал надежды!
Миллионер, который не оправдал надежд… Каких надежд? Стать миллиардером? Видимо, в данном случае речь шла о его научных возможностях. У него были большие научные возможности, а материальных - никаких. И вдруг осуществились материальные. Видно, что-то с Пузенбахом произошло. Уж не был ли он объектом эксперимента?
Но это если б один Пузенбах. А то ведь есть и другие примеры. Живет человек в своем отечестве, с трудом сводит концы с концами, а уедет в Америку - и уже миллионер. Неужели всем выпрямляют мозги? В таком случае трудно себе представить масштабы эксперимента.
У директора заныло сердце. Не оттого, что масштабы эксперимента были широки, а скорее оттого, что по отношению к нему они оказались широки недостаточно. Извинившись перед гостем, он набрал номер своего кардиолога. Для приличия спросил о здоровье - прежде, чем жаловаться на свое.
- Какое там здоровье! - живо откликнулся лекарь, словно только и ждал, кому бы пожаловаться. - Сердце барахлит. Я уже все перепробовал - ничего не помогает. Что вы хотите, четыре года без отпуска. Как стал главным кардиологом, так с тех пор ни разу не отдыхал.
Выслушал его директор, как больному положено выслушивать врача, что-то посоветовал и повесил трубку. Если врач жалуется на здоровье, то больному и вовсе некому жаловаться.
Четыре года… Что это, случайное совпадение? Четыре года главный кардиолог возглавляет кардиологический центр, и все это время директор лечит у него свое сердце. А если четыре года - не случайное совпадение? Значит, он все время - страшно подумать! - лечился у человека без извилин?
"Совпадение… сов. падение… - бормотал директор. - Какая странная аббревиатура. Странная и вместе с тем справедливая. У них на западе взлет, а у нас все время падение, наше родное совпадение…
Зазвонил телефон. Друг директора, известный писатель, сообщил, что вышел из печати последний том четырехтомного собрания его сочинений и что он посылает директору дарственный экземпляр.
- Наконец-то я сбросил этот четырехтомник. Каждый год по тому, быстрей у них не получается. Полиграфия!
Директор поздравил друга с завершением Избранного. Собственно, это было не избранное, а полное собрание его сочинений: помимо этого друг больше ничего не написал. Он включил в свое собрание даже выбранные места из переписки с друзьями. Нет, выбранные места - это у Гоголя, а друг включил всю переписку.
Четыре тома, каждый год по тому, - размышлял директор, простившись с писателем. - Получаются те же четыре года. Да нет, ерунда, нельзя написать книжку без извилин… А почему, собственно, нельзя? Ведь он, директор, этих книг не читал, он читал только дарственные надписи. Какой-то том начинал читать - не то первый, не то второй - и бросил на третьей странице. Плохо пишет друг, нечитабельно. Хоть бы раз оторвался от машинки, сам себя почитал.
Ну, этот - Бог с ним. Не так существенно, с извилинами он или без извилин. Его в конце концов можно и не читать. Другое дело кардиология. Или болезни мозга.
- А вы о Бахе ничего не слышали? - спросил он Рыженбаха - просто, чтоб поддержать разговор.
- Как же не слышал? Замечательный композитор. Так сказать, первая величина.
Вот это новость! Оказывается, Бах стал композитором. Здесь его уволили по сокращению штатов, а он куда пошел! Неужели выпрямили извилины? Прямая - кратчайшее расстояние на пути к цели… Правда, лечиться у такого человека или книжки его читать, или даже музыку слушать - сомнительное удовольствие, но для самого человека - это кратчайший путь к цели.
Директор схватился за голову, но не так, как обычно хватаются, прикладывая к ней ладони с боков. Он прихлопнул ее сверху, словно пытаясь удержать исчезающие извилины.
Как же он сразу не подумал? О других подумал, а о себе не подумал… А ведь он за время эксперимента стал директором, получил в распоряжение институт…
Теперь понятно, зачем к нему зашел Рыженбах. Он пришел проверить результаты эксперимента. Делает вид, что углубился в "Уроки печени", а сам наблюдает… По-видимому, эксперимент удался. Человек без извилин стал директором института Мозга.
Между прочим, головные боли, мучившие его прежде, прошли. Чему болеть, если нет извилин?
Вот тебе и Рыженбах. Со стороны посмотришь - обыкновенный человек, да еще вдобавок уволенный по сокращению штатов, а ведь какую произвел революцию в интеллектуальной деятельности человека! Теперь все станут миллионерами, учеными, писателями, композиторами. Никаких сов. падений, все устремлены вверх. По кратчайшему пути выпрямленных извилин. Быть может, это именно то, чего не хватало человечеству. Ведь насколько легче жить без извилин: и по службе продвигаешься, и голова ни о чем не болит.
Директор смотрел на Рыженбаха с любовью и благодарностью.
- Пожалуй, ваше открытие тянет на Нобелевскую.
- Какое открытие?
- Ну это, по выпрямлению извилин…
Рыженбах засмеялся. Он сказал, что некоторым из его знакомых, пожалуй, надо бы выпрямить извилины, потому что они у них завернуты не туда.
- Именно, именно не туда! - засмеялся директор.
Рыженбах, продолжая смеяться, уточнил свой замысел: извилины нужно сначала выпрямить, а потом уже завернуть в другую, противоположную сторону.
- Завернуть, непременно завернуть! - смеялся директор. И вдруг перестал смеяться: - Постойте, зачем же их заворачивать? Разве не прямая кратчайшее расстояние между точками?
- Прямая, именно прямая! - теперь Рыженбах смеялся один. И то, что он смеется один, больше всего обижало директора.
Но тут и Рыженбах перестал смеяться и полез в карман за бумажником.
- Я, собственно, зашел рассчитаться. Когда меня уволили, вы мне ссудили пятнадцать рублей. Я их возвращаю вам с благодарностью.
Вот теперь все стало ясно: он зашел рассчитаться с директором. Каких-то пятнадцать рублей… Почему директор дал ему всего лишь пятнадцать рублей? Но ведь он тогда еще не был директором.
Директор взял пятнадцать рублей и почувствовал, что на голову опять навалилась какая-то тяжесть. Только что было так хорошо, так легко. Любая мысль - невесомая, устремленная вперед и вверх по кратчайшему расстоянию между точками. И вдруг ничего этого нет. Нет победы разума над собой, столь нужной и ему, и всему разумному человечеству, опять разум отступает перед собой, опять терпит от себя поражение… И надо опять что-то думать, что-то решать, нужно опять привыкать к этой трудной, непосильно трудной, невыносимой жизни - с извилинами…
Конец жанра
Теория вероятности немеет перед невероятной практикой нашего века. Начальник уголовной полиции, хорошо известный как в полицейских, так и в уголовных кругах, задержал сам себя. Это был конец детективного жанра, за которым начинался жанр сомнительно научной фантастики.
Конец жанра, особенно такого популярного, как детектив, является настоящим потрясением для общества. Вот уже свыше ста лет общество участвует в постоянной, непрекращающейся погоне, впрыгивает в окна и выпрыгивает из них, сличает следы, пепел от сигарет, пуговицы и отпечатки пальцев. И вдруг на полном скаку - стоп! Кто кого поймал, кто от кого убегает? Сыщик стоит в пустой комнате и держит за шиворот сам себя. Конец жанра! Конан Дойл, Эдгар По, хорошо, что вы не дожили до этого несчастного времени!
В течение долгих месяцев начальник полиции шел по своему следу, то себя настигая, то внезапным рывком снова уходя от себя, совершая чудеса находчивости одновременно в двух противоположных видах деятельности. Знаменитый детектив, известный во Франции под именем Жана Грейо, в Англии под именем Джона Грея, а в России под именем Ивана Григорьева, - оказался вором-рецидивистом, известным во Франции под именем Большого Жака Фонтена, в Англии под именем Большого Джека Фонтенза, а в России под именем Жорика с Большого Фонтана.
Параллельные прямые пересеклись в точке, представляющей не бесконечно малую, а, напротив, довольно значительную величину, и даже не одну, а две величины: великого сыщика и великого рецидивиста.
Сенсация.
Впрочем, разве в уголовном и вообще в мире мало сенсаций? Мир, в том числе и уголовный, устроен так, чтобы человек, живущий в нем, не переставал удивляться. Конечно, если начальника полиции взять под стражу, он уже не будет вызывать того удивления, я бы даже сказал: восхищения, какое он вызывал, когда стоял во главе полиции. Вычеркнутый из настоящего, он будет вычеркнут также из прошлого, где у него имелись некоторые заслуги. Таково удивительное свойство человеческой памяти: она способна забывать.
И не только человеческой. Если б семя не забыло, что было когда-то семенем, оно никогда бы не стало побегом. Если бы побег не забыл, что был когда-то побегом…
Я прошу прощения у тюремной администрации, что употребил неуместное в данном тексте слово "побег", но таков закон развития и маленького семени, и взрослого, уважаемого человека…
Итак, является Жак Фонтен к Жану Грейо (дело, конечно же, происходит во Франции) и говорит:
- Напрасно ты, Ваня, за мной гоняешься: я, между прочим, сижу у тебя в кабинете.
Жан Грейо от удивления теряет дар своей французской речи, но тут же обретает английскую:
- Джек! - восклицает он. - Большой Фонтенз! Что тебе нужно здесь, во французской полиции?
- Я здесь работаю, - усмехается Джек. - В этом кабинете.
Ну, тут, конечно, удивление, выяснение, кто где работает и кто где ворует. После чего Жак Фонтен говорит:
- Ваня! Совсем ты одичал у себя в полиции, оторвался от жизни. Разве ты не заметил, что у нас давно уже воруют так же систематически, как и работают? Потому что у нас стерта грань между воровством и работой.
- Джек! - воскликнул Жан Грейо, упрямо не желая переходить на французский язык, чтоб не компрометировать родимую Францию. - Я привык делить мир на честных и бесчестных людей, на полицейских и, откровенно говоря, воров. И ты меня не собьешь с этой позиции!
- Эх, Ваня, Ваня… - вздохнул Большой Жак Фонтен. - Ты все еще думаешь, что на свою полицейскую зарплату живешь, а ведь ты уже давно не живешь на зарплату. Ты одного вора впустишь, а другого выпустишь, вот на что ты, Ваня, живешь. А кафель? Ты, я знаю, кафелем свой санузел покрыл, а ведь кафель это не честный…
- Я купил его!
- В магазине? Вот то-то и оно. Не на Елисейских полях ты купил его, Ваня, а в Булонском лесу, там, где у нас продают краденое.
- Так ведь санузел… - смутился начальник полиции. - С кафелем он совсем по-другому смотрится.
- Смотрится! Не смотреть туда ходишь, мог бы и обойтись.
- Мог бы, Джек.
- А шуба норковая? На твоей жене шуба норковая, откуда?
- Это подарок, Джек! Это по-честному.
- А кто подарил? Не каждой жене такую шубу подарят. Не каждого мужа жене.
- Жак! - Жан прикрыл дверь поплотней и перешел на французский. - Что же мне теперь?
- Не ссориться же нам. Мы же с тобой в одном деле, в одном теле… Либо ты меня за шиворот и к себе, либо я тебя под ручку и напротив.
Они перешли на шепот, и дальше уже было ничего не слыхать. Только одно слышалось: Булонский лес. Тот самый лес, где у нас продают краденое.
Пришельцы
Все говорят о пришельцах, все ждут пришельцев, а они давным-давно живут на земле.
Они появляются на земле, как земные люди, обучаются нашему языку, они разговаривают с нами о наших делах, которые считают своими. Правда, непонимание остается, нам с ними трудно друг друга понять, потому что понимание не только в языке… Мы, аборигены, умеем жить на земле, а пришельцы не умеют, они только учатся, и им нужно много учиться, чтобы стать такими, как мы. Им нужно долго обживать землю, пока они приживутся, - неземные люди, свалившиеся на землю с небес, бесплотные вспышки небес в плотных слоях атмосферы.
- А почему лев сидит в клетке? - спросил меня один пришелец.
- Потому что лев - хищный зверь.
- А зебра? Она разве хищный зверь? Почему же она сидит в клетке?
- Чтобы ее не съел хищный зверь.
- Кто, лев? Но он же в клетке. И тигр тоже в клетке. И другие хищные звери в клетках. Значит, зебра может не сидеть в клетке? Почему же она сидит в клетке?
- Потому что иначе она убежит.
- От кого? От тех, которые сидят в клетках?
- Вообще убежит. Из зоопарка.
- Она убежит туда, где ей будет лучше?
- Наверно, лучше.
- А надо, чтоб ей было хуже?
- Вовсе нет.
- Почему же тогда она сидит в клетке?
- Неужели не ясно? Потому что иначе она убежит.
Я выражался предельно ясно, но пришелец меня не понимал.
- А почему кошка не в клетке?
- Кошка - домашнее животное.
- А когда зебра посидит в клетке, она тоже станет домашней?
- Зебра никогда не станет домашней.
- Так зачем же тогда она сидит в клетке?
- Я же сказал: потому что иначе она убежит.
Некоторых слов пришельцы просто не понимают, хотя именно этим словам аборигены пытаются их научить.
- Красивый дом! Зайдем посмотрим, какой он внутри!
- Нельзя. В нем живут люди.
- Они страшные?
- Не страшные, но мы с ними незнакомы.
- А мы познакомимся. И заодно дом посмотрим.
- Нельзя. Как это мы войдем в чужой дом? Что мы скажем?
- Скажем, что пришли познакомиться. Они сами будут рады.
- Не думаю.
- Почему? Разве мы страшные?
- Мы не страшные, мы незнакомые.
- А мы познакомимся.
- Нельзя.
В мире пришельцев все знакомятся просто. Там, конечно, мы бы вошли в этот дом. Вошли бы, окликнули хозяина:
- Эй, что делаешь?
- Пишу диссертацию. Дать почитать?
- Сам читай. А жена что делает?
- Обед готовит.
- Тогда мы к жене. Здравствуй, хозяйка. Что, обед готовишь?
- Обед.
- Вкусный?
- Еще какой!
- Когда будет готово, позови, дал тут носа дом посмотрим. Дети есть?
- Трое.
- Ну так мы к детям твоим пойдем. Познакомимся.
Вот так бы мы разговаривали в мире пришельцев. А здесь вместо такого интересного разговора - только одно слово: "Нельзя!
Пришельцы плохо знают слово "нельзя", они постоянно путают его со словом "можно". Они считают, что можно ходить без пальто, когда аборигены кутаются в теплые шубы, и что можно купаться в холодной воде, и что можно, вполне разрешается схватить от этого насморк. Большинство пришельцев не расстается с насморком, - наверно, от своих космических холодов.
Однажды я увидел двух пришельцев, куривших сигареты - изобретение земли. Пришельцы кашляли, размазывали по щекам слезы и все же снова и снова пытались втянуть в себя горький дым.
- Зачем вы себя мучите?
- Привыкаем. Что мы - хуже других?
Из трубы ближайшего дома валил дым. Из трубы соседнего дома валил дым. Из трубы завода, фабрики, из выхлопных труб проезжих автомашин - отовсюду валил дым. Все, повально все себя мучили, и, конечно, пришельцы были не хуже других.
- Закуривайте, - предложили они. - У нас целая пачка.
- Я не курю, - рискнул я подорвать свой авторитет.
- Почему?
- Здоровье не позволяет.
- Кто не позволяет?
- Здоровье.
- Нашли кого слушаться!
Пришельцы очень доверчивы, они верят в любые фантазии, - может быть, потому, что они свалились на землю с небес, где обитают только фантазии. Им ничего не стоит в обыкновенной палке увидеть саблю, винтовку, а то и боевого коня. В самой людной толпе они ведут себя, как на необитаемом острове. Пришельцы - вечные путешественники, они легко перемещаются во времени и пространстве, посещая самые отдаленные материки и века. Как им это удается - загадка для аборигенов земли, для которых любое путешествие утомительно и хлопотно. Если абориген собирается летом на дачу, он начинает собираться уже с весны. Он бегает по магазинам, волоча за собой, как шлейф, длинный список предметов, без которых он не сможет продержаться до осени. Он пакует матрацы и одеяла, проводя последние ночи на голых досках, пружинах, а то и просто на голом полу. Он обзванивает всех родственников и знакомых, давая им последние наставления, словно собирается в последний путь, а не на загородную дачу. Если аборигену предложить съездить куда-нибудь в пятнадцатый век, он ни за что не поедет.
- Что вы! Меня там сожжет инквизиция!
А если ему предложить век тридцатый, он смутится:
- Я там никого не знаю… У меня там никого нет…
И только пришельцы смело отправляются в незнакомые времена и места, и проходят через костры инквизиции, и умирают в армии Спартака, но все же остаются живыми и возвращаются, чтобы сесть в ракету в отправиться в дальние небеса, откуда они пришли на землю.
Аборигены удивляются их энергии, аборигены знают закон сохранения энергии, поэтому они сохраняют свою энергию, а пришельцы расходуют, потому что слабо разбираются в этих законах. И под какой закон можно подвести шапку-невидимку, их излюбленный головней убор?
Если бы на аборигена надеть шапку-невидимку, абориген бы смертельно обиделся, потому что увидел бы, что к нему относятся, как к пустому месту. Возможно, к нему и раньше так относились, но столь явно этого не показывали, - такое случается среди аборигенов, в отличие от пришельцев, которые ничего не умеют скрыть. Пришелец никогда не станет раскланиваться с пустым местом и спрашивать у него:
- Как делишки? Как детишки? Что-то вас давно не видать…
- Скажите, вы не видели кошечку? Маленькую такую, серенькую?
- Вам нужна кошка? Мы вам десяток наберем.
- Да нет, мне нужна одна. Маленькая такая, серенькая…
Оставалось полчаса до отлета, и женщина боялась, что не успеет найти эту кошечку, которую она и узнать-то как следует не успела. Они встретились за много километров отсюда, где кошечке было плохо, и женщина взяла ее с собой, а теперь потеряла в чужом для кошечки городе, в многолюдном и шумном аэропорту. Как она здесь будет, среди чужих? Получается, будто ее обманули: завезли в такую даль и бросили. Боже мой, ведь ее никто не хотел бросать, ее только на минутку выпустили из рук, а она прыгнула куда-то в подвал, испугавшись шума мотора. Женщина обошла все подвалы, но и позвать-то она как следует не могла: ведь они и об имени кошечкином не успели договориться.
- Такая маленькая, серенькая…
- Мы вам десяток наберем, - отвечали ей те, для кого все кошки серы. Кошкой больше, кошкой меньше - что от этого изменится на земле?
Для аборигенов ничто не изменится, у них свои прочно насиженные места. Плацкартные, купейные, мягкие места. Даже в троллейбусе абориген устраивается так, словно собирается провести в нем остаток жизни. И где бы он ни находился, в какой бы должности ни служил, для него главное - не потерять это место. Плацкартное, купейное, мягкое. Потому что на всех необъятных просторах земли для него важно лишь это насиженное, наложенное место. Он не считает себя на этом месте пришельцем, он уверен, что он этого места абориген.
Я хотел бы навсегда остаться пришельцем…