6. Боль
Не они - он. Мужик лет тридцати с пятаком, в синих трениках, в жёлтой футболке, в домашних тапочках, с обрезком трубы в руке стоял в пролёте между третьим и четвёртым этажами. Когда Пастырь резко повернулся на голос, поднимая обрез, мужик отступил чуть, поднял руки, развёл их в стороны. Но, кажется, не особо испугался, смотрел на Пастыря спокойно.
- Тише, тише, - произнёс он. - Николай, вроде?
- Пастырь, - прохрипел Пастырь севшим от неожиданности и долгого молчания голосом, удерживая живот мужика под прицелом. - Пётр, то есть.
- Извини. Мы с тобой почти и не пересекались. Я на пятом живу, ага.
Да, лицо мужика было смутно знакомо.
- Угу, - кивнул Пастырь. - Руки можешь опустить.
Но сам обрез отводить не торопился. Чёрт его знает, что у мужика на уме.
- Это моя тебя узнала, - объяснил тот, опустив руки, перехватив трубу с края за серёдку, сняв её таким образом с "боевого взвода". - Это, говорит, с третьего этажа дядька, Ленкин муж, из девятой, ага. Бабы-то они лучше друг друга знают, чем мы. Глаз-то у них цепче - любопытные же, ага.
Пастырь убрал обрез, сунул его в петлю на ветровке, сдёрнул респиратор, чтобы не мешал разговаривать.
- Что с моими, знаешь? - спросил он.
- Моя говорит, ты на зоне, вроде, куковал, - уклонился мужик от ответа. - Точно, ага?
Сердце Пастыря сразу почуяло недоброе. Если бы было чем обрадовать, уже обрадовал бы сосед: да всё, дескать, нормалёк с твоими было, когда уезжали.
- Мои живы? - спросил он, обмирая в ожидании ответа.
- Пойдёмте к нам, - послышался женский голос с пятого этажа. - Чего в подъезде-то стоять. Опасно же. Олеж, веди человека сюда.
- Ага, - кивнул Олег. - Это Надька моя. Пойдём. Ты не боись, Петро, мы здоровые. А здесь разговоры разговаривать не место так-то, ага.
Скрипя сердцем, готовя себя понемногу к плохим известиям, Пастырь поднимался вслед за мужиком наверх по гулкой лестнице.
- Я тебя давно заприметил, - говорил Олег. - Делать-то нечего целыми днями, так я дырку в шторе проделал и секу, ага. Я прям охренел, как тебя увидел. За последние пару месяцев первый живой человек, смотрю, ага. Да так, смотрю, отчаянно идёт, не скрываясь, ага. Я аж прям офигел. А моя как глянула, сразу тебя признала.
- Да, - улыбнулась им навстречу Олегова жена, стоящая на площадке перед открытой дверью, в стареньком коротком халатике, сама коротенькая и пухленькая, не смотря на очевидно не сытую жизнь.
А может, и не такую уж не сытую. В тесной прихожей хрущёвки, в которую Пастырь вошёл вслед за хозяином, стояли штабелями коробки, явно из продуктового магазина. Коробками же была загромождена и гостиная. В квартире повис прокисший запах давно немытого и не проветриваемого помещения, немытых тел, клозета и табачного перегара.
- Неплохо вы затарились, - кивнул Пастырь, обозревая ящики с водкой, бутылки растительного масла, бутыли воды, мешок с сахаром и коробки китайской лапши в ближнем углу. Уставлена комната была так плотно, что оставался только небольшой пятачок в центре, где, похоже, супруги и спали, из чего можно было сделать вывод, что спальня вообще превращена в продовольственный склад.
Видать, когда начался бардак, когда начали крушить магазины да склады, Олежка не растерялся, тоже приложил руку. Ну и правильно: выживать как-то надо, и тут уж каждый сам за себя, и никто о тебе не позаботится. А может, рассчитывал приторговывать потихоньку.
- Жрать-то надо что-то, - буркнул Олег.
- А как без воды и света?
- Керосином спасаемся пока, - вступила Надежда. - Да спиртом сухим. Вода - да, заканчивается. А зимой что делать будем, без тепла-то, и вообще не знаю.
- Зато воды будет завалом, - сварливо проворчал мужик, - нагребай. Только ты доживи сначала до зимы. - И Пастырю: - Говорил я ей, сматываться надо отсюда, ещё когда первая волна только пошла говорил. Так нет: родители, родители, - гнусаво передразнил он жену. - Ну и где теперь твои родители?
С заблестевшими от слёз глазами она принялась собирать на стол в тесной кухне, куда провели гостя, раскочегарила примус.
- Может, наладится ещё всё к зиме, - произнесла с надеждой.
- С моими что стало, не знаете? - нетерпеливо спросил Пастырь
Супруги переглянулись, женщина опустила глаза, вздохнула…
В мае Елена отправила Вадика в лагерь. Многие так сделали, чтобы спровадить детей из города, в котором набирала обороты "краснуха" и который собирались закрыть на карантин. Принимали туда бесплатно, со всей области, обещали, что дети будут в полной изоляции от внешнего мира, под присмотром бригады врачей. Олег с Надеждой тоже отправили своего сына в тот лагерь, о чём теперь жалели. Неизвестно, что стало с детьми. Сначала, пока мобильная связь работала, дети хоть звонили, рассказывали, что да как. Весёлые, вроде, были, никто из них не заболел. Там и правда целая бригада, говорят, работала, осматривали их каждый день, таблетками какими-то пичкали для профилактики. А в городе между тем всё хуже и хуже становилось, всё страшней было жить. Начались погромы, паника. Немногочисленная милиция сделать ничего не могла, а потом ещё явились какие-то бандиты и объявили, что раз менты, дескать, порядок навести не могут, то они берут власть в свои руки. Тут уж вообще началось такое…
Виталий Георгиевич предлагал Елене уехать в Полыгаево, к его родителям, но она…
А?.. Кто такой Виталий Георгиевич?..
- Ой… - Надежда зажала рот рукой, испуганно сморщилась, глядя на мужа, который молча вертел пальцем у виска.
Пастырь несколько минут смотрел на супругов, переводя тяжёлый взгляд с одной на другого. Потом кивнул, поиграл желваками.
- Ну и? Она поехала?
- Не поехала, - выдохнула Надежда.
- Ты, Петро, только не думай… - вмешался было Олег, но Пастырь не дал ему договорить:
- Но она жива?
Бандиты лютовали. Оставшуюся милицию перебили быстро, даже на квартиры к ментам приходили убивать. Убивали безжалостно всех, кто выглядел нездоровым, кто попадался под руку на улице, кто - не дай бог - выказывал недовольство. Бешеные они были, псы бешеные, рвали всех подряд - и чужих рвали и своих. От страха, наверное, от предчувствия скорой смерти. Стали ходить по квартирам, выискивать награбленное из магазинов, да и просто искать людей побогаче. Убивали и грабили почём зря, целыми семьями вырезали, целыми улицами. И никто ничего не делал - ни тебе милиции, ни армии, как будто так и надо. Администрация городская попряталась, мэра убили в числе первых.
Потом бандиты исчезли из города. Говорят, целой колонной "Камазов" уезжали - столько добра нахватали себе.
- Что с Леной стало? - не выдержал Пастырь ходьбы вокруг да около.
- Умерла она, - отозвался Олег. - В июне и умерла, едва эти охломоны из города свалили, ага. А этот… козёл!.. Перевалов этот…
- Её на Космодемьянской видели, - перебила Надежда. - Зоя Максимовна, из одиннадцатой. Вы ж её знаете, наверно. Помните Зою Максимовну? Медсестрой работала. Соседка ваша была. Тоже умерла, в июне. А этот - уехал. Ещё когда бандиты явились. Лену бросил и уехал.
Пастырь не ответил. Он сидел бледный, уставясь в одну точку на столе, где на коричневой изрезанной клеёнке затерялся одинокий бледный червячок китайской лапши.
- Это… - оживился Олег. - Я сейчас, ага…
Он убежал в гостиную, вернулся с двумя бутылками водки, налил по полстакана.
- Помянем, - выдохнул, поднимая. - Всех, ага.
А в начале июля вообще жуть началась, - продолжала Надежда, морщась после водки, накладывая в тарелки лапшу. Явились "пионеры". Говорят, они из того лагеря, из Сосновки, и даже, вроде, Михайловских среди них кто-то видел. Врут, наверное, потому что как тут увидишь, если они сразу окопались на вокзале и близко никого к себе не подпускали. Загребли себе водоканал, где воды в цистернах вымершему городу на год хватило бы. Весь город обшмонали, но после бандитов найти что-нибудь было уже нереально. Вы не думайте, что они дети - не дети они. Звери лютые, ещё хуже бандитов. Те хоть ради поживы убивали, а эти - так просто: от страха ли, от ненависти ли.
- Фашисты они, - вставил Олег. - Я их видел один раз, на Глинки. Они там целой шоблой проходили, строем. Ходят строем, ага, с черными повязками, а на руках наколки типа свастик. Вооружены неплохо так-то, ага.
При них не дай бог на улице оказаться - стреляют сразу, не разговаривая. Люди рассказывали, что ходила к ним делегация, просить, чтобы за водой пускали… Никто не вернулся.
- Много народу в городе? - глухо спросил Пастырь.
- Да кто его знает, - пожал плечами Олег, наливая ещё по одной. - Народ есть, это точно, ага. Болезнь, вроде, поутихла, не знаю. А может, просто не видно уже умирающих - по улицам нынче так-то не ходит никто. И без воды ещё мрут. Кто отчаянный, те бегают с вёдрами-бидонами на Чуню, да только много ли набегаешь, когда то и смотри, чтобы на глаза этим не попасть, ага. Тоже не знаю, что делать будем - литров триста осталось водицы. Думаю, в Благонравное перебираться надо до холодов - там печи, колодцы.
Выпили.
В сердце Пастыря засел клин - острый, ржавый, металлический клин, холодный и тяжёлый. И сердце болело, на самом деле болело - давило и отдавалось шилом куда-то в спину. И от водки легче не становилось. Это надо было пару бутылок выпить ему, чтобы уж вырубиться совсем и ничего не чувствовать.
- Я выхожу иногда, - продолжал Олег, вскрывая новую банку тушенки. - Вижу мужика одного с завода, с которым работал, ага. Тут рядом, на Смирнова, в подвале целый табор организовался - четыре семьи. Плохо, говорят, совсем стало без воды-то, ага, так тоже в Благонравное думают перебираться.
- Выкурить пионеров не пробовали? - тяжёлый взгляд Пастыря упёрся в Олеговы прозрачные глаза.
- Кто? - опешил тот.
- Вы. Оружие-то, поди, есть у мужиков? Неужели не осталось ничего после ментов да бандитов? А "Охотник" магазин?
- Да есть стволы так-то, - пожал плечами хозяин. - Стрелял кто-то в этих пионеров пару раз. Только куда тут попрёшь, с берданками да "макарами" против этой шоблы. Их там человек шестьдесят, не меньше, ага. Автоматы, винтовки. У них даже гранаты есть - слышно было пару раз как взрывали что-то. Крутые ребята, не смотри, что малолетки. А тут пойди попробуй собери кого - одни трупы да умирающие, да боятся все друг друга: вдруг ты заразный, ага.
- Женька! - пьяно сквасилась и заскулила Надежда. - Женечка наш… А вдруг… Как же можно-то… стрелять-то… Сыно-о-оче-е-ек!..
- А ты издалека пришёл? - поинтересовался у Пастыря Олег.
- Угу, - кивнул тот, пытаясь собрать глаза в кучку. После двух стаканов водки отвыкший от этого пойла и голодный организм раскис совсем. И только в сердце больно давил тяжёлый ржавый клин. - Это ж откуда у них столько оружия?
- У пионеров-то?.. Да кто их знает. Там же, возле лагеря охрана стояла - менты и солдаты из части, что в Ледащёво, ага.
- И никто не пробовал добраться до Сосновки?
- Ездили, - пьяно мотнул головой Олег, разливая остатки, открывая новую бутылку. - Я, Степаныч и Костик ездили, ага.
- И что там?
- Мрак, - отозвался тот, опростав свой стакан. - Трупы. Одни трупы кругом. Менты, дети, солдаты, обслуга… И это, слышь… С пулевыми почти все, ага. Красных мало совсем, и они в одном месте сложены. А те, что по территории лежат - с пулевыми, ножевыми, с головами разбитыми.
- Же-е-е-ня! - взвыла женщина. - Сы-ы-ына-а-а!
- Да заткнись ты! - шикнул на неё муж. - Орёшь на весь город! Нам только пионеров тут в гости не хватало, ага.
- А… это… - напрягся Пастырь. - Вадьку моего…
- Не видал, - покачал головой Олег. - Да и пойми: мы ж каждый своих высматривали, ага. Их там с полсотни по лагерю разбросано было… Не знаю… А где красные лежали, так туда идти… сам понимаешь так-то… Мы туда мотались недели через две после того, как пионеры явились, ага. Узнать было трудно уже кого-нибудь… Петрович свою Маринку только по одежде и определил, ага… А я нашего так и не нашёл…
- А здесь Вадьку не видать было?
- Не-а, - Олег сочувствующе нахмурился. - В подъезде никого живых нет. Да во всём доме, наверняка, никого, кроме нас, ага. Я это… цементом посыпаю внизу, в подъезде, на всякий случай. Ни разу ничьего следа не видел.
Пастырь в раздумье посмотрел на зажатый в кулаке стакан, в котором смердяче плескалась водка. Пить больше не стоило. Да и не хотелось. Таблетку бы какую от сердца…
Кто такой этот Виталий Георгиевич, он не знал да и знать не хотел. Это было теперь уже неважно совсем. Ленки нет, а значит, все грехи её искуплены, если были грехи. Теперь нужно было думать про Вадьку. А вариантов, значит, всего два остаётся: либо он там, в лагере, среди… Либо тут, на вокзале.
Вадьку Пастырь знал хорошо: Вадька был тих, не отчаян, с ленцой и подростковым безразличием ко всему, кроме своих каких-то, одному ему ведомых, интересов. Впрочем, это было три года назад, когда пацану было двенадцать. А они ведь быстро меняются в этом возрасте, каждый год так меняются, что и не узнаешь; так что каким стал его сын за эти три года, Пастырь мог только предполагать. Ленка многого не писала, конечно, но по интонации, с какой она говорила о сыне, было видно, что намучилась она с ним уже по самое не могу.
Эх, Ленка, Ленка… Чего тебе надо было? Ведь хорошо жили - ну не хуже, чем другие живут. Мужика, что ли, не хватило, ласки мужицкой? Или дурость бабья в голову ударила, когда этот хрен с горы подъехал с красивыми словами? Или… плюнуть решила на своего законного мужа, поставить крест?.. Ох, бабы…
- Ты, поди, многое повидал, - пьяно прогундел Олег. - Что там творится расскажи, а? Как там наша… Россея… великая наша держава, ёптыть? Совсем подохла или ещё трепыхается?
Пастырь с внезапным омерзением посмотрел в осоловелые прозрачные глазёнки. Хотел врезать, но передумал. Человека просто отчаяние жрёт и обида - на судьбу, на жизнь, на людей, на сраное правительство, на бездарных горе-врачей, накупивших себе дипломов, на ментов, которые ни на что не способны… А через водку всё и прёт наружу, что было свалено в душу и камнем придавлено.
- Ой-ой, как он глянул!.. Слышь, Надьк… Он меня прям убил взглядом, ага… - принялся паясничать хозяин. - Ты, Петро, не надо так смотреть, ага… Мне твоё презрение… Я ж и перее*** могу, извини конечно, ага… Ты, может, заслуженный зэк там и всё такое… Но я, Петро, знаешь, мужик простой так-то… Я, бля, без аха и упрёка возьму и перее***, ага…
Испуганная пьяненькая Надежда треснула мужа кулачком по затылку, схватила за волосы, принялась зажимать ему ладонью рот, притягивая его голову к своей груди:
- Чего мелешь-то, ты!.. - запыхтела она. - Куда тебя понесло-то, олух царя небесного… - И Пастырю: - Вы не слушайте его, Пёт Сергеич… Он дурак, когда примет.
- Сама дура! - пробубнил Олег в её ладонь. - Уйди нах-х!
Пастырь принялся рассказывать. Скорее себе рассказывал, чем этим двоим. Рассказывал о той девчонке, в Симферополе, которую забросали камнями вместе с годовалым сыном, думая, что у них горячка - забили насмерть, как ни увещевала женщина, как ни умоляла, говоря, что у ребенка банальный диатез, как ни закрывала его собой до последнего. Рассказывал о сошедшем с ума менте в Новосибирском аэропорту: когда его попытались изолировать, он положил всю бригаду скорой помощи и половину рейса. О целых колоннах автомашин, покидавших города и о том, как останавливались, вдруг, многие из них прямо на дороге и уже не двигались, и тогда приходилось ждать, пока подъедет бульдозер или танк и столкнёт мёртвую машину в кювет, расчищая затор. Рассказывал о том, что жизнь человеческая нынче не стоит ничего - ноль рублей и ноль копеек её цена; о повальной всеобщей панике и о том, как из последних жил, внадрыв, пытаются люди выжить.
Олег болтал головой, клевал носом, матерился. Его жена утирала с мутных осоловевших глазок пьяные слёзы и причитала, оплакивая своё будущее.
Потом Пастырь махнул рукой, поднялся. Обрывая их уговоры остаться до завтра, неуверенной походкой пошёл в туалет.
Унитаза не было. Вернее он был, но стоял в стороне. А на его месте была проломлена в полу дыра в брошенную квартиру четвёртого этажа, прикрытая распластанным картонным ящиком из-под лапши "Доширак", чтобы снизу не тянуло смрадом. Хорошо устроились. Воды-то нет же. Это ж благо, что квартира их расположена по другому стояку, не над Пастыревой.
- В шестнадцатой хозяйка померла давно, - промычал Олег, отводя пьяные глаза под взглядом Пастыря.
Пастырь нужду справлять не стал, покачал головой, вышел.
7. Пёс и манекены
Слегка пошатываясь, спустился на третий этаж. Постоял несколько минут, прижавшись лбом к двери с номером девять, вдыхая мёртвенную и пыльную вонь подъезда. Потом потянул носом через замочную скважину, надеясь учуять родной запах своего жилища - не учуял ничего. На всякий случай, прижимая губы к замку, позвал: "Вадька! Ты дома?". Несколько минут ждал ответа.
А что, если сын правда дома? Лежит там, умирая от голода и жажды… Или от горячки…
Нет. Пастырь помотал головой. Нет. Пыль на ручке копилась давно, уж никак не меньше прошедших двух месяцев - сейчас на ней только его пальцы и видно было.
На всякий случай позвал сына ещё раз, втянул ноздрями воздух из квартиры через замочную скважину. Задумался: не сломать ли всё же дверь?..
Нет.
Достал из кармашка рюкзака огрызок карандаша и блокнот, вырвал лист. Долго пытался вспомнить, какое сегодня число, но так и не вспомнил. Написал:
Вадька! Жизнь продолжается. Не вешай носа и не паникуй. В квартире N20 живут супруги - Олег и Надежда. Если они еще не ушли, постарайся по началу держаться их. С ними или без них уходи в Благонравное, в городе ты не выживешь, тем более - один. Если идти от Благонравного в сторону Карасёвки, то за развилкой, на малой дороге найдёшь зелёный вагончик. Там живёт Михай, цыган - мужик хороший, надёжный, наверняка тебе поможет, чем сможет. Скажешь, что сын Варнака, не забудь. Будь осторожен, никаких контактов с "красными", ближе двадцати метров не подпускай ни за что. Думай головой, очень тебя прошу. Не верь никому, кроме Михая, если повезёт с ним встретиться. Борись, Вадька, не сдавайся. Живи!
Удачи тебе, сын! Прощай. Любящий тебя, отец.
Поставил подпись, сложил бумажку, скрутил в тонкую трубочку и засунул в зазор под верхним наличником.
Спустился на первый этаж, посмотрел на свои следы на тонком слое белого цемента, которым припылены первые ступени. Вышел на улицу, огляделся по сторонам и, отойдя к кустам, отлил.
Был первый час дня. Солнце шпарило совсем не по-октябрьски. Лужи после ночной грозы стремительно высыхали, оставаясь только в тени дворов - чистые, прозрачные, не замутнённые следами жизнедеятельности Хомы Сапиенса лужи. От асфальта веяло парилкой, от стен домов - смертью. Вспомнилась "Мёртвый город, рождество", одна из любимых, и он принялся напевать её себе под нос, выбирая путь следования.
Собственно, путь-то у него был, кажется, один: вокзал. Мычание из репертуара "ДДТ" сменилось классикой: "Взвейтесь кострами".
Но сначала ему надо сходить на Космодемьянской. Низачем - просто так. Нет, разумеется, не для того, чтобы найти там останки жены, которые, вероятно, так и лежат на том месте, где встретила она свою смертушку.