Ни в ком он не находил поддержки, даже Сполох и Лучина, верные друзья, и те впали в сомнение. Боялись возмездия за свою верность вождю. Бодрость их сменилась колебаниями, прямота - уклончивостью, самоуверенность - унынием. Яд крамолы проник в их души. Головня не знал, как вдохнуть в них новые силы. Он и сам понемногу начал сомневаться, не напрасно ли погнал людей в мёртвое место. "О великая Наука, - молился он. - Дай мне знак, протяни спасительную длань".
И богиня, как не раз уже бывало, помогла ему. Как-то поздним вечером, пока он сидел в одиночестве у затухающего костра, перед ним мелькнула чья-то тень. Он вздрогнул, решив, что сам Лёд явился по его душу. Но вместо злобных демонов его взору явилась служанка. Упав на колени, она подползла к нему поближе и промолвила, преданно заглядывая в глаза:
- У моего брата есть важное известие для тебя, господин. Позволь ему предстать перед тобой.
В зрачках её вспыхивали уголья, зубы тускло белели во тьме. Головня недоверчиво покосился на неё. Мысли его гуляли далеко, пришлось напрячься, чтобы понять, о чём речь. Ах да, брат. Наверно, это тот, за которого когда-то хлопотала Искра. Ничтожный заморыш, сопля. Кажется, его пристроили таскать дрова для женского жилища, чтоб не околел на выгоне. И что же теперь? Новые просьбы? Почуяли слабину, зверята...
- Ладно. Где он сам? - спросил Головня.
- Здесь, господин. Ожидает твоего слова.
- Давай его сюда.
Служанка, склонившись, спиной шагнула в полумрак и, повозившись, вытолкала оттуда невысокого худощавого паренька в изодранном меховике. Тот пал на колени, упёрся рукавицами в снег, приняв собачью стойку.
- Выкладывай, - коротко приказал Головня.
Паренёк тихо залопотал:
- Надысь Костровик да Румянец совет держали - как жизни свои спасти да жуткой гибели избегнуть. Пошли к Чирью, а тот им сказал, мол, Артамоновы все как один вождём недовольны, жалуются, что, мол, злу поддался, душу потерял, ведёт, мол, всех ко Льду в зубы. И этот Чирей толковал со Стрелком, мол, на Рычаговых надо грех перекласть, авось справятся. Слышал я, там был ещё Остроухий, но сам не видал, говорю с чужих слов. А вот что видал: Теплыш похвалялся, будто к Искре вхож и будто ведёт с ней всякие речи, опасные речи - на тебя наговаривал, господин! И Красноносый это слышал, клянусь Огнём, господин. Спроси его, он подтвердит.
Головня нахмурился. Остроухий - это Багряник, прекрасный охотник. Любо-дорого смотреть, как сажает медведей на рогатины. А Красноносый - это, видимо, кто-то из Рычаговых. Как Чирей и прочие. Для Головни они все были на одно лицо. Бурчат себе и бурчат - кого это волнует? Но Искра, отрада, радость сердца, сладкая зазноба, неужто и она спелась с крамольниками? За что? Не верилось, не хотелось верить. Теплыш этот... Ничего у него с Искрой нет, пустое бахвальство, выпендрёж. Речи он с ней ведёт... Куда ему, пустобреху, соперничать с вождём? Нос только задирает, подлец, мелкий пакостник. Надо ему нос этот паршивый подрезать, чтоб не забывался. Лучине и поручить...
И всё же где-то глубоко в душе проклюнулось сомнение: а вдруг всё правда? Вдруг демоны зла таки совратили Искру? Как быть?
- Ты правильно поступил, что пришёл ко мне, - медленно произнёс он, стараясь говорить ровным голосом. - Я богато награжу тебя. А теперь ступай и никому не говори того, что сейчас сказал мне.
Парень вскочил и был таков, даже поклониться забыл. Головня же глубоко задумался. Что же это получатся - все против него? Даже на родичей нельзя положиться. Каждый мечтает избавиться от избранника Науки. Но почему? За что ему такая мука? Разве он не выбивается из сил ради общины? Разве он не радеет об общем благе? Он вернул людей в лоно истинной веры, избавил их от своенравного Отца, научил убивать - и вот награда. Презренные скоты, неблагодарные сволочи... Ну хорошо же, хватит быть добреньким. Они у него попляшут. Грязью умоются. Пора врезать как следует, чтобы башки по снегу покатились. Чтобы взвыли как ошпаренные. Чтобы и мечтать забыли о самовольстве. Пусть убедятся, глупцы, что здесь есть только одна воля - воля Науки. Пусть прикусят свои болтливые языки и идут в одной упряжке.
А в небе дрожало и пучилось жёлтое сияние, в которое утыкались чёрные иглы сосновых крон, и кроваво дышал умирающий костёр, будто сам Огонь хрипел из подземных чертогов: "Нет надежды. Нет надежды". И Головня скрипел зубами и грыз затвердевший от мороза кончик рукавицы, явственно ощущая, как смыкается вокруг него холодный обруч ненависти. Завтрашний день решит всё: быть ему вождём или нет.
- Заряника! - позвал он служанку.
Та проявилась из сумрака, хрустнув снегом. Волосы её выбились из-под колпака, прикрыв одну щёку, в глазах засветились льдинки.
- Разбуди Сполоха и Лучину, пусть придут сюда.
Заряника беззвучно упорхнула.
Головня уже знал, как поступить. Завтра он разрубит этот узел, а Лучина со Сполохом ему помогут.
Оба помощника явились заспанные и хмурые. Головня наблюдал из-под бровей, как они рассаживаются, как трут глаза, сняв рукавицы, как потирают животы. Надёжа и опора, вернейшие из верных... У Отца Огневика был Светозар, а у него - Сполох и Лучина. Таков выбор Науки. Не ему пенять на волю богини.
Он подождал, пока они совсем проснутся, и коротко поведал о том, что рассказал ему невольник. Сполох брякнул, не дослушав:
- Ножом по горлу - и вся недолга. - Но тут же опомнился. - Погоди-ка. Чирей, говоришь? Земля мне в зубы, это же - дядька Знойники. Разобраться бы надо...
Головня с неприязнью взглянул на него. Знойникой звали Рычаговскую девку, которую вождь дал в услужение. Та до того приглянулась помощнику, что тот уже подумывал о свадьбе. Головня ничего не имел против, но сердился, когда Сполох пытался устроить судьбу родственников невесты. "Велика заслуга - пролезть в кумовья! - говорил он. - Пускай сначала заслужат". Они и служили: охраняли стадо, возили сено из летников, ходили в тайгу за дровами. До сего дня Головня был ими доволен. И вот поди ж ты - такая незадача: дядька Знойники попался на мятежных речах. "Глубоко же крамола корни пустила, - подумал Головня. - Пора обрубить".
Лучина остался беззаботен.
- А по мне - болтовня это всё, - зевнул он. - Артамоновы с Рычаговыми никогда дружбу не водили...
- Это вас обоих не касается. Слушайте, что вы должны сделать.
Помощники слушали. Задумка Головни была столь неожиданна, что поначалу им показалось, будто вождь шутит. Сполох недоверчиво морщил лоб, размышляя, Лучина чесал затылок и хмыкал. Головня видел: их гложут сомнения, но ему было мало дела до этого. Он призвал их не для совета - для исполнения приказа. А в конце добавил, чтобы придать ретивости:
- Вы, мои верные друзья, безупречно служите Науке и достойны награды. По возвращении получите от меня по пятку лошадей и пятку коров. Так решил я, волею Науки вождь общины Артамоновых. Вы можете оставить скотину себе или обменять на что-то иное - это ваше право. Но подаренное мною будет принадлежать вам, а не общине. И да поразит меня язва, если я отступлю от своего слова.
Сполох и Лучина растерянно уставились на него, не смея верить своему счастью. Оно и понятно: где это видано, чтобы скотиной владел кто-то один? Скот - он как тайга или небо: принадлежит всем. Разве можно подарить кому-то кусочек тайги? Смешно даже и говорить!
Первым очухался Сполох. Спросил, растянув губы в улыбке:
- А не обманешь, вождь?
- Наукой клянусь и её стихиями!
- Тогда я за тебя в огонь и в воду, только скажи.
Другого ответа вождь и не ждал.
И вот Головня снова видел перед собой лицо Отца Огневика: сухонькое, морщинистое, оно мялось в изумлении, а чёрные гагачьи зрачки прятались под спутанными бровями.
- Ты?! Ты?!
Куда только делось хвалёное красноречие? Отец разевал рот, силясь извлечь из себя хотя бы слово, но вместо этого получался лишь короткий хриплый возглас: "Ты?!".
Много зим спустя, когда память о старике уже развеется по ветру, Головня будет вспоминать этот взгляд и усмехаться: "Лихо! Самого зависть берёт. Молод был, горяч, скор на расправу".
Ещё он запомнил обжигающую тяжесть копья в руке и ликование, наполнявшее душу. Он вернулся от колдуньи, чтобы восстановить справедливость. Он был орудием забытой богини, отправной точкой возрождённой истины, карающей десницей миродержицы.
- У меня хорошие вести!
Так он сказал, выскочив из нарт. Позже услужливые песнопевцы придумали ему напыщенные речи, которые он якобы произнёс, обращаясь к родичам. Но мерзкая память беспощадна. Ничего особенного он не сказал, да и не мог сказать: плетение словес - удел немногих.
- У меня хорошие вести.
Он произнёс это, и вся община замерла с надеждой и затаённой радостью. Словно многоголосый беззвучный крик излился из неё, и было в этом крике отчаяние и страх, и жажда избавления, и скорбь, и мрачная решимость. "Спаси нас от Отца, - молили Головню родичи. - Он вконец измучил нас".
И был грозный голос:
- Где ты обретался?
Это говорил старик, обретя дар речи.
Ах этот тщеславный, гордый, надутый старик! Он ещё мнил себя вершителем судеб общины, не видя, что пришли новые времена. Он тщился вызвать в Головне трепет, не зная, что всего через мгновение будет ловить ртом воздух и хвататься за древко, торчащее из груди, а чёрные глазёнки его будут в изумлении таращиться на вчерашнего изгоя, нежданно обретшего сверхъестественную силу.
- Огонь и Лёд - ложные боги. Не им надо поклоняться, но всемогущей Науке, сотворившей всё сущее.
Голос Головни звенел над становищем, вгоняя в оторопь всех и каждого. Потрясённые его преображением, люди внимали ему как зачарованные. Ведь совсем недавно он уходил обиженным юнцом, а вернулся вдохновенным пророком. Как тут не смутиться?
- Смрт йртк!
Этот рык ещё долго преследовал Головню. Уже избавленный от опасности, он просыпался в холодном поту и твердил дрожащими губами: "Смерть еретику!".
- Еретик - это ты, Светозар, - выкрикнул он, - и все огнепоклонники.
А потом была кровь, и смерть, и беспредельный ужас на лицах родичей. И надломленный, больной рёв, от которого содрогнулось небо. Это Светозар ухитрился таки вырвать из рук Головни копьё, которое тот всадил ему в живот, и, хрипя, вытаскивал из себя железный наконечник. Рядом лежал мёртвый Отец Огневик - кровь, сочившаяся из его груди, растапливала снег вокруг, тёмным пятном растекалась по обнажившейся земле. И страшно визжала Ярка, прижав ладони к вискам.
Вспоминать это было приятно, как вспоминать удачную охоту.
Головня помнил, что когда всё кончилось, он пошёл к Искре: расхристанный, бешеный, с руками, блестевшими от крови и снега. Искра вопила от страха, прижимаясь к бревенчатой стене, и прятала лицо, сжимаясь в комочек. Но Головня был разгорячён и свиреп - изгнанник, отнявший жизнь у Отца. Он сказал ей:
- Не бойся меня. Это я, Головня. Я приехал, чтобы дать тебе счастье.
И протянул ей дивную вещь - бусы из серебра, самоцветов и льдинок. Он нашёл их в жилище колдуньи под ворохом гнилых шкур и разбитых черепков. Нанизанные на серебряную цепочку, они переливались холодным тусклым светом - застывшие круглые капли, слёзы изгоев. Он привёз их в общину, чтобы порадовать девчонку. Он протянул ей свой подарок, и самоцветы странно заискрились, омытые подтаявшим снегом: молочные опалы и жемчуга, дымчатый хрусталь, тёмно-синие аметисты, моховые агаты с зелёными прожилками.
А снаружи метались люди, и ржали лошади, и рушилось что-то с треском и грохотом, и гремели неистовые ругательства. А потом распахнулась дверь, и в жилище ворвался Сиян. Смертельно бледный, он шагнул к Головне, вытянул указующий перст:
- Ты от Льда, я от Огня. Сейчас и навсегда - изыди прочь. Изыди прочь.
- Вон! - взревел Головня. - Вон!!! Неужто ты думаешь, глупец, что я причиню вред твоей дочери?
Странные то были слова для человека, мгновение назад убившего троих родичей.
Толстый Сиян упирался изо всех сил: пыхтел, хватался за косяки, бормотал молитвы. Но страх разъедал его тело. Он не посмел поднять руку на демона, отнявшего жизнь у Отца, и Головня выпихнул его из жилища.
Артамоновы бежали кто куда: в жилища, в тайгу, в заросли тальника. Огонёк вообще удрал к Павлуцким, умчался на собачьей упряжке. Головня не преследовал его - он был упоён счастьем.
Длинные волосы девчонки рассыпались по спине, тонкие пальцы обхватили лицо, спрятав зажмуренные от страха глаза, она тихонько скулила, не смея взглянуть на него, и вздрагивала плечами.
А бусы, которые он держал, покачивались в сумеречном свете и едва слышно постукивали друг о друга: чарующе бледный, как небесная пелена, опал, густо-лазурный аметист, зелёный в разводах агат... Отец Огневик - и тот не носил подобного.
- Отбрось страх, Искра. Я, Головня, пришёл к тебе, как обещал, и теперь никто не помешает нашему счастью. Взгляни на мой подарок. Ни у кого нет ничего подобного.
Глаза её - как золотые песчинки в воде. Пальцы медленно сползли с лица, прочертив на нём красные полосы, волосы упали на лоб. Осторожно, как лисёнок из норки, она глянула сквозь спутанные лохмы на Головню и на бусы. Мгновение колебалась, а потом робко протянула руку. Кончики пальцев коснулись круглых камешков, заскользили вниз по серебряной цепочке.
- Это тебе, - проговорил Головня, замирая от предвкушения.
Он шагнул к Искре, надел ей бусы на шею. Потом наклонился и поцеловал: сначала в лоб, потом в нос, а потом в губы. Даже не поцеловал, а едва притронулся, будто пыль смахнул, но затем увидел её взгляд - ждущий, волнующий, жаркий - и бросился в сладкий омут, забыв обо всём на свете.
Ах, это было упоение! Будто сама богиня оказалась в его объятиях.
- Я сделаю тебя владычицей мира! - кричал он в восторге. - Я брошу к твоим ногам всю тайгу! Ты и я - мы понесём людям свет истины. Мы сметём всех, кто посмеет противиться нам. Пусть плачут враги - мы посрамили их. Мы пошли наперекор судьбе и победили. Веришь ты в это, Искра? Чувствуешь ли ты то же, что и я?
А снаружи носились люди и лаяли собаки, и безутешно выли бабы над телами Отца Огневика, Ярки и Светозара.
Головня открыл глаза, уставился в островерхий потолок. В дыре между перекрещённых слег дымилось тёмно-серое тяжёлое небо. Запах хвои тонул в вони старых шкур. Спавшая рядом жена глубоко вздохнула, повернулась на правый бок. Он посмотрел на её лицо: слегка припухшее, с морщинками в уголках глаз, с волосами, налипшими на лоб. Сейчас, когда она спала, Головня вдруг отчётливо увидел все её внешние изъяны: чересчур острый нос, слишком выпуклые скулы, неровные жёлтые зубы, проглядывавшие меж полуоткрытых губ. И всё же он любовался ею. Не мог не любоваться. Ведь он помнил, как она смеялась над его шутками, помнил её радость от того, что понесла дитя, помнил упоение первых дней семейной жизни. Теперь она огрубела чертами, но всё же сквозь эту потускневшую бабью личину отчётливо проглядывала та девчонка, которая похитила его сердце. И вождь печально вздохнул, подумав: "Отчего же теперь мы так отдалились друг от друга?".
Давить крамолу Головня начал с Рычаговых: велел охотникам схватить всех рабов, о которых говорил брат служанки, и привести к нему. Когда дрожащие невольники со связанными за спиной руками были брошены к его ногам, Головня созвал общину и, произнеся назидательную речь о неизбежности кары, приказал Лучине и Сполоху перерезать изменникам глотки. Он сам определил, кто кого должен казнить: Сполоху велел убить Чирья, а Лучине - двух других заговорщиков. Сполох вздумал было отнекиваться, устрашённый такой лютостью, хмуро глянул на Головню, но вождь прикрикнул на него: "Про мой дар забыл уже? Хочешь по лёгкому отделаться? Я бездельников не привечаю. За подарки попотеть придётся. Кровушки испить". И Сполох, опустив взор, достал нож.
Лучина таких сомнений не испытывал, действовал быстро и сноровисто, будто всю жизнь только и занимался убийствами. Положил приговорённых лицом в снег и старательно, с оттяжкой, перерезал им горло. Тёмная кровь проела наст до самого льда, перламутрово заблестела на слюдяной поверхности и быстро подмёрзла, превратившись в бурую накипь. В мертвенной тишине слышалось тяжёлое дыхание палачей и сдавленные всхлипы казнимых. Артамоновы, кольцом окружавшие место расправы, безмолвно взирали на страшную смерть троих невольников. Мужики хмурились, бабы отворачивались, рукавицами прикрывая рты, чтобы не вскрикнуть. Никто вступился за приговорённых, не отважился идти наперекор вождю. Так и умертвили всех троих - в оцепенелой тишине и каменной недвижимости. И даже ветерок, который то и дело выдувал порошу из-под гулких от мороза стволов сосен и елей, затих, точно испугался мрачной торжественности действа. И пляска духов, призывно сиявшая над разлапистыми кронами, стекла куда-то за окоём, утонув в непроходимых лесах. Всё будто застыло, окоченев от дыхания Льда, не шевелилось, не двигалось, не моргало, и только поднимался пар от трудившихся в поте лица палачей, да дымно сочилась кровь из вспоротых глоток, густея и схватываясь на ходу. А чуть поодаль от места смерти, на пологом берегу, за островерхими жилищами и беспорядочно стоявшими нартами, гудели, волнуясь, Рычаговы, и высоко поднималось пламя их костра, озаряя тревожные лица, и колуном стоял дым, утыкаясь в вечно серое грязное небо.
Как только последний из крамольников испустил дух, Головня сказал родичам:
- Вот так Наука карает изменников. Богиня сурова, но справедлива. Никто не уйдёт от её мести. Но знайте: пока десницей она карает отступников, ошуей богато награждает верных слуг. Нет пределов благодеяниям её! Сполох, Лучина и Жар! По воле Науки я отдаю каждому из вас по пятку лошадей и пятку коров. Владейте ими свободно! Да не покусится род на принадлежащее вам!
По общине пронёсся изумлённый гул. Родичи с ненавистью поглядывали на счастливчиков - чужой кровью те сколачивали себе достаток. Косились на Рдяницу - подымет голос неуёмная баба или нет? Но та молчала. Да и с чего ей было возмущаться - её муж был среди других прихлебателей. Глупо отказываться от подарка.
Головня повернулся к Лучине:
- А теперь пригони-ка сюда Рычаговых.
Тот вытер снегом окровавленный нож, сунул его в чехол. Стоявший рядом Сполох неотрывно смотрел на распростёртые у его ног тела. Вид у Сполоха был жуткий: лицо искажено, выпяченная нижняя губа дрожала, ввалившиеся глаза смотрели затравленно и дико. Головня будто не замечал его состояния: сидел себе на шкуре и непроницаемо глядел вперед. Проклятие смерти витало над ним - проклятие того, кто борется со злом. Вновь и вновь всплывало в памяти перекошенное лицо Отца Огневика, и слышался рык Светозара: "Смрт йртк". Смерть еретикам, смерть отступникам. Теперь-то он сам готов был подхватить этот клич. Перед ним лежало три тела, а он уже думал о новых смертях, неизбежных и необходимых. И община, окаменев, взирала на него, предчувствуя собственную участь, и каждый примерял на себя личину покойника и трепетал, сжимаясь от страха. "Так им и надо, - думал Головня. - Так и должно быть. Если не вера, то страх приведёт их к истине".
Вскоре явились Рычаговы. Нестройной толпой они приблизились к месту собрания и остановились за спинами Артамоновых, не смея протиснуться вперёд. Артамоновы недоумённо оглядывались на них, шушукались, задетые тем, что вождь призвал на собрание чужаков.