Они подступили к Большому-И-Старому, встали шагах в двух от догорающего костра. Дальше начинался свет, слабый, умирающий, едва тлеющий. Головне померещилось, будто из полумрака вокруг них выпрастываются когтистые лапы, сплетаются чёрные тела, лязгают клыками злобные создания. Большой-И-Старый неловко вскочил, выставил рога - цепь натянулась, громко звякнув.
Отец Огневик некоторое время смотрел на зверя, затем подступил к костру, подбросил валежника и дров. Пламя радостно озарило его лицо: гладенькое, тонконосое, с замусоленной бородёнкой.
- Нагрешила ты много, Варениха. Но это - полбеды. А вот то, что грешишь даже когда каешься - подлинная беда и есть. Небось и оберегами себя обвешала, карга старая? Не тревожься, смотреть не буду. Знаю, знаю, все вы искусу податливы. Ни один не устоял! Так же и ты...
И старуха снова забубнила, скорбно соглашаясь с этим выводом.
Дверь Сиянова дома вновь отворилась, и оттуда выпорхнули две девицы - сироты Золовика. Засиделись, дурёхи, в гостях, теперь торопились прошмыгнуть в женское жилище, пока Варениха не заметила. Головня услыхал их щебет, замер точно лиса перед броском. Отец Огневик его видеть не мог - мешала изгородь загона, а вот идущие девки - запросто. Что же делать? Подниматься или нет? Лежать было глупо. Но глупо было и вставать - старик не слепой, углядит. А углядев, сообразит, что Головня подслушал его разговор с Варенихой - разговор, как видно, сокровенный, не для чужих ушей.
Девицы приближались. Головня услышал, как одна говорит другой:
- Гляжу в глаза-то, а у неё там - стылость и смрад, аж моченьки нет. Думаю: "Прочь, прочь, отступи". А у самой-то тяготение какое-то, прямо не поверишь. Так и хочется самой туда заглянуть, посмотреть, что делается. Прямо не знаю, как удержалась. Огонь спас...
Вторая отвечала:
- Отец-то что сказал, помнишь? Не ступайте, говорит окольными путями. Куда ж тогда ступать, ежели путей вовсе нет? Замело всё, старицу от луговины не отличишь. Только и надежда на заклятье...
Вдруг обе заметили старика, бродившего вокруг оленя, и остановились как вкопанные. Небо как раз погасло, впитав в себя разлившиеся краски, и разразилось снегопадом. Огромные снежные хлопья мягко ложились на тяжёлые ветви лиственниц и на вспученные сугробами крыши строений, точно пепел, летящий с пожарища.
Старик тоже увидел девок. Замолчал. А те поклонились одновременно и шмыгнули в жилище. Головня перевёл дух. Не отвлекись они на старика, обязательно приметили бы его.
Он начал отползать, извиваясь как червяк, отталкиваясь локтями и тяжело дыша, будто волок на спине тяжёлый груз. Спавшие в загоне лошади всхрапывали во сне, мотали спутанными гривами, вздрагивали. Одна даже вскочила, вспугнутая кошмаром, пошла к ограде, качая головой, словно пыталась сбросить накативший дурман. Отец Огневик и Варениха снова начали пререкаться, бродя вокруг зверя. В женском жилище слева от Головни раздавались какие-то возгласы и смешки. "Небось о нас с Искрой треплются", - зло подумал Головня, не спуская глаз со старика. А тот отмахнулся от назойливой Варенихи и зашагал к себе. Бабка устремилась было за ним, но Отец Огневик так рявкнул на неё, что она стремглав бросилась вслед за девками. По счастью, Головня уже был по ту сторону жилища, и Варениха не заметила его.
Дождавшись, пока старик исчезнет в доме, загонщик вскочил и что есть силы припустил к мужской избе.
Глава третья
День последнего загона. По милости Огня люди принимают Его дар и отдают Ему душу Большого-И-Старого.
Радость для людей, для Огня и для Большого-И-Старого.
Праздник жизни и надежды.
Он был бы ещё радостнее, если бы сам Огонь не довёл людей до крайности. Суровый бог, Он лишил общину Своей защиты, а Лёд пролил на луга поздние дожди. Огонь обрюхатил коров и лишил Своих чад молока. А Лёд забрал силы у лошадей и заставил загонщиков бегать по снегу с факелами в руках. В довершение всех несчастий померла Жароокая. Как ни камлала Варениха, тщась отвадить демонов ночи, как ни молился Отец Огневик, прося Огонь умерить Свой гнев, ничего у них не вышло. Отошла баба, оставив Пылана с двумя малыми детьми. Всё отнял жестокий бог, всего лишил: мяса, молока и надежды.
В загон явились все от мала до велика. Пришёл и Искромёт - беззаботный, в меховике нараспашку, - встал возле земляного вала, сложил руки на голой груди: дескать, чем удивите, парни? Девки сгрудились вокруг него, ахали, строили глазки. Огнеглазка лезла впереди всех, улыбалась, разодета в пух и прах: в песцовом меховике с разноцветной тесьмой, подпоясанном кушаком с медными наклёпками, блестящими как слеза.
Отец Огневик одиноко стоял в стороне, опершись на посох - не человек, а ледышка, каменный истукан, закутанный в одёжу. Бледно-серый глаз Огня прожигал своими краями завесу облаков. Было в этом что-то беспросветно печальное: маленький, тщедушный Отец и непредставимо далёкий Бог, скрытый демонами холода.
Долго он так стоял, не двигаясь, потом вздохнул, поднял левую руку и неспешно заковылял к загонщикам. Спросил:
- Огня боишься ли, вождь?
Лицо его под колпаком казалось мертвенно-сизым.
Вождь повернулся к нему, задрал бороду.
- Боюсь, Отче.
Парни стояли вокруг, ждали приказа к началу. Вождь тяжело сопел, бросал косые взгляды в мутное небо, колебался. Редкая вещь - загон без лошадей.
- А Льда боишься ли? - продолжил Отец.
- И Льда боюсь, Отче.
- Кого же больше?
Вождь облизнул губы, смахнув незримых демонят с языка.
- Землю мне в глотку, если понимаю, о чём ты толкуешь, Отец.
- Бога видишь ли, недостойный? - старик простёр руку к чуть посветлевшему небу. - Там сейчас пребывает Пламяслав, о твоих грехах повествует. Скоро и я там буду, тоже молчать не стану. Смекаешь, вождь? Встретив колдуна, разве не понял ты, чей то был знак? Лёд проник в тебя, растравил душу, растеребил духов злобы и зависти. Обуянный гордыней, вместо смирения ты поддался соблазну, усугубив один грех другим. Ты привёз этого зверя из мёртвого места. Словно падальщик, жрущий гнилую требуху, ты падок на грязное и отвратное. Но помни: от мерзости не будет добра. Твоя алчность погубит нас! Даже Большой-И-Старый, великий дар Огня, становится мерзок от твоего прикосновения к нему.
Он очень ненавидел вождя.
Но вождь, хитрый вождь, не стал пререкаться с Отцом. Потупив очи, он смиренно промолвил:
- Тяжко мне слышать это, Отец!
Что за странный день!
А кругом стояла тишина, и слышно было, как фыркает олень, привязанный к колышку.
Большой-И-Старый был голоден. Его не кормили два дня, чтобы очистить брюхо. А перед тем давали жрать до отвала. Людям нужен был хороший, жирный зверь.
От голода олень свирепел. Он скрёб копытом по голой земле и недобро покачивал рогами - драгоценный дар Огня, рассоривший Отца с вождём. В плохой день встретили его загонщики, совсем в плохой.
- Обретённое порочным путём не принесёт счастья, - подытожил Отец Огневик. - Помни об этом!
Затем приблизился к оленю и сказал то, что следовало:
- О великий дар Огня, как же ничтожен и мелок пред тобою человек! Божественная длань коснулась тебя, небесное дыхание наполнило твоё чрево, две стихии слились в тебе, явив миру нечто необыкновенное, а кто мы? Слабые двуногие, не имеющие копыт, не имеющие рогов, не имеющие доброго носа - мы ущербны рядом с тобой! И оттого мы так славим Огонь, предающий тебя в наши руки. Без Него, Благого и Милостивого, твоя душа корчилась бы в объятиях Льда, лишённая радости и надежды. Но мы, ведомые волей Огня, направим её, твою душу, по стезе счастья к слиянию с Подателем благ. Радуйся, о большой и старый зверь!
Олень слушал его, покачивая головой и роя копытом землю. Злые духи одолевали его, мешали отдать людям свою душу. Загонщикам предстояло нелёгкое дело.
Старик повернулся к мужикам.
- Дерзайте, не увлекаясь, братья, ибо отнявший жизнь у творения Огня проклят навеки.
Темна и загадочна душа Отцов. То, что видят они, не видит никто. То, что слышат они, закрыто от прочих. Нисходя к родичам, они несут волю Бога, но люди по скудости ума не постигают её. В их словесах сокрыта великая мудрость. Но мудрость эта не для простых смертных. Она - для других Отцов, столь же преисполненных блага. Простые же общинники, твердя за ним сокровенные речения, приобщаются к его святости. "Отнявший жизнь у творения Огня проклят навеки". Так говорил Отец Огневик. И так говорили загонщики, повторяя за ним.
Но что значит это заклятье? Неясно оно и темно. Отнять жизнь? Вот же нелепость! Как можно отнять холод у зимы? Как можно отнять темноту у ночи? Сотворённое богами неподвластно человеку. Жизнь отнимают вода и пламя, пурга и свирепый зверь, но не загонщики. Они могут лишь подчинить демонов смерти своим желаниям, принудить сделать то, что нужно. Но не отнять жизнь.
Жившие раньше научили лесовиков, как это сделать.
Можно гнать зверя к обрыву или яме, и там земля разлучит искалеченное тело с душой.
Можно оставить зверя без пищи, чтобы душа сама нашла выход из плоти.
Можно столкнуть зверя в омут: вода - хороший помощник, в миг вынесет душу наружу.
Всё это - хорошие, добрые приёмы. Но родичи Головни поступали иначе. Они кормили зверя до отвала, пока жир не начинал плескаться у него в глазах, а потом, выдержав два дня без еды, выпускали на волю. Большой-И-Старый бросался наутёк, и тогда загонщики верхом на лошадях провожали его, не давая роздыху, пока он не падал бездыханный. Толстый олень далеко не убежит. Жир рвёт ему вены. Иные удальцы преследуют его на своих двоих.
Сегодня им всем предстояло стать такими удальцами. Истощённые голодовкой лошади дремали в стойбище. А загонщики, взяв по факелу, пошли освещать путь блудной душе Большого-И-Старого.
Вождь расставил людей. Чёрные демоны, заполонившие небо, следили за ним, недовольные тем, что чада Огня хотят вырваться из лап Повелителя мрака. Тщась лишить людей помощи Создателя, они навели сумрак на тундру.
Загонщики выстроились в широкое кольцо.
Светозар поднял цепь, которой был прикован Большой-И-Старый, потянул на себя. Зверь упирался, мотал головой, фыркал. Светозар ухватил его за рога и пригнул к земле. Вождь снял со зверя кожаный ошейник.
- Благодарим тебя за то, что ты проведал нас, - сказал он. - Мы сытно тебя кормили и вкусно поили. Расскажи об этом Огню - пусть осыплет нас милостями. А теперь ступай!
Он отпустил его, и олень пошёл. Неуверенно сделал несколько шагов, будто удивляясь внезапной свободе, потом встрепенулся и как ошпаренный кинулся вперёд, а вождь и Светозар схватили воткнутые в снег факелы и устремились за ним.
Вскоре дымом от факелов затянуло полнеба. Вождь махал руками, раздавая приказы. Загонщики орали, перекрикивая друг друга. Визжали дети, ахали бабы. Рёв Большого-И-Старого тонул в общем шуме.
Оленя гоняли полдня.
- Держи! Не упускай!
- Землю мне в уши!
- Сторонись! Не мешай!
- Во имя Огня и присных Его...
- Сюда, сюда, ближе...
Душа Большого-И-Старого долго маялась, не желая покидать тело. Злые духи сбивали её с толку, тянули назад - Лёд не уставал в своих кознях! Подбиваемый тёмными силами, зверь впал в неистовство, норовил поддеть людей рогами, пёр напролом. Загонщики отмахивались от него факелами, прижигали оленю бока и грудь, орали, пугая его, но несносные духи вновь и вновь заставляли зверя кидаться на людей.
Зло бушевало вовсю.
А в стороне, заволакиваемый дымом, голосил Отец Огневик, и необычайной силой наливались руки и ноги загонщиков при слове его.
Узри тех, кто вседневно взывает к Тебе!
Пригрей тех, кто всенощно стенает по Тебе!
Помоги тем, кто неустанно печётся о Тебе!
Простри к ним длань Свою, порадей о заботах их!
Прими к сердцу печали их, раздели с ними радости их!
Изгони чёрных духов из плоти!
Очисть тело от скверны!
Демоны, сидевшие в звере, огрызались: они не хотели выходить, им нравилось его тело, оно было молодым и сильным.
Головня отупел от бесконечной погони. Он так устал, что пропустил мгновение, когда Большой-И-Старый выскочил на него из клубов дыма, весь в пене и искрах - божественный олень с копытами из камня, с железными рогами и ледовой шкурой, с глазами, подобными углям.
Головня увидел зверя, и мир словно замер перед ним: унесло ветром крики, застыли как истуканы родичи, окаменел Большой-И-Старый. Головня смотрел на его тлеющую шкуру и изъязвленные бока, и думал: "Вот пришла моя смерть. Недолго я пожил, верно? Странно: другие грешат и живут, а я не успел нагрешить, но должен уйти. Тухлый жребий. Обидно. Каждый хочет предстать перед Огнём беспорочным и чистым, но все мы замараны по самую макушку. Безгрешны лишь младенцы. Им - прямая дорога к Огню. Потому, наверное, и мрёт их так много. Огонь питается святостью детей".
Жестокость благого Бога.
Головня окинул мысленным взором свою жизнь, пронёсся памятью от рождения до последнего дня, вновь увидел пьяного отца и кричащую мать, первую петлю и первого оленя, праздник Нисхождения и лошадиные бега, объяснение с Искрой и мёртвое место, а потом возвратился в настоящее, и Огонь вновь толкнул вперёд события.
Колени Большого-И-Старого вдруг подогнулись, и он зарылся мордой в снег, пуская кровавые пузыри. По телу, покрытому свалявшейся грязно-белой шерстью, пробежала судорога, оно набухло и сразу сдулось, как дырявый мешок с молоком. Сбитые копыта с дробным цоканьем ударились о щебень.
- Слава Тебе, Огонь! - воззвал Отец Огневик, и все, тяжело дыша, повторили вразнобой: "Слава!".
Таинство свершилось. Люди проводили душу Большого-И-Старого на небо и тут же, не откладывая, бросились к его плоти. Головня услышал их ликующие вопли и смех. Он знал - сейчас начнут раздавать куски: каждому по заслугам его. Отцу - мозг из голеней; родным его - жир из брюха; вождю - спину; загонщикам - рёбра; остальным - заднюю часть, требуху и голову. Так заведено, и так будет сегодня.
Но прежде вождь, как всегда, поднимет факел и объявит: "Конец голоду", и загонщики грянут в едином порыве: "Слава Огню!". Это будет сейчас и здесь. Не завтра, не через пяток дней, а сейчас и здесь.
Конец голоду.
Даже не верилось.
Над тяжело дышащим Головнёй проплывали зыбкие тени, духи холода вонзали в щёки студёные зубы, чёрные демоны расползались по небу.
И тут откуда-то издали, пронзительно и грозно, прозвучало вдруг роковое слово.
- Нельзя!
Нельзя! Это - не просто слово. Это - Божий вердикт, за которым - погибель. Никто не покусится на "нельзя". Лишь отчаявшийся замахнётся на волю Творца. Сила "нельзя" крушит горы и поворачивает реки, возвышает одних и повергает оземь других.
Изумлённый, Головня посмотрел на Отца Огневика, - может, ослышался? Не померещилось ли ему?
Но старик поднял растопыренную пятерню и повторил: "Нельзя".
Изумлённый ропот прокатился по опешившей общине. Все уставились на Отца, не зная, что и думать, а вождь спросил, насупившись:
- Уж не рехнулся ли ты, Отче?
Припадая на левую ногу, старик подступил к телу зверя, обернулся, сверкая гагачьим глазом. Промолвил тихо и решительно:
- Этот зверь принадлежит Огню. Его судьба - быть отданным Подателю благ, а не нам, людям. Ты, вождь, и ты, Светозар, нынче же разрежете его на части - пусть Огонь насладится запахом мяса и крови. Так будет хорошо для всех.
Удивительны и странны были эти слова. Разве не для того загонщики ходили за Большим-И-Старым, чтобы накормить своих родичей?
Мир потемнел от печали: небо затянули клочковатые тени, лик Огня пропал, а невесомые снежинки перестали порошить ресницы, будто испугались повисшей тишины.
Вождь задрал бороду, почесал волосатое горло. С удивлением и брезгливостью взирал он на Отца, точно увидал пред собой гололицего загонщика или зубастого младенца. Наконец, произнёс:
- Не забыл ли ты о родичах, Отче?
Ноздри Отца раздулись, глаза превратились в щёлки, будто в лицо ему ударил снег.
- Ты, негодяй, смеешь говорить мне такое? Ты, погрязший во лжи, надеялся обмануть меня? Забыл, что я зрю не человеческим, а божественным взором? Ясно вижу скверну, пропитавшую зверя. Истинно говорю тебе: лишь очистительный Огонь избавит его от мерзости. Или думал: и впрямь позволю тебе отравить тела родичей мясом зверя, взятого в мёртвом месте?
- Твои уши закрыты для правды, Отче...
- Врёшь, презренный! Ясно вижу демонов, кружащих над тобой. Не меня ты обманываешь, а Огонь, Творца своего. Мало тебе было бедствий! Хочешь навлечь на нас новые! Ты очарован Льдом, и уста твои полны гнили. Оттого и встретил ты колдуна - своего духовного брата. Оттого и покинул тебя старик, не хотел мириться с двуличием твоим...
Он долго говорил, этот Отец Огневик, и с каждым его словом будто пламя разгоралось в Головне - пламя негодования и ярости. Он смотрел на трясущегося от гнева Отца и видел перед собой не избранника Огня, а своенравного деда, ослеплённого ненавистью к вождю. Как же хотелось Головне высказать ему в лицо всё, что он думал! Но загонщик смолчал, потому что не мог встревать в разговор старших. Дрожа от бессильной злобы, он наблюдал, как кривилось лицо вождя, и как растекался румянец по его правой щеке - след от болезни, донимавшей его всю жизнь. Наконец, вождь разомкнул потрескавшиеся губы:
- Довольно болтовни, Отец. Скажи прямо - мы ходили зря. Скажи это каждому: мне, Жару, Сполоху, своему зятю и внуку. Не о благе общины ты печёшься, а о своём торжестве надо мной. Каждый это видит.
И зашагал к себе в дом - взбешённый, точно медведь, упустивший добычу. А остальные смотрели ему вслед и чувствовали, что вместе с вождём их покидает надежда.
Вечером всех ждал обряд. Но не тот, о каком они мечтали. Вечером им предстояло расстаться с надеждой на прекращение голода. Суровый Огонь устами Отца Огневика лишил их Своего дара.
- И возопил Огонь, - произнёс Отец Огневик. - И сказал он: "Не в силах противостоять Я брату Моему, ставшему Мне врагом". И ушёл Он на верхнее небо, а Лёд остался на нижнем. И стал Лёд мучить людей, насылая на них голод и холод, болезни и страх. А Огонь взирал на страдания людские и скорбел, не в силах помочь человеку, ибо Лёд не пускал Его на землю.
Перед Отцом, спиной к нему, на коленях стоял Огонёк, державший на голове раскрытую Книгу. Духи мрака и холода, приспешники Льда, дышали ему в уши, ерошили спутанные волосы. Он моргал, смахивая с ресниц иней, глубоко дышал под тяжестью ноши. По сторонам от него стояли родители - Светозар и Ярка со светильниками в руках. Горячие капли жира падали на снег, обжигали руки. Книга - огромная, толстая, в железной обложке, завёрнутой в выдубленную кожу, прошитая белесыми жилами - топорщилась тяжёлыми страницами, бугрилась чеканкой, рябила завитушками, испещрившими каждый лист с обеих сторон.