- Удивительная вещь память!!.. - будто самому себе сказал. - Часто забываешь существенное, важное, а запечатлевается мелочь, пустяк!.. Первое, что мы сделали с ней - пошли танцевать… какая-то монументальная дама играла вальс из "Фауста"… король всех вальсов, не правда ли, он вечная молодость!.. Знаете, что я сейчас вижу?.. - вдруг перебил он сам себя; глаза его были устремлены на окно.
Я невольно посмотрел туда же - за мокрыми стеклами чернела ночь.
- Сад густой, - продолжал Заварнин, - заросль жасминов и из нее глядит небольшой, деревянный особнячок с облупившимися, выбеленными колонками; небо светло голубое, на нем кресты и главы церквей Кремля… Ах, какая прелесть это Замоскворечье! Тогда оно было еще полно такими особнячками и садами. Дворянство познатней, побогаче широко размещалось на Поварской, на Арбате, на Пречистенке; в Замоскворечье жили купцы и небогатые дворяне. А что за красота там под Светлый праздник! Все звонари ждут на своих колокольнях первого полуночного удара с Ивана Великого: как только он проплывет - все сорок сороков московских подхватывают трезвон. Это нечто потрясающее! А на чернети неба, как нарисованные разноцветными, яркими красками, горят иллюминованные купола и башни Кремля…
Часто говорят, что любовь теперь мельчает и вообще идет к вымиранию. Так и быть должно - для нее, для восторженной, чистой любви, нужна обстановка: нельзя дворнику изъясняться в ней иначе, как хлопая по спине даму сердца лопатой!..
Начался у нас роман.
Из родителей ее в живых находилась только мать - добродушная наседка с карими, ласковыми глазами, и брат, Иван, тоже студент, весельчак, балагур и гитарист…
Я это об их доме и саде говорил сейчас!
Сядешь, бывало, в лунный вечер на перилах балкончика, на ступеньках расположатся Иван с сестрой; за сквозным навесом лип месяц в белой зыби облаков купается, сирень благоухает, жасмины; за забором на улице тишина… И вдруг соловей отзовется из кустов; за ним другой, третий. Иван на гитаре им чуть вторит… Или в аллее укроемся… с балкона лампа зажженная за нами следит, стол там накрывают к ужину. А мы, прильнув друг к другу, идем под руку… чувствую, как сердце у нее бьется под легоньким, белым платьем…
Извините, я глупости болтаю!.. - спохватился Заварнин.
- Это ненужно и неинтересно!
- Полноте!.. - возразил я. - Все интересно; пожалуйста, продолжайте!
- Дни летели - и не замечал я их. Много читали, много говорили… одного только слова не выговаривал я - "люблю". Произнеси я его, и мы стали бы женихом и невестой… я это чувствовал, знал, видел и этого испугался! Стал пытаться представить себя в роли мужа. Это значило - отрешение от своих привычек, вечное приспосабливание к другому человеку, отдачу себя до конца дней только этой одной милой, но наивной девочке. Теперь я понимаю, что со мной творилось!.. Я остыл к ней, потянуло в сторону. Женитьба вообще нешуточная вещь, а такая ранняя камень.
И жаль ее было, и больно - Гордиев узел скрутился!
В разгар таких размышлений и переживаний мне пришлось остаться у них ночевать. Случалось это и раньше - я жил очень далеко, у Смоленского бульвара.
Устроили мне, как всегда, постель на синем диване в гостиной, лег я, а уснуть не могу - думы безотвязные в голову лезут, а тут еще месяц полный в стеклянную дверь смотрит. Лежал я, лежал, терпенье наконец иссякло!
Встал, оделся и на балкон вышел.
Было уже очень поздно и сыро; кругом все спало. Спустился я в сад, прошелся по аллее - будто в гроте обрызнутом золотом бродил, - потом к балкону направился; окна темные, за ними занавески тюлевые белели… Иринина комнатка в мезонине находилась - и там ни тени…
И вдруг вижу - какой-то плотный господин стоит на балконе: облокотился на перила, руки поджал и за мной следит; месяц прямо на него светит, голова будто из серебра вычеканена, вся в завитках, брови густые, черные, у переносья слились; усы висят, щеки бритые, одет в халат с разводами.
Я изумился.
- Что за история, думаю?! - кто такой, откуда взялся? Подхожу ближе - лицо как будто знакомое, но чье - хоть убей, не помню!
Поднялся я на балкон, поклонился слегка.
Незнакомец медленно обратил в мою сторону лицо; впалые глаза его светились.
- Вы здесь живете?.. - спросил я, сам не знаю почему.
Ответа не было. Незнакомец повернулся и молча пошел к двери; на ногах его белели носки; вышитые туфли без задков зашлепали по его пяткам. У порога он остановился, оглянулся, погрозил мне пальцем и скрылся в гостиной.
Я стоял как ошарашенный.
Незнакомец явно был свой человек в доме и жил, вероятно, в мезонине. Но отчего же я о нем никогда не слыхал? Значит, его прятали? Почему он погрозился мне? Что-нибудь заметил?.. Или он душевнобольной?
Долго не мог я уснуть. Утром открыл глаза, потом скорее протер их и вскочил: со стены на меня глядел портрет моего ночного гостя - я его видел много раз; то был давно покойный отец Иры!
Раздетый, я подбежал к портрету. Он, несомненно он, являлся мне ночью: на меня глядели те же бездонные, мрачные глаза; лоб рассекали те же две глубоко просеченные морщины Почудилось, что губы его шевельнулись…
Я отскочил прочь и давай скорей одеваться!
Когда все сошлись к чаю, я ничего про свое видение не сказал: не хотелось, было неприятно. Ира и мать ее нашли, что я бледен и обеспокоились, но я отговорился головной болью и поспешил уйти.
С этого дня я твердо взял себя в руки: бывать стал реже, вдвоем с Ирой в аллею не ходил… на портрет старался не смотреть, но он не спускал с меня глаз и, даже сидя спиной к нему, я чувствовал на себе его неприятный взгляд.
Ирина притихла, а с нею и весь дом; в глазах ее я ловил тревогу и недоумение… было горько и тяжело, но я решил выдержать характер и не смущать ее зря… поздно, конечно, спохватился!
Ни вопроса, ни намека ни на что со стороны Иры не было: думала и переживала все про себя. Только раз, когда мы остались с ней на балконе одни, она положила руку на мою и тихо, глубинно, спросила: -"Что с вами?".
- Я нездоров!.. - ответил я. - Кажется, я должен буду скоро уехать…
Ира побледнела.
- Вы вернетесь!.. - помолчав, с пророческим подъемом сказала она. - Мы увидимся!!..
Появился Иван; Ирина поднялась и ушла к себе.
Я последовал ее примеру.
Эта беседа с Ириной была последней: больше я к ним не показывался.
Скажу правду - сердце долго щемило! Я задурил, закрутил, завязал роман с некоей легкой барынькой - от Иры ни звука…
Меньше я о ней думать стал, потом экзамены подошли, университет кончил, за границу уехал и совсем потонуло все!.. раза два, впрочем, вспоминалось кое-что - как картинки из детства!..
Прошло много времени - лет десять… Помяла меня судьба, остепенился я, больше духом стал жить.
Как-то зимой попал я по делам в Киев; поселился в гостинице, скучаю и вдруг, однажды, утром подают мне письмо. Вскрываю его и словно ток электрический меня пронизал: - "Сегодня в дворянском собрании маскарад" - глядело на меня с листка: - "я буду в костюме цыганки и в желтой полумаске. Придите непременно, я хочу вас видеть! Ира".
Не передать того, что я испытал! Радость охватила, бодрость. Как солнцем осветило домик в Замоскворечье, сад, Ирину - душа помолодела!
Разумеется, вечером в дворянском собрании я был чуть не первым! Стал между колоннами у входа в зал, высматриваю цыганку - ее нет и нет! народа собралась уйма - Иры не видно.
Отошел я в глубь залы, думаю - уж не пропустил ли я ее как-нибудь: нет ее в толпе! И вдруг как огонь вспыхнул у колонны - в ярко-красном платье, с желтой маской на лице показалась цыганка; сразу узнал ее кудри, походку, фигуру; выросла только, как будто, округлилась формами, родным дохнуло, близким!
Я к ней! И она меня увидала; протянула обе руки ко мне, шага три между нами оставалось, глаза ее блестевшие видел. В эту минуту какой-то верзила попал между нами, закрыл ее. Я оттолкнул его - за ним оказался капуцин; я дальше - нет цыганки! Осматриваюсь - пропала, как в воду канула!!
Обогнул я колонны, обошел все углы - нигде ее не оказалось! Обратился к распорядителям - такой маски не видали ни они, ни капуцин с верзилистым господином.
Оставалось одно - заключить, что у меня была галлюцинация! А письмо-то ее как же?! в кармане оно у меня лежало! Пробродил я по зале до четырех часов ночи, намучился, ничего не узнал и уехал в свою гостиницу.
На другое утро прямо в адресный стол махнул. Там Ира не значилась - ясно, она или замужем, или проезжая, как я. Укольнуло меня первое предположение!
Приходилось ждать нового письма; его тоже не было ни на следующий день, ни на третий…
На четвертое утро отправился я пройтись к Аскольдовой могиле, развлечься видом на Днепр и дали; с этого кладбища они удивительные! Сел над самым обрывом на скамеечку, а мысли вразброд бегут - душа вся перебудоражена - не могу постичь, что же такое случилось? Кругом пустынно, тихо; тысячи памятников и крестов далеко вниз по уступам горы спустились; рядом со мной березка молоденькая вся инеем осыпанная стояла, ни ветка не шелохнулась на ней. И вдруг вся она затрепетала, снежинки звездочками густо с нее посыпались; меня крылья-невидимки воздухом овеяли. И опять зацепенело все.
Взволновался я! Чувствую, что не могу больше сидеть, тянет неудержимо куда-то. Встал со скамьи и только завернул за угол дорожки - погребальная процессия мне навстречу идет: гроб белый глазетовый на руках несут.
Снял я шляпу, пропустил его мимо себя и пошел с сопровождавшими: их двигалась целая толпа. Один господин показался мне знакомым. Вгляделся в него - батюшки, да это Иван, брат Иры: бородой зарос, понурый идет, убитый!
Тронул я его за плечо.
- Ваня?.. - говорю. - Кого хороните?
Он вскинул на меня глаза и сразу узнал.
- А, это ты!.. - равнодушно сказал. - Иру хороним.
И вдруг как затрясется весь, как осыплется слезами - должно быть, я старые воспоминания в нем видом своим разбередил!
В коротких словах заключил он годы: несколько лет назад Ира вышла замуж и жила в Киеве. В день смерти она собиралась поехать на маскарад, очень нервничала почему-то; перед самым отъездом из дома подошла к зеркалу примерить маску и вдруг закричала и упала. Когда ее подняли - она была уже мертва - скончалась от разрыва сердца.
- Что же могло ее так потрясти?.. - спросил я.
Иван пожал плечами.
- Не знаем!., никого посторонних в доме не было! Разве отцовского портрета испугалась - он у них в том зеркале отражается?..
Я все понял… понял и то, что овеяло меня и березку: это душа Иры мимо меня прошла…
Так я и остался холостым!.. - закончил Заварнин свой рассказ. - Поздно прозреваем мы, в чем и где наше счастье… Однако, уж полночь, пора спать, если разрешите?..
На другое утро опять низко висели бурые лохмотья неба, лил дождь, белый кот клубком спал среди тишины на горячей лежанке.
Я ходил в мягких туфлях от окна к окну и смотрел на большак, где черной точкой долго маячила коляска Заварнина.
Рига, 1927
Бред
Умирал богатый, уважаемый всеми, известный деятель Поплавин.
Зима стояла ветреная, бесснежная, ездили на колесах и потому улица перед домом его была густо устлана соломой; ни малейший шум не проникал сквозь спущенные толстые занавеси в просторную и высокую спальню.
Кроме больного, в ней находился лечивший его профессор, невысокий плотный господин в золотых очках, с ухватками обезьяны и лысой головой в виде дыни. Профессор стоял у постели и, крепко зажав в кулак бритый подбородок, склонил на бок голову и молча глядел на пациента.
От Поплавина - жизнерадостного пятидесятилетнего здоровяка - оставалась лишь тень, так он исхудал и измучился за время болезни. Он лежал, раскинув бессильные руки и дышал, с хрипом и свистом вздымая грудь.
Увидав, что Поплавин открыл глаза, профессор изобразил на лице своем подобие улыбки.
- Ничего… ничего!.. - проговорил он. - Дело идет на поправку, скоро поставим вас на ноги!
Больной не отвечал; такие фразы он слышал давно и знал им цену. Он повел на профессора расширенными зрачками и устремил их на стену: ему было все безразлично.
Профессор тихо вышел и плотно притворил за собой дверь. Его обступила ожидавшая его выхода семья больного.
- Что скажете? есть надежда?! - зашептали кругом него…
* * *
…Поплавин опять повел глазами на профессора; тот сидел на стуле в ногах у кровати в весьма странной позе: ноги его были подняты коленями к самому подбородку и руками он охватывал их. Из-за стекол очков, как хорек из норки, глядели острые, внимательные глаза.
- Дрянной опалишко будет… грошовый! - сказал вдруг профессор и с пренебрежением качнул дыней.
- О чем вы говорите? - прошептал Поплавин. И в то же время почувствовал, что боль внутри его начинает утихать и воздух свободнее входит в его легкие.
- Опал - камень страдания! - ответил профессор. - То, что вы пережили, ваши чувства станут опалом. Неужто вы не знали, что решительно ничто не теряется в мире? Горе, радость, страданья - все чувства и порывы людей превращаются в алмазы, рубины, радий и т. п. Человек это лейденская банка особой системы. Она шлет свои нервные волны в пространство и в землю, и когда атмосфера насытится ими - начинается кристаллизация. Заметили ли вы, что перед большими войнами атмосфера сгущена особенно? Люди мечутся: их давит, гнетет то, что носится в воздухе. Затем все разряжается, стихает и успокаивается: энергия где-то выкристаллизовывается и опять начинают скопляться радости, горе и обиды. Находки драгоценных камней особенно обильны после великих бедствий…
- Какой вздор!… - возразил Поплавин. Ему стало совсем хорошо и он даже улыбнулся, заметив, что собеседник его расцепил руки и быстро, всей пятерней, словно играя на балалайке, почесал совсем по-обезьяньему себе щеку.
- Шучу, а это что? - спросил профессор, указывая на грудь Поплавина.
Тот опустил глаза и увидал на одеяле совсем крошечный, зелено-белый камень. И в то же время различил два тонкие и неясные луча, исходившие из собственных зрачков своих; Поплавин чувствовал, что эти лучи переливают боль из него в камень. Они погасли.
- Как легко мне стало! - слабо и радостно воскликнул больной. - Все кончилось!
Профессор схватил камешек и с пренебрежением подбросил его на ладони.
- Плохой… мелочь, как я говорил! - процедил он. - Чем ярче чувства, тем лучше камни из них. Драгоценнейшие родятся в дни величайших народных бедствий. Море человеческих излучений сливается тогда в одно; что за красота создается из этих волн!
- Это какое-то чудо! - проговорил Поплавин.
Профессор захихикал.
- А что не чудо? - спросил он. - Чудеса на каждом шагу, только вы перестали замечать их. Чудо для людей - лишь то, чего они еще не видели. Электричество, магнит, - разве они не величайшие из чудес? А превращение непрозрачного песка в невидимку - в стекло не чудо? Вот почему так неотразимо влечет всех к драгоценным камням! В них заключены радость и горе, добро, и зло. И соответственно этому: есть камни злые и добрые. В каждом - энергия тысяч людей. Это сверх-динамит в замаскированном виде.
Профессор встал и Поплавин увидал, что ноги его собеседника поросли шерстью и имеют раздвоенные копытца. Это его не удивило.
- Сюртук не идет к вам! - сказал он.
Профессор нагнулся над Поплавиным. Глаза его заблестели.
- Ты мне необходим! - зашептал он. - Хочешь бессмертие? я тебе дам его! Нужно все камни в мире опять превратить в нервные токи. Вся атмосфера заполнится ими. Мир обезумеет! Какие неслыханные оргии вызовут бриллианты! Рубины зальют землю кровью! Человечество будет плясать среди пожаров, вонзать друг в друга ножи, обниматься, отравлять!.. Времена Ваала, Нерона, гуннов, - все бедствия всех времен и народов сразу слились бы в неистовом вихре!.. Мы победили бы!.. Так умер бы мир!
- Разве можно камень превратить в страдание? - произнес Поплавин.
- Если вода превращается в лед, то и лед превращается в воду! - ответил профессор. - Но для этого мне надобен ты. Хочешь бессмертие?
- Страдать… никому… не надо! - трудно проговорил больной.
Два красных, огненных глаза зажглись на изменившемся и ставшем похожем на редьку лице профессора. Он вырос; сюртук исчез с мохнатых плеч.
- Соглашайся скорей и я задержу твою смерть! - шипя, сказал он. - Еще минута и будет поздно!
Поплавин отодвинулся дальше от него к стене, насколько дозволили силы.
- Ты черт! - в тоске сказал он. - Что тебе нужно от меня?
- Пустяк! скажи только "да"! - Черт засмеялся, оскалив клыки.
- Нет! - произнес Поплавин. - Да воскреснет Бог и расточатся врази его!..
Черт откачнулся, посерел и превратился в прозрачно-мутное пятно, имевшее человеческие контуры; сквозь него обрисовалась гнутая спинка стула.
Пятно исчезло.
Поплавин вздохнул и почувствовал, что дышать ему опять стало труднее: истома снова стала овладевать им.
- Умираю! - подумал он, застонал и зарылся лицом в подушки…
Что-то нежное повеяло над ним. Больной поднял голову; мягкое серебристое сияние наполняло спальню; среди нее стоял ангел с белыми крыльями.
Жажда жизни с невероятной силой вспыхнула вдруг в груди умиравшего. Он сел на постели и протянул к ангелу обе руки.
- Спаси меня, спаси! - в отчаянии прохрипел он. - Я не хочу умирать!
- Мне дана эта власть! - прозвучал спокойный ответ. - Не бойся ничего и слушай…
Поплавин скрестил на груди руки и застыл с просветленным лицом.
- Продлить твою жизнь я не могу. Но если желаешь, повторить ее можешь!
- Не понимаю?.. - прошептал больной.
- Начнешь ее с самого детства! - продолжал ангел. - И день за днем, слово в слово повторишь и переживешь вторично все, что ты пережил!
- Во всех подробностях? В самых мельчайших?
- Да.
- Нельзя ничего исправить, ничего избегнуть?
- Нельзя.
Поплавин поник головою.
Прошлое с необычайной яркостью развернулось перед умственным взором его… Ни преступлений, ни грязных дел там не было. Но были проступки, обиды… совесть больнее закона наказывала за них; были мучительные ночи без сна, были унижение, несчастье, ужас смерти близких людей… И это пережить все снова?!
- Что же? - прозвучал голос ангела.
- Скажи… - Поплавин отнял ладони от лица. - Ты предлагал это другим людям, честным, не юношам?
- Да.
- Соглашались?
Ответа не было.
- Что же ты молчишь? - воскликнул больной. - Сколько решились на это? Ни одного? да, я угадал - ни одного?!
- Да… - тихо выговорил ангел.
Поплавин заломил руки.
- О… - простонал он. - Нет, не надо и мне твоей второй жизни! Не хочу ее!!
И Поплавин повалился ничком… разом наступили тишина и сумерки…
* * *
- Будьте мужественны, друзья мои! - ответил профессор семье Поплавина. - Надежды нет никакой: он уже бредит, начинается агония… не беспокойте его!..
Из спальни донесся глухой стук, как бы от падения чего-то тяжелого.
Хозяйка дома распахнула дверь и все увидали, что на полу у кровати неподвижно лежал Поплавин.
Он был мертв.
Новый Сад, 1923