– Э-ге-гей, люди! – истошно вопил Андрей, приплясывая. Так, что наверняка даже этим пришельцам и то должно было быть слышно.
Игорь явственно видел, как один из шедших вскидывает карабин. "Не может быть!" – подумалось по-глупому.
Мелькнула вспышка, звук выстрела долетел много позже. Идущие переговаривались, один из них скинул рюкзак, встал на колено и стал целиться. Тут возникла уже настоящая паника, и, как всегда при панике, возникли дикая неразбериха и суета.
– Живо в зимовье! – орал всем Михалыч, размахивая руками.
Наверное, он пытался показать этими взмахами, как быстро надо прятаться.
– Чего ж они, не видят, что ли… – обижался Алеша.
Мысль о том, что его хотят убить, была непонятна мальчику с его доброй, семейной философией. Откуда было знать Мише, как подействовало на Саньку Ермолова зрелище Михалыча, сидящего у зимовья и довольно ухмылявшегося в пространство?
– К оружию! – вопил Андронов, оставаясь при этом на стадии чистой теории, руками махал и кулаки сжимал, но за оружием так и не пошел.
Женя помчался, хотел принести карабин, но притащил зачем-то дробовик и теперь не знал, что с ним делать.
Только Сергей исполнил призыв шефа и высовывался теперь из двери да Андрей выполнил собственный маневр: встал с карабином за угол зимовья, наблюдая за идущими.
В стену зимовья ударило так, что отдалось по всему строению, загудело. Полетели щепки – темные сверху, светлые из середины бревна. Меньше шума, разумеется, не стало.
Наконец-то народ сообразил: убивать собираются совершенно всерьез, и никаких сомнений быть не может. Люди судорожно кинулись спасаться, и каждый действовал по-своему, в соответствии со своей натурой. Алеша и Женя кинулись внутрь, чуть не сбив с ног заоравшего Сергея.
Андрей приладился стрелять в ответ и орал, чтобы ему не мешали, ушли бы с линии огня.
Игорь Андронов на секунду замер, тупо хлопая глазами, словно ошалев от этого зрелища, потом кинулся в зимовье. Куча мала на пороге ему страшно мешала, и он просто разбросал сгрудившихся и высунулся уже с карабином.
Еще одна пуля ударила в стену, теперь почти возле самой двери, и отколола длинную щепу.
– Шеф, да уйдите вы к черту!
Тот и правда мешал – он оказался единственным, кто еще стоял на линии огня. Михалыч затравленно обернулся, сунулся туда-сюда, явно не зная, что делать, задержался на мгновение, хищно вцепился в котелок, полный зайчатины с кашей, и утащил его с собой в зимовье.
Грянули выстрелы Андрея с Игорем, и тут же загрохотали пули о зимовье. Ко всеобщему удивлению, нападавшие тут же плюхнулись прямо в грязь тундры. Это было тем более странно, что все убедились только что, как трудно попасть в человека на таком расстоянии.
Михалыч горестно стонал, припав к биноклю. Все они были тут как тут, все они сейчас ползали по тундре, прилаживая карабины: Санька Ермолов, явно за главного, Витька Ленькин, Ленька, двое Санек с разными фамилиями… Почти вся королевская рать! Не было только Акулова, и Михалыч удивился, обычно Чижиков его-то и оставлял за главного. Не было и еще одного, молодого, имени которого Михалыч был не в силах вспомнить.
И было горькое недоумение, ну что они попадали на тундру?! Чего палят с расстояния в километр, из такой невыгодной позиции?! Михалыч, разумеется, не знал, что их пребывание в зимовье было для "юных чижиков" величайшей неожиданностью. Для "чижиков" все они находились где-то в верховьях Коттуяха, не случайно же в ту сторону бежал пленный Мишка и не зря в той стороне сгинул Акулов, наверняка и его взяли в плен, а очень может быть, что и убили. Атака была не продуманным действием, а совершенно случайным. И теперь, лежа на мокром лишайнике, "чижики" не знали, что и делать. Только что они прямо с марша нападали на беззаботных людей, а спустя несколько минут уже лежали в топкой тундре, а по ним стреляли из укрытия.
И не было у них лидера. Кроме самого Чижикова, только Акулов имел такой авторитет, что действительно мог управлять отрядом. Тот, обнаружив в зимовье людей Михалыча, мог отойти и потом напасть внезапно. А если и атаковать, то уж не по открытому пространству. Сашке Ермолову не хватило ума даже для этого. Его агрессивности и злобности хватило ровно на то, чтобы ввязаться в бой, неважно как, лишь бы ввязаться. А вот что делать дальше, он не знал.
– Вперед!
"Чижики" недружно, вразнобой стали подниматься, перебегать. Свистели пули, они падали физиономиями в ягель.
– Сань, может, сейчас отойти?
Санька только сопел, потел, не зная сам, что решить. Со стороны, наверное, это выглядело даже весело – гулкие выстрелы, относимые ветром дымки, хищные движения осторожно перебегающих, падения в ягель, как на исторической картине. Только тут все было очень уж серьезно, вот беда.
Борька Вислогузов присел, открывая замок карабина, и вдруг опрокинулся навзничь. Никто сперва не понял, что случилось, Санька Харев даже засмеялся. А Борька вдруг взвыл нехорошим, смертным голосом, забулькал, словно чем-то захлебнулся, и снова дико заорал.
– Бе-ей! – агрессивная, примитивная натура Ермолова требовала только таких действий, но никто его не поддержал. Да и сам Саня, вскинувшись было, быстро плюхнулся обратно, пуля Игоря прошла уж совсем рядышком.
Не сговариваясь, "чижики" начали отползать. Саня Тарасюк и Витька Ленькин подползли к лежащему Борьке, потащили его сперва волоком. Борька заорал еще сильнее. Пуля взвыла рядом, сшибая с ягеля верхушки. И тогда Ленька Бренис с каким-то блеяньем вскочил, замахал над головою белой байковой портянкой.
Стрельба из зимовья затихла. Саня с Витькой подхватили завопившего в голос Борьку, подняли его и, продолжая на всякий случай сгибаться, поволокли прочь от зимовья, за перелом местности, к выходу из Долины мамонтов. Ненужный карабин колотил по спине Витьки. Не вскакивая в рост, полусогнувшись, отступали и все остальные, пока понижение местности не скрыло от них зимовья (и их самих от стрелявших).
– Ну, молодец Ленька, что удумал! – хлопали его по плечу. – Всех спас, считай!
Ленька сидел с перекошенным, оцепеневшим лицом и не очень хорошо понимал происходящее. Витька вздохнул, вытащил белую тряпку из окостеневшей руки, тихо сказал:
– Давай, Леня, дуй к реке… штаны перемени.
А в это же время Андрей вышел из-за сруба, постоял, прислушиваясь к тишине.
– Эх, может быть, зря мы их отпустили…
– А ты стрелял бы под белый флаг?! – вскинулся Алеша.
– Я сперва думал, они переговоры начнут.
– Я тоже… – Андронов был скорее задумчив, и его сдержанность гасила энтузиазм "победителей" – Алеши с Женей. – А как думаете, шеф, будут они еще воевать?
– Думаю, обязательно будут. Разве у них есть другой выход?
Но Андрей был сторонником согласования интересов и дипломатии, он плохо понимал другую логику.
– Не, Михалыч, они же договариваться могут. Мы что, мамонта у них крадем?
– Не крадем мы у них ничего, но ведь мы теперь знаем – не живые они, ихние мамонты… А Тоекуда нас для этого и послал.
– Ну вот, и мамонта не докопали.
Вздох Алеши ясно показывал, сколь он безутешен.
– Самое худшее, если кончик хобота сгниет, – ответил Андрей.
– Так думаете, нас попытаются убить? – гнул свою линию Андронов.
– Уверен, что будут. Другое дело, осуществить это не очень просто.
– Папа, ты считаешь – отстреляемся?
– От этих само собой отстреляемся. Кстати, Андрюша, вроде ранили одного у них… твоя работа?
– Не уверен… Мы в него вместе сажали, я и Серега. Ты в него попал, Сергей?
– Ну вроде, – выразительно пожал плечами Сергей.
Через полчаса человеческие фигурки опять замаячили в поле видимости, на этот раз возле мамонтов. Оттуда они выстрелили раза два, но на выстрелы никто не стал отвечать.
– А если полезут?
– Тогда и будем. А пока задача – держаться и ждать помощи. Дай бог, Пашка приведет…
– Михалыч, давайте разделимся на вахты!
– Отлично, Андрюша, ты и решай, кто на какой будет вахте.
Там, над мамонтом, раздалась серия возмущенных воплей, "чижики" приплясывали, показывали кулаки. Как видно, возмущались, что кто-то закопал, потом стал откапывать "ихнего" мамонта.
Одновременно над чахлыми лиственницами лесотундры поднялся беленький дымок, горел костер, наверно, готовилась пища.
…Борю ранило не столько опасно, сколько болезненно и с очень большим кровотечением – пуля на излете вырвала ему клок из бока, почти под мышкой. Получив укол морфина и засосав стакан сивухи, он блаженно дремал под навесом. Единственный раненый, самый пострадавший, он полною чашей испил внимание и сочувствие всего отряда. Долгие совместные экспедиции сплотили старых неудачников.
В остальном дела были невеселы. После пропажи Акулова, без него и без шефа никто не хотел и почесаться. Еду готовили кое-как, тратя два часа на то, что требовало получаса, в боевое охранение никто особенно не хотел, про новую атаку смешно было и думать, и все шло спустя рукава. Хоть какие-то эмоции вызывал, конечно, мамонт: нашли, понимаешь, нашего мамонта и ведут себя, будто он ихний!
Ненависть вызвал и сам Михалыч, но как-то уже слабее, неопределенно. Пожалуй, раздражал он даже не сам по себе, а как представитель непьющих, благополучных, обеспеченных. "Негры" Чижикова, загубленные во имя процветания одного человека, они не могли не ненавидеть того, кто сделал в археологии имя, карьеру, состояние. Но и этого было мало, не хватало злости идти в бой, рискуя самим пострадать.
Весь вечер и полночи они вяло постреливали по зимовью. Так, больше от привычки делать вид, что выполняют задание. Вот они и делали вид, отбывая свои сроки дежурства.
Встали поздно, часов с десяти снова начали палить по зимовью. Все понимали, что без толку, что зимовья никак не взять и что Михалыч с людьми в зимовье – это патовая ситуация.
Из зимовья не отвечали, что лишний раз подтверждало – да, ситуация совершенно патовая.
Все изменилось поздним утром, когда Сергей позвал Игоря, которого вовсю зауважал:
– Посмотрите-ка. Там вроде какие-то новые.
И правда, среди вялых фигур еле двигавшихся "чижиков" мелькали ладные, крепко сбитые фигуры в камуфляже.
– Михалыч, к ним, кажется, подмога пришла…
– Ага, – подтвердил Лисицын, глянув в бинокль, – какие-то новые там. И непонятные…
Характер боя сразу изменился. Много профессионально сделанных выстрелов обрушились на зимовье. Пробить бревна пули, конечно, не могли, но в бойницы стали часто залетать. Получаса не прошло, как, отброшенный страшным ударом, отлетел от бойницы Сергей. Пуля разнесла приклад, ударила в плечо, как раз где кость. Андронов сделал перевязку, наложил шины, как смог.
Женя лежал у своей бойницы, вел прицелом карабина над речными откосами Исвиркета. Было весело и жутко сразу. Весело, потому что никогда не было с ним ничего более серьезного и более увлекательного. Потому что наравне со всеми Женя держал сейчас в руках боевое оружие.
Жутко, потому что был Женя очень неглуп и обладал воображением. И осознавал, что в любую секунду в него или в любого другого может попасть пуля. И он очень хорошо понимал, что в этом случае будет. Слишком уж тут все было всерьез, чуть-чуть бы "понарошку", да куда там!
В тот день, когда они остались вместе с папой и папа учил его стрелять из карабина, консервная банка только на пятый раз исчезла с камня. Женя обрадовался было, а папа качал головой: надо, чтобы банка исчезала бы не каждый пятый раз, а постоянно. Чтобы банок на тебя напастись было невозможно, сынок… И Женя исправно учился прижимать поплотнее приклад (иначе било очень сильно), задерживать дыхание, тянуть двумя пальцами спуск.
Вчера и сегодня он тоже стрелял, и страшно было бить по человеку. Каждый раз, выпуская пулю в залегший в тундре силуэт, Женя преодолевал очень сильный внутренний запрет. Но и нарушение запрета было частью приключения – войны. Было страшно, потому что приключение могло кончиться плохо, еще страшнее, что оно и кончалось на глазах хуже и хуже. Но было и весело – приключение!
– Андрюша, Игорь, вам не кажется, что положение у нас аховое?
– Очень даже кажется, Михалыч. Рано или поздно они подавят наш огонь у бойниц и смогут подойти вплотную, а тогда всем конец, без вопросов.
– Игорь, думаешь, сколько продержимся?
– Если так пойдет, то часа три.
– Андрюша, твое мнение?
– Даже меньше. Может, вступим в переговоры?
– Не вижу смысла, ребята…
– Думаете, всех убьют?
– А зачем им свидетели, парни? Но если хотите, откроем двери, и идите.
– Не болтайте, Михалыч, как не стыдно…
– Тогда простите, ребята, коли обидел вас и если сам того сдуру не заметил.
– Простите, Михалыч, если что… С вами работать было, как у Христа за пазухой. Дай бог всем бы такого начальника.
– Спасибо, ребята, спасибо… Только слезы вытирать не время. К бойницам, мужики!
– А вы заметили, они и правда чаще попадают? Весь сруб ходуном ходит…
А Михалыч обратился к сыну:
– Сынок, должен тебя огорчить… Кажется, мы влипли очень крупно…
Подбородок у мальчика дрогнул:
– Папа, думаешь, конец?!
– Уверен, милый… Не был бы уверен, не говорил бы. Ты прости, сынок, что я в такое тебя втравил… Я ведь думал – увидишь новые места, отдохнешь…
И снова что-то изменилось в лице подростка и голос откровенно дрогнул:
– Жаль, что мы оба влетели… Сразу двое мужчин в семье…
– Да, это и правда грустно… А все равно есть еще и Павел, и Полина… Получается, кто-то остается! А сдаваться, видишь ли, ну никак нельзя… Ты это понимаешь, милый? Помнишь, я тебе говорил, что если надо будет кланяться кому-то, чтобы тебя спасти, тебе придется умереть? Потому что кланяться им я не пойду.
– Конечно, понимаю, – ответил Женя, и озорная улыбка сразу изменила лицо. – Я твой сын!
Несколько минут Михалыч тихо раскачивался, прижав к себе мальчика, терся головой о его голову. Рядом грохотал карабин Андрея, рявкнула винтовка Алеши. С другой стороны часто забахали выстрелы, зимовье задрожало от пуль.
– А знаешь, – неожиданно продолжил Михалыч, – ведь и для нас не все кончено. Жаль, там мы уже не будем папой и сыном, а я как-то рассчитывал дольше общаться с тобой в этом качестве…
– Как ты думаешь, а как там будет?
– Ну, если там не женятся и замуж не идут, то, наверное, и отцовство особенного смысла не имеет. Но как именно, прости, тут уж я… – беспомощно развел руками Михалыч.
– Скоро увидим, – тихо обронил Женя.
– Увидим. Ты знаешь, во всем самом плохом есть хоть что-то хорошее, сынок. Например, мы с тобой уже сегодня увидим прадедов. И того, который умер в Женеве. И лежащего на Байковом, в Киеве.
– А вы уверены, что их увидите? – Андронов не мог не влезть в разговор, шедший в крохотной комнатушке, поневоле на глазах у всех. – Откуда вы знаете, куда они попали?
– Кто?! Люди, пострадавшие от безбожников?! Игорь, думай ты, что говоришь!
– Да нет, Михалыч, а кто вам сказал, что вы попадете туда же?
Михалыч задумался и сразу явственно напрягся.
– Ну, допустим, мне и правда там не место… А Евгений? У него грехов не так уж много…
Андронов посмотрел на него с интересом и, пожалуй, с откровенной завистью. Сам он, убежденный естествоиспытатель, искренне считал веру таким средневековым предрассудком. И теперь для него все кончалось, а вот для Михалыча и сама смерть, похоже, была еще одним приключением, после которого ничто не кончится, а будет продолжаться вечно, и вопрос еще, где интереснее…
Люди вели бой и понимали, что постепенно его проигрывают. Все и в самом деле было очень ясно. Труднее всего было вынести даже не беспрерывную стрельбу, не ощущение опасности и не понимание, что влипли. Труднее всего было вынести то, что Михалыч начал громко петь. Искренняя вера и ожидание конца активизировали в нем желание чего-то торжественного и высшего. Не петь стало выше его сил, и мучения окружающих уже не принимались во внимание.
– Славлю Тебя, необорный Господь!!! – надсадно ревел Михалыч, компенсируя отсутствие голоса и слуха мощью профессорского рыка, способного без микрофона покрыть зал на пять сотен слушателей.
Женя вел карабином. Он пытался применять уроки, полученные в памятный день на Коттуяхе, когда они с папой ждали возвращения обеих групп, а тумана еще не было.
В прорези прицела ясно показался человек, с отвращением глядящий в сторону зимовья. Кажется, он что-то говорил, этот начавший седеть человек с крупными чертами неприятного, неумного лица, указывал рукой кому-то отсюда невидному. Женя посмотрел на него через прорезь, поставил планку прицела чуть повыше – учел расстояние, у этого карабина была особенность – пуля из него отклонялась влево. Женя взял чуть правее, чем полагалось по инструкциям, а потом он задержал дыхание и мягко потянул на спуск. Он не знал, почему исчез человек, в которого он целился, может быть, просто присел. Женя снова вел стволом вдоль склона. Вот как будто отсюда стреляют – торчит ствол, вот он плюнул огнем… Женя стал выцеливать врагов и стрелял еще несколько раз.
– Приближусь ли к Тебе, Господь!!! – жутко, надсадно выл Михалыч, сотрясая стены избушки, выдержавшие сотни зим и весен, груз снега, пурги, метели и множество ударов пуль. – Укажешь ли к Тебе дорогу?!
Господь не торопился отвечать на вопросы старого греховодника, бродяги и многоженца. Что было, может быть, еще и к лучшему.
Глава 22
Куча мала
1 июня 1998 года
Нет никакого сомнения – все и было бы так, как обсуждали Михалыч с Игорем и с умным не по летам Андреем Лисицыным. Несомненно, гэбульники приспособились бы стрелять так, что из зимовья и носа нельзя было бы высунуть. А потом можно было зайти с тыла, пробираясь между лиственницами, или даже просто подойти вплотную, подавив своим огнем сопротивление. А подойдя, можно было без труда бросить гранату в окно или просто поджечь зимовье. Нет никаких сомнений, что к вечеру этого дня Михалыч и Женя встретились бы со своими предками, а у остальных если и был бы выбор, то не особенно завидный.
Так думали не только они, но и Саня Ермолов, и Андрей Крагов. Они даже пришли к выводу, что огибать зимовье нет никакой необходимости. Нужна была лишь группа добровольцев, и Саня Ермолов, Витька Ленькин, Санька Тарасюк, Фома Косорылов и Костя Коровин должны были спуститься по склону и продвинуться к зимовью на расстояние рывка. После чего, естественно, осуществить этот рывок, подойти вплотную к зимовью и поджечь его (для чего – щепа, бумага, спички) или бросить дымовую шашку в щель-бойницу.
С каким удовольствием пошел бы сам Крагов бросать в бойницу дымовую шашку, с каким наслаждением он бы лично всаживал бы пули, бил бы ножом и прикладом! Но не судьба, не судьба. Потому что приходилось принимать командование над обоими отрядами. Потому что полковник Красножопов лежал, прикрытый собственной шинелью. В горле у полковника зияла сквозная дыра, а на лице смешались выражения гнева, испуга, презрения… Впрочем, я не берусь описать выражение, застывающее на морде загнанной крысы, тем более крысы, которая к тому же считает, что загнали ее в высшей степени нечестно. Тут и ненависть к тем, кто убил, и ко всем, незаслуженно остающимся в мире. И презрение, по сути дела, ко всему. Потому что ведь и убили Красножопова неправильно – убили люди, которых он особенно сильно презирал всю свою жизнь.