Тоекуда дал сигнал – мол, звони. И встал у стены, возле входа. Никак нельзя сказать, что ожидающий в квартире лейтенант не получил достаточной подготовки. Получил. Если большинству из нас, чтобы освоиться с неожиданной ситуацией, нужна примерно секунда, лейтенанту нужны были доли секунды. Для того чтобы начать действовать в новых условиях, большинству из нас нужна еще одна секунда. Лейтенант начинал действовать мгновенно. Он не принимал решений, не думал, не взвешивал шансов. На каждую нестандартную ситуацию были свои способы действовать, лейтенант их усвоил и ни в чем больше не нуждался.
Но все же были эти какие-то доли секунды, и Тоекуде их хватило. Словно кирпич обрушился на голову бедняги лейтенанта. Отрешенно смотрел на происходящее обалдевший Василий, а потом Тоекуда и его втащил в коридор и втолкнул в знакомую комнату.
Трудно сказать, для кого эти полчаса были более мучительны: для Василия или для лейтенанта. С одной стороны, это лейтенанта укладывали на столе, вставляли ему в анус кипятильник и заставляли выдавать государственные тайны. С другой стороны, Василий был уверен – живым его отсюда не выпустят. И, скорчившись, поджав колени к подбородку, старался поглубже забиться в угол, зажать уши ладонями и локтями, не быть, не слушать, не присутствовать.
Хорошо было только Тоекуде – лейтенант хоть и через пень-колоду, но все же понимал по-английски, и Тоекуда с облегчением перешел на этот язык.
Спустя менее чем полчаса Ямиками Тоекуда опять стоял, раскачиваясь с выгнутой назад спиной, с заведенными туда руками. Потом достал из внутреннего кармана диктофон, щелкнул рычажком… Из диктофона раздался голос лейтенанта, рассказывавшего, что от кого был сигнал, он не знает, а также какую информацию он должен был принести об японце полковнику, кто такой этот полковник, где живет и как выглядит. После чего сказал, почему-то по-русски:
– Твои фото резат в конверте. Будис прохо поступать – посрю фотки. Пропаду – тозе рюди посрют фотки. Посрют и это (взмах в сторону диктофона). Твоим хозяевам посрют. Тебе этого надо? – риторически спросил Тоекуда. – А не нада – не месай! – заключил Тоекуда по-русски, и перешел на английский. – Уважаемому господину не грозит никакая опасность, пока он соблюдает все, о чем мы договорились в этой почтенной комнате.
Конец этой истории хороший, и лучше всех пришлось лейтенанту. Василий, как ни трясся с перепугу, быстро развязал его и опрометью кинулся бежать. А поскольку лейтенант раскололся очень быстро, его почти не обожгло, разве что дня два были трудности в уборной… небольшие. А поскольку лейтенант нарушил присягу и никогда и никому не рассказывал, что с ним приключилось, то и никаких последствий для него эта история не имела. Никто, в том числе и полковник, никогда не узнали, как старый и толстый японец поймал лейтенанта, засунул ему кипятильник в задний проход и вынудил рассказать о полученном задании, о личности его начальника, да к тому же потребовал давать ложную информацию и не мешать японцу встречаться с теми, с кем ему было нужно.
Несколько хуже было Василию, который очень боялся… Так боялся, что даже подвывал от ужаса. Но и для него эта история не имела никаких последствий. Разве что с неделю саднил локоть.
Хуже всех пришлось Степану, который долго лежал связанный, со спущенными штанами и покрывался холодным потом, как бы кто-то не вошел.
Но Тоекуда, как только вернулся в свой номер, быстро его развязал и выпроводил вон. Ушел он на негнущихся ногах, а рубцы от шнура сходили добрую неделю, но выкрутился он легко. И даже патриотическая служба Степана и Василия на ниве помощи доблестным органам не прервалась – ведь лейтенант ничего и никому не донес. Так что Степан и Василий еще несколько лет служили Отечеству в лице лейтенантов и полковников, пока хозяева не пришли к выводу, что они уже слишком много знают, и не пристрелили их. Не сами, конечно, а руками других – таких же.
Глава 4
Бойтесь начальственных лиц!
23 мая 1998 года
Николай Иванович Чижиков очень любил бывать в здании Карской областной управы. Во-первых, в управе все было уважаемо и почтенно. Эти высокие потолки. Эти мягкие, уютные ковры. Таблички с именами, много что говорящими посвященным. Забор из людей, специально поставленных отделять лиц допущенных от всякого там уличного быдла.
Не-ет! Где-где, а в Карской управе Колька Чижиков чувствовал, как высоко он шагнул! Невольно вспоминалась глухая деревушка в дебрях притока Кары – Северной Икотки. Покосившиеся серые домишки, заросший крапивой забор, пьяный дед Сергач валяется под эти забором, ленивое тявканье псов… В здании краевой управы Чижиков чувствовал, как далеко он ушел от родимой Северной Икотки.
Была и вторая причина любить здание управы – там было все, ну все понятно. Чижиков зубами выгрыз свои ученые степени. Сколько задниц вылизано, сколько бутылок поставлено, сколько оказано услуг! Еще студентом Коля Чижик понял, что полностью зависит от начальства, и что если хочешь что-то иметь – надо угождать и соответствовать. Поставляя баб начальнику экспедиции, Коля Чижик обрел первый опыт этого рода. Потом были ведерки хариусов, посылаемые нужным людям, были деньги, проведенные по его смете, а полученные начальством. Много, много чего было!
А сколько он ждал, пока изменится состав ученого совета! Изменится так, чтобы он мог защитить свой "кирпич".
– Чего там! Мы дружбу помним! – стучали стакан о стакан те, чьи задницы он отполировал языком до блеска, их приятели, друзья и подельники! Но страшно подумать, как бы и что защищал бы Колька Чижиков, будь состав ученого совета другим, без такого количества "нужников"…
Чижиков вполне искренне считал, что свои степени и звания он честно заслужил и имеет на них полное право.
Но бывать в институтах, в университетах было тяжко. То есть были и там хорошие, приятные для него места – кабинеты начальства, профсоюзных боссов, банкетные залы. Там тоже было все понятно, и там были все понятные, свои.
А за пределами сих мест сразу начиналось непонятное. Чтобы читать лекции, чтобы говорить на профессиональные темы, приходилось ворочать мозгами. В Северной Икотке этого не любили и не умели, а Колька Чижиков пошел в односельчан.
Чтобы говорить о науке, надо было читать, напрягаться, помнить скучное и глупое. Что-то совсем неважное, несущественное. Например, сколько тысяч лет тому назад отступил Великий ледник? Ну какое это имеет значение! Вот что у Иван Иваныча послезавтра день рождения – это важно. Что у Амалии Петровны есть племянница и племянница (вот ведь дура!) хочет быть археологом – это вообще сверхважно!
А люди в этих аудиториях, лабораториях! Эти нелепые, дурацкие людишки, злобные неудачники, чего-то там себе вообразившие, не желали замечать самого важного. И вовсе не ценили, идиоты, что Чижиков умеет все это понимать и видеть. Эти противные люди считали очень даже важным все несущественное и неважное.
Скажем, студенты как-то уличили Чижикова в том, что он точно не знает, когда начался неолит и мезолит в Сибири. Они непочтительно ржали и делали насчет него какие-то далеко идущие выводы. Ставился даже под вопрос его статус ученого, преподавателя, получалось отвратительно неловко, нелепо, и даже лысина у Чижикова покрывалась багровыми пятнами.
Ведь даже и объяснить было невозможно дуракам, до какой степени все это не имеет ни малейшего значения! Вот в областной управе все очень хорошо понимали, что важно, а что вовсе нет.
Да, Чижиков очень… ну очень любил бывать в Карской областной управе!
Но не сегодня. Сегодня он охотно был бы где угодно, но не здесь. Сегодня он знал, что его здесь может ожидать.
Наклонив голову набок с выражением глубокомыслия, скорбно сведя узкие губы, Чижиков шествовал по коридорам, кивал отдающим честь милиционерам, а думалось все об одном. Ох, нехорошо, нехорошо было ему быть здесь сегодня…
Опытный царедворец сразу видит, что происходит вокруг. Например, как он котируется в глазах начальства и кто к нему благоволит, а кто – не очень.
Секретарь отвел глаза, не подал Чижикову первым руки, почти не улыбнулся. Хуже того – он остался сидеть, когда Чижиков вошел в "предбанник". Он даже и не сразу доложил! Только кивнул Чижикову, указал на стул и продолжал что-то писать!
Ему было велено явиться к двум. Стрелка встала вертикально вниз. Потом стала приближаться к трем. В кабинет входили, выходили… Там, внутри кабинета, шла какая-то своя жизнь. Доносились смех, словно бы шум столкновения, порой судорожные рыдания.
И только в пять минут четвертого секретарь снял трубку, что-то ответил в нее, кивнул на вопросительный взгляд Чижикова. Только кивнул! Не встал, не открыл дверь, не улыбнулся!
И Чижиков оказался в огромном помпезном кабинете губернатора Карской области. Не так, совсем не так входил он раньше в этот кабинет! Улыбающийся секретарь распахивал двери, губернатор простирал объятия, встречая Ведущего Специалиста, Великого Археолога, Друга Властей и Знатока Всех и Всяческих Древностей.
Что говорить, нужен ему был губернатор, ох нужен. Но и он был нужен губернатору. Немало, совсем немало отправили они в Германию, в США, в Канаду уникальных икон пятнадцатого-шестнадцатого веков, драгоценных коллекций древней бронзы из скифских курганов! Мало кто знает, что вовсе не только духовную стоимость имеет эта бронза! Вовсе не только! Нормальному человеку небось и в голову не придет, что какой-то бронзовый топор, какие-то ножи, шилья из бронзы могут стоить и триста, и пятьсот полноценных, хрустящих американских долларов!
Это – за одну отдельную вещь, если она, правда, древняя. А если это не просто отдельные вещи, если это коллекция, скажем, комплект вещей, найденных в одном погребении: и несколько "бронзушек", и скелеты, и керамические сосуды, в которые когда-то положили покойнику воду и пищу в дорогу в мир иной… тогда счет пойдет уже на десятки тысяч долларов. Особенно если с фотографиями. Если с точным указанием места. Если в хорошем состоянии. Если с сертификатом, удостоверяющим подлинность от имени почтенного учреждения, с подписью обладателя ученых степеней и званий. Тогда, да если знать, кому и где! Да если иметь за рубеж славный "зеленый коридор"!
На всем этом хорошо погрел руки Чижиков. Врать не стоит – хорошо погрел, подложил соломки в виде валютных счетов. Но ведь и Простатитов тоже погрел! И черта лысого погрел бы он без Чижикова, прохвост! А вот поди ж ты! Подельники-то подельники, а только случился прокол, и сразу же я – губернатор, а ты-то сам кто вообще такой?!
И верно ведь – никто. Сущее никто. Пока смотрит губернатор, пока кто-то высоко сидящий дает тебе, ставит тебя куда-то… Тогда ты да… Ты надуваешь грудь… А вот если не смотрит?! Если ты уже не нужен?! И ты уже сразу никто, и с тобой уже можно вот так… Вот так холодно, неуважительно!
Комплекс неполноценности совсем было притухал, когда Николай Чижиков шествовал по коридорам власти, предшествуемый своими животом и портфелем. Комплекс на время захлебывался, пока Коля Чижиков мог встать выше кого-то, унизить кого-то, попасть туда, куда не может кто-то. Комплекс был как чудище, сидевшее в мозгу, все время требовавшее пищи. Как Минотавр, или, оставив высокий штиль, попросту как солитёр!
Комплекс требовал все время утверждать свою значимость в жизни. Все время доказывать себе и окружающим, какой он молодец, этот Чижиков: какой он умный, значительный, важный, какое высокое положение занимает.
А вот сейчас комплекс подпитки не получал. Голодное чудовище зашевелилось. И словно бы кто-то маленький, жалкий начинал скулить и плакать внутри Чижикова. Оживал голодный семилетний мальчик, которого три дня не могла толком накормить пьяная мама. Мальчик, забившийся в холодный и темный сарай, глодавший сырую картофелину пополам со слезами. Мальчик уже на втором курсе. Мальчик, готовый целовать песок, по которому ходила Она. Мальчик, ловивший случайные взгляды. Мальчик, при виде которого Она только ехидно улыбалась, порой окидывала его взглядом, и он обостренно чувствовал, как обтрепался его пиджачок, как набухли водой просящие каши старые, немодные ботинки.
Все обиды, все проблемы Чижикова, все, чем его задели, обнесли и обидели, все, что ему недодали, – все это всякий раз вспоминалось, становилось важно в тот самый момент, когда он не получал подтверждения, какой он важный и значительный. Не получив очередного куска, пусть даже самого ничтожного, солитёр превращался в Минотавра, и комплекс неполноценности набрасывался на хозяина, превращая его жизнь в кошмар.
Да, сегодня было все не так. Уже отравленный взрывом неврастении, Чижиков замер в дверях. Губернатор сидел и писал. Губернатор был очень занят. Губернатор не хотел замечать старого подельника. Всегда таившееся внутри чудовище грозно рычало, впивалось в и без того искусанную, измордовавшую саму себя душу. Прошла минута… две… Чижиков кашлянул. Не поднимая головы, губернатор широко повел рукой, и Чижиков приблизился и сел. На всякий случай сел подальше, не возле самого стола.
Внезапно отлетела ручка, рассыпались на пол какие-то бумаги с лиловыми большими печатями. Дикие глаза с перекошенного, прыгающего лица впились в Чижикова.
– Где миллион долларов?! – истерически завыл сидящий, трясясь, как падающая авиабомба. – Где?!
Чижиков смог только открыть и закрыть рот, развел руками и слегка пожал пухлыми плечиками. И, кажется, этим только привел губернатора в еще большее неистовство.
– Я спрашиваю – где миллион долларов?! – еще раз рявкнул Простатитов, приподнимаясь в кресле и опираясь на столешницу руками. – Кто мне обещал миллион долларов?!
Если быть точным, Чижиков обещал не миллион, а проценты с миллиона, но это как раз не имело ни малейшего значения.
– Будет миллион… Никуда он от меня не денется…
Чижиков хотел сказать это с достоинством, а произнес жалким, извиняющимся тоном. Что и подвигло, вероятно, господина губернатора на дальнейшие действия. Стремительно выскочив из-за стола, Простатитов вцепился Чижикову в лацканы пиджака и начал его бешено трясти, издавая один и тот же вопль:
– Куда дел мои деньги, скотина?!
А в такт своим воплям Валера Простатитов с невероятной ловкостью пинал Чижикова то левой, то правой ногой, попадая то в голень, то в колено, то в икру.
Чижиков приплясывал, уклонялся, не решаясь применить силу. Большим соблазном было хрястнуть всенародно избранного главу увесистым портфелем, в котором для него же было кое-что припасено.
– Будет миллион тебе, будет!!! Чего пристал, принесу миллион!! – ответно вопил Чижиков губернатору.
На секунду Валера Простатитов остановился, перевел дыхание, просто не хватало сил. И Чижиков воспользовался этим:
– Как не принес я миллиона, так пинаться! А кто деньги прижал? На Путоран? Ну не дал он денег, ну не дал, а?! А ты чего?! Ты чего не дал?!
Губернатор пустился было в прежний пляс и тут же прекратил, остановился: то ли перевести дыхание, то ли внимая его воплям.
Стараясь не морщиться, Чижиков дожимал:
– Будь неделя назад деньги, я бы тебе уже весь миллион принес, вместе с японцем!
И Валера Простатитов, воспитанный комсомолом по образу и духу своему, отпустил лацканы чижиковского пиджака. Потому что некуда правду деть! Потому что и правда не дал он Чижикову денег, прижал, пустил все, что заработал на антиквариате и в сто раз больше на другом ворованном, на борьбу со страшным конкурентом, с Нанду. И нужны-то были гроши, на эту экспедицию в Путоран, да не нашлось и грошей. А своей доли наворованного Чижиков тоже вкладывать не захотел.
– Путоран… А вы знаете, любезный, что на ваш паршивый Путоран уже вылетела группа? – вдруг дико взвизгнул губернатор.
– Никто не знал… никто… честное… Ей-богу, нет… – судорожно бормотал Чижиков, продолжая словно бы приплясывать на паркете, хотя губернатор больше не пинался. Потому что удар был страшен. Сокрушителен был удар, и опять Простатитов становился гораздо главней. Потому что быть жмотом, из-за которого стоит дело, – это одно. А вот быть человеком, от которого (или от людей которого) утекает важная информация, – это, знаете, совсем другое. За жмотство, бывает, бьют морду. За предательство могут и убить.
– А кто там у них – это знаете?
Простатитов стоял теперь спиной к Чижикову, смотрел в окно. Судя по вежливым, даже вкрадчивым интонациям, дело становилось все серьезнее.
– ??????
– Ваш лучший друг, Николай Иванович. Ваш ученик бывший…
– Михалыч?!
Чижиков по-бабьи ахнул, выронил портфель, обеими руками схватился за сердце.
– Ну чего вы там не поделили?
Теперь губернатор говорил тихо, вежливо, безо всякой аффектации, без малейшего нажима, без истерики. Говорил немолодой, добрый и спокойный человек с тяжелым, неглупым лицом. Многоликость Простатитова производила сильное впечатление, и сразу становилось ясно, как этот в общем-то вполне заурядный преподаватель, малозаметный даже на сером-пересером экономфаке, ухитрился попасть в губернаторы.
– Ну понимал же ты, что как бы ты ему ни гадил, а он все равно поднимется? Ну не мог же ты не понимать, – словно ребенку, объяснял Чижикову Простатитов. – Сам же создал себе врага. А зачем? Зачем ты, Коля, его создал?
Ангельское терпение и кротость разлились по лицу Валеры Простатитова. По существу, что он объяснял собеседнику? Что он, Чижиков, дурак и скотина и что это из-за него сложилась ситуация, чреватая огромными убытками и огромным политическим вредом. Что он и виноват. Что с него, естественно, и спросится.
– У меня есть группа, – пошел Чижиков с единственно возможного еще козыря, – вылетаем хоть сегодня, мы готовы. И не сомневайтесь, шеф, все будет в полном ажуре.
Валера опять стоял, опустив голову, упершись руками в столешницу, словно не хватало сил стоять и приходилось опираться на руки. И при виде этой полусогнутой фигуры Чижикова что-то больно кольнуло изнутри. Не жалость, не сочувствие, куда там! Не те чувства испытывал он к губернатору. Но сожаление, страх, неуверенность. Эх, не с тем связался. Этот не вывезет. Не на того поставили. Примерно так можно было бы выразить в словах его неясные, не оформившиеся еще эмоции.
– Клуб сыноубийц сейчас подъедет. И Провокатор тоже.
Именем Провокатора Простатитов заклеймил Сережку Вороватых, который ухитрился стать ректором местного университета. Само по себе в этом не было ничего удивительного – должен же был он хоть как-то порадеть родному человечку, пусть даже и никчемному. Чтобы порадеть, провалили на выборах бывшего ректора Валеру Вилова – и что с того, что была у Вилова и программа развития университета, и нужные качества, и что мог он сделать много полезного? Родным человечком был вовсе не он, а Вороватых, и за него как раз и радели.