Наконец мы остановились на одной из площадей перед большой палаткой, установленной на крыше жилого дома. Здесь уже стояло много других велосипедов. Пленникам освобождали ноги (руки оставались связанными) и вводили в эту палатку. С одним я столкнулся перед входом; он оказывал солдатам отчаянное сопротивление и все время громко кричал, что это безобразие, что он патрульный и для своих упражнений они бы лучше ловили кого-нибудь другого. Кто сейчас выполняет его обязанности? Как он завтра оправдается перед начальством? В палатке было гораздо тише, чем на улице – внутри стоял специальный глушитель, – так что солдаты, конечно, слышали все выкрики патрульного и, по крайней мере, могли бы удостоить его ответом. Но тут до меня донесся разговор двух охранников, из которого я не понял ни слова. Язык был совершенно чужой, ни на что не похожий. И тут меня осенило, что мы не жертвы ночных маневров, а пленники врага.
Я и по сей день не знаю, как готовилась эта операция. Возможно, что противник постепенно и методически засылал в нашу авиацию своих агентов, и в конце концов все самолеты до единого оказались в их руках. Может быть, измена и бунт, вспыхнув в одном месте, мало-помалу распространились дальше – не знаю. Можно строить разные предположения, одно фантастичнее другого, бесспорно лишь одно – все обошлось даже без боя. Умело подготовив нападение, противник застал наших врасплох.
Палатка, куда меня ввели, была перегорожена надвое. Пленники ждали в одной половине, и время от времени их по одному впускали в другую. Там сидел офицер высокого ранга, окруженный секретарями и переводчиками. Ко мне он обратился на нашем, хотя и ломаном, языке. Мне велено было назвать свое имя, профессию, должность и военный чин. Один из подчиненных наклонился к начальнику и сказал что-то. Слов я не разобрал, но, взглянув на лицо говорившего, вздрогнул. Не был ли это один из моих курсантов? Впрочем, определить это с полной уверенностью я не мог. Между тем на лице начальника появилось выражение заинтересованности.
– Ага, – сказал он, – вы, оказывается, химик и сделали важное открытие. Если вы передадите его нам, вам сохранят жизнь.
Потом я часто размышлял над тем, почему ответил ему "да". Не из страха. Я и так боялся почти всю свою жизнь, я был попросту трусом – да ведь и эта книга не что иное, как рассказ о моей трусости! – но именно тогда я не испытывал страха. Одно чувство заполняло меня в ту минуту – безграничное разочарование и сожаление о том, что я так и не приду к людям, которые, может быть, ждут меня. В тот момент жизнь не представляла для меня никакой ценности. Умереть или жить в заключении – не все ли равно? В любом случае путь к другим людям был для меня закрыт. Позже, когда я сообразил, что дело не в открытии, что они все равно оставили бы меня в живых, так как и у них рождаемость была крайне низкая и они никак не могли возместить потери великой войны, так вот, даже поняв это, я не испытал никакого раскаяния. Я отдал им свое открытие просто потому, что хотел сохранить его. Пусть Четвертый Город Химиков лежит в развалинах, пусть вся Империя превратится в выжженную пустыню, я, по крайней мере, могу надеяться, что где-то в другой стране, среди чужого народа, еще одна Линда заговорит сама, добровольно, когда ее захотят принудить, и группа пораженных страхом доносчиков опять будет слушать нового Риссена. Конечно, это заблуждение, ибо ничто и истории не повторяется, но что еще мне остается? Чем бы я жил все эти годы?
Как я попал в чужой город, в тюремную лабораторию, как работаю здесь под стражей, я уже рассказывал. Я рассказывал о том, что в первые годы заключения меня постоянно терзали страх и тяжелые думы. Я ничего не смог узнать о судьбе своего города, но мало-помалу пришел к выводу, что противник замышлял при помощи отравляющих газов выкурить всех жителей из подземных домов на поверхность и там взять их в плен. Может быть, запасы кислорода в городском резервуаре были настолько велики, что люди смогли какое-то время продержаться, а может быть, они оказались настолько мужественными, что предпочли рабству смерть, – об этом я могу только гадать. Не исключено и то, что подошла помощь и из вражеской осады вообще ничего не вышло. Но, как я уже говорил, все это только мои предположения.
Но что бы ни случилось, возможно, Линда осталась в живых. Может, и Риссен тоже, если в ту ночь его не успели казнить. Да, да, все это фантазии, но если бы я прислушивался только к голосу трезвого рассудка, мне пришлось бы весь остаток своих дней предаваться безысходному отчаянию. И если этого нет, то лишь потому, что инстинкт самосохранения побуждает меня искать спасения в иллюзиях. Риссен сказал на суде: "Я знаю, что мой путь куда-то ведет". Я не очень четко понимаю, что он имел в виду. Но случается, когда я с закрытыми глазами сижу на своей койке, что я снова вижу мерцание звезд и слышу шум ветра, как той ночью, – и я не могу, не могу изгнать из своей души веру в то, что вопреки всему когда-нибудь я еще буду среди тех, кто создает новый мир.
Заключение цензора
Учитывая, что содержание данных записок во многих отношениях носит аморальный характер, Цензурное управление решило поместить их в фонд запрещенных рукописей при Секретном архиве Соединенных государств. Цензурное управление не сочло нужным уничтожить рукопись, потому что ее содержание может быть использовано исследователями для изучения психологии жителей соседней страны. Автором данных записок является заключенный. Он по-прежнему работает в лаборатории, однако надзор над ним усилен, с тем чтобы он не мог употреблять казенную бумагу и перья не по назначению. Этот заключенный, со своей тайной нелояльностью, трусостью и заблуждениями, может служить поучительным примером того вы рождения, которое характерно для страдающего неполноценностью населения соседней страны. Видимо, это вырождение является следствием малоизвестного неизлечимого наследственного заболевания, которого избежала наша нация и которое, в случае проникновения заразы через рубеж, может быть обнаружено благодаря препарату, пущенному в производство при помощи вышеупомянутого заключенного. Я призываю тех, кто будет распоряжаться хранением и выдачей данной рукописи, к величайшей осторожности, тех, кто будет ее читать, – к сугубо критическому восприятию, а также к глубокой вере в успешное развитие и счастливое будущее Соединенных государств.
Хунг Пайфо, цензор
Стихотворения
Несущая щит
Мне снились мечи в эту ночь.
Мне снился бой в эту ночь.
Чтобы тебе помочь,
я рядом сражалась всю ночь.В руке твоей молний букет,
титаны пали к ногам.
Не побежденный никем,
ты пел и дерзил врагам.Мне снилась кровь в эту ночь.
Мне снилась смерть в эту ночь.
Сквозь страшную рану прочь
мой дух отлетел в эту ночь.Я пала. Ты шел вперед.
Не заметил ты боль мою.
Клич был громок, и прочен щит –
ты первый в блестящем строю.Мне снился огонь в эту ночь.
Мне снились цветы в эту ночь.
Мне смерть легка была очень.
Вот что снилось мне в эту ночь.
Стойкость
Неуязвим, да, неуязвим
постигший смысл древнего речения:
Нет счастья и несчастья.
Есть только жизнь и смерть.И когда ты поймешь это
и перестанешь гнаться за ветром,
и когда ты поймешь это
и перестанешь бояться урагана,
вернись и произнеси еще раз для меня:
Нет счастья и несчастья.
Есть только жизнь и смерть.Я начала повторять это, когда окрепла духом,
я перестану повторять это, когда испущу дух.
О тайна древнего речения,
столь много говорящего нам, живым…
Учись молчанью
Каждая ночь на Земле – это боль.
Сердце, учись молчанью.
Душа тверда, а щиты – прочны
и звездным играют светом.Кто плачет, тот духом слаб.
Сердце, учись молчанью.
Оно исцеляет, силы дает
быть праведным и терпеливым.Ты жаждешь кипенья чувств.
Сердце, учись молчанью.
Раны и горе – не лучший путь
к безмятежным чертогам небесным.
Мудрость
Всем вам, осмотрительным, несущим длинные сети,
внятен могучий хохот моря.
Друзья мои, что ищете вы на берегу?
Мудрость не поймаешь,
не присвоишь.Но если вы, подобно дождевым каплям,
падете в пучину и растворитесь в ней,
будьте готовы к любым превращениям.
Может статься, вы проснетесь на лугу зеленоглазыми,
с кожей перламутрового цвета,
и вокруг будут пастись морские скакуны.
Тогда-то к вам и придет мудрость.
Море
Соль, едкая соль,
стынь и прозрачность – юдоль
морская. Обломки на дне
песок укрывает вполне.Дик, хищен и дик
прибоя пенный накат.
Коль в песню глубин ты вник,
мысль для тебя мелка.Мощь, вечная мощь
цепи бессчетных волн…
Вместе валы тверды,
каждый же мягкости полн.Море пьет нашу кровь,
но жизнь ему все ж отдай -
как бы ты ни был глубок,
покой на дне – это рай.
* * *
Мир – это Бога спящего виденье.
Рассветный трепет душу бархатом облек,
и отблески плывут вчерашние –
из тех времен, когда сверканье мира
еще не так слепило спящие глаза.Встречает нас в конце пути
тот, в жизни чьей мы лишние.
Он дышит ужасом, нам непонятным,
пришедшим из-за всех пределов мысли,
из чуждых нам миров.Продли свой сон, Сновидец,
пока тебя не перестанет он томить,
иль пробудись хотя бы лишь на день –
и плотью облеки свои созданья!
Спелость плода
Мир покоится на моих коленях, как спелый плод.
Он созрел этой ночью.
Кожура его – тонкая голубая пленка,
округлая, как мыльный пузырь;
сок его сладок и душист –
горячий поток
солнечного света.Подобно пловцу, я ныряю в прозрачную вселенную,
получившую крещение зрелостью, рожденную
для могучей зрелости.
Побужденная к действию,
невесомому, как взрыв смеха,
я рассекаю золотое медовое море, заждавшееся
моих жадных ладоней.
Подземное древо
Под землей древо растет –
вот виденье мое неотступное,
песнь живого стекла, горящего серебра.
Как тьма уступает свету,
так тяжесть любая таять должна,
когда отрясет листва хоть бы каплю песни.Вот страданье мое неотступное,
просочившееся из-под земли,
где древо томится меж почвенных тяжких слоев.
О солнце и ветер рассветный,
ощутите агонию эту,
предвещающую райских чудес аромат.Куда направляетесь, стопы,
слабую ладящие или могучую поступь,
от которой кора земная трещит и выпускает жертву?
Помилосердствуйте ради древа!
Ради древа помилосердствуйте!
Заклинаю вас со всех четырех сторон света!Иль подождать, пока вмешается бог –
да и который из них?
После смерти
– Мама, что чувствуешь, когда после смерти растут крылья?
– Сперва спина гнется, крепнет, проникается мощью.Потом она наливается тяжестью, как будто на плечах твоих гора.
Ребра и хребет хрустят, раскалываются до мозга костей.Затем спина рывком выпрямляется, способная выдержать всё, всё!
А потом ты понимаешь, что уже умер и обрел новую сущность.
Ангелы мрака
Эти ангелы мрака, с их голубыми огнями,
подобными звездам пожара в черном небе волос,
знают ответы на странные, кощунственные вопросы.Может быть, они знают, где перекинут мост
от глуби ночной к свету дневного царства…Может быть, они ведают, где схоронилось согласье
между людьми…Не исключаю также, что отчий их дом –
юдоль приязни и даже терпимости,
свойственной им одним.
Перевод со шведского Анатолия Кудрявицкого
"Учись молчанью…"
Анатолий Кудрявицкий
На развитие шведской, как и американской, поэзии очень повлияло творчество одной тихой и болезненно застенчивой женщины, которая при жизни не стремилась к литературному успеху, но после смерти стала классиком мировой литературы. В США это была Эмили Дикинсон, в Швеции – Карин Бойе (1900–1941).
Карин Бойе была ровесницей века. Родилась она в Гётеборге. Дед ее, Карл Иоахим Эдуард Бойе, владелец текстильных фабрик, был в этом городе прусским консулом, так что в жилах ее текла и немецкая кровь. Семья, однако, ассимилировалась и уже во второй половине XIX века стала вполне шведской. В школе Карин оказалась лучшей ученицей и далеко обогнала свой класс. Семья переехала в Стокгольм, потом в небольшой городок, предместье столицы. С юных лет она много читала. Она и ее друзья увлекались тогда книгами Метерлинка, Киплинга, Герберта Уэллса. Но больше всего повлияла на девушку поэзия Рабиндраната Тагора, которая, быть может, и затронула в ее душе поэтические струны. Интерес к индийской мифологии подогрел и роман известного датского прозаика, лауреата Нобелевской премии по литературе Карла Йеллерупа "Пилигрим Каманита". Карин начала учить санскрит, обратилась к буддизму, но этот период оказался недолгим, и девушка вернулась в лоно христианства, на сей раз до конца своих дней. Однако проблемы дефиниции Бога, высшего существа, волновали ее в течение всех последующих лет. Порою Карин даже сомневалась, не пантеистка ли она, писала о том, что "есть два бога: один, которого сотворили мы сами, исходя из наших представлений о нем, и другой, нам неведомый, который создал нас и присутствует в нас, направляет наши деяния и нашу волю, является мировой волей".
Подобные метания порождали у девушки сильные эмоциональные кризисы, во время одного из которых, в 1921 году, она начала писать стихи, вполне зрелые и составившие вскоре первую ее поэтическую книгу – "Облака". Стокгольмский издатель Бонниер, к которому девушка пришла с матерью, потому что не решалась идти одна, взял рукопись и без всякого энтузиазма сказал: "Сейчас стихов пишется много, но поэзию никто не покупает". Познакомившись с рукописью, однако, Бонниер в письме выразил восхищение талантом молодой поэтессы и предложил издать книгу ее стихов и даже выплатить небольшой аванс. Книга вышла в свет в 1922 году и вызвала теплые отзывы рецензентов. За ней через два года последовала вторая книга стихов – "Сокровенные земли" (1924).
Карин в это время училась в университете города Упсала, штудировала греческий (мечтая "читать Платона в оригинале"), а также скандинавские языки и историю литературы. Еще студенткой она вступила в пацифистскую организацию "Клартэ", в руководство которой входила, в частности, знаменитая Сельма Лагерлёф. Там она познакомилась с молодыми поэтами, будущими классиками шведской литературы. Это были Гуннар Экелёф, Нильс Ферлин, Харри Мартинсон. Один из молодых членов "Клартэ", психоаналитик Лейф Бьёрк, стал мужем Карин Бойе. В конце 20-х годов они вдвоем посетили Советский Союз. В 1927 году вышла в свет третья книга стихов Карин Бойе, "Сердца".
Брак, увы, оказался непрочным и распался. Карин впала в тяжелую депрессию, несколько раз пыталась покончить с собой. Спасла ее работа, причем работа литературная: Карин Бойе стала издавать авангардный литературный журнал "Спектр". Здесь публиковались стихи названных выше поэтов ее круга, эссе о современной европейской поэзии. Занималась она и переводом. В ее переводе на шведский публиковались в том числе знаменитый роман Томаса Манна "Волшебная гора", рассказы Стефана Цвейга и поэма Т. С. Элиота "Бесплодная земля". За переводы в те времена платили неплохо.
В те годы Карин Бойе подолгу жила в Берлине и наблюдала зарождение германского нацизма. Она начинает писать прозу, публикует романы "Кризис", "Астарта", "Слишком мало". Герои, вернее, героини этих книг – сильные женщины, обреченные жить рядом со слабыми духом мужчинами в ибсеновских "кукольных домах", которые вовсе не исчезли после того, как были изображены великим норвежским драматургом.
В 1935 году выходит самая известная книга стихов Карин Бойе "Ради древа". Отход поэтессы от классического стихосложения, обращение к свободному стиху критики встретили по-разному. Лишь с годами стало ясно: это одна из лучших поэтических книг за все годы существования шведской литературы, а Карин Бойе – одна из наиболее ярких представительниц "новой волны" в шведской поэзии.
В 1940 году появляется и еще один ее шедевр – завоевавший мировую известность роман-антиутопия "Каллокаин", повествование о зловещей "сыворотке правды", используемой тоталитарным режимом для контроля за мыслями граждан. Впечатления от недавних поездок в гитлеровскую Германию и Советский Союз эпохи Большого террора дали ей достаточно материала для изучения тоталитаризма. В романе описывается то, что ныне назвали бы торжеством глобализма: всемирное государство, контролирующее своих граждан и их мысли, а также поощряющее доносы. В конце 60-х роман был переведен на русский язык и опубликован в "Библиотеке современной фантастики". В начале 80-х по шведскому телевидению показывали снятый по роману сериал "Каллокаин" режиссера Ханса Абрамссона. Критики ныне числят этот роман в ряду со знаменитыми антиутопиями Замятина и Олдоса Хаксли.
Увы, тоталитаризм в те времена был не фантастикой, а явью: расползалась по Европе "коричневая чума", гитлеровцами была захвачена Дания. Карин Бойе, вместе с группой шведских писателей, участвовала в Днях шведской культуры в оккупированном Копенгагене, вылившихся в акцию протеста против попыток приобщения датчан к "арийскому духу". Поездка эта произвела на нее тяжелое впечатление. Экспансию гитлеровцев она воспринимала как апокалипсис.
23 апреля 1941 года, находясь в тяжелейшей депрессии, она вышла на прогулку в окрестностях предместья Гётеборга, Аллингсос, где она ухаживала за умиравшей от рака подругой Анитой Натхорст. Взойдя на невысокий холм, она долго сидела на большом валуне и смотрела на мир, в котором не находила уже никакой радости. На следующий день ее окоченевшее тело обнаружил местный фермер. Карин Бойе приняла снотворные таблетки и впала в сон, которому суждено было стать вечным. После смерти писательницы наиболее близкие ее друзья ушли из жизни практически одновременно, как будто это она удерживала их на земле. Ее другая подруга, Марго Ханель, с которой они много лет жили в одном доме, узнав о ее смерти, тоже покончила с собой, а вскоре умерла и Анита Натхорст. Валун, ставший смертным ложем Карин Бойе, теперь служит ее мемориальным камнем. Там всегда лежат свежие цветы, и еще они лежат у подножия бронзового памятника писательнице у входа в городскую библиотеку Гётеборга.
Посмертная книга стихотворений Карин Бойе, "Семь смертных грехов", вышла в 1941 году. С тех пор ее стихи и роман "Каллокаин" регулярно переиздают. За пределами Швеции она даже больше известна как автор этого романа-антиутопии, чем как поэт. В ее же родной стране популярность стихов Карин Бойе среди читателей можно сравнить с популярностью творчества Марины Цветаевой. Даже судьбы их чем-то похожи. Многие говорят, что Карин Бойе умела слушать тишину. Строка из ее стихотворения – "сердце, учись молчанью" – стала в Швеции идиоматическим выражением.
Литературоведы ныне ставят ее в один ряд со знаменитыми Густавом Фрёдингом и Вильгельмом Экелундом. Свободный стих в той манере, в какой его использовала Карин Бойе, стал образцом просодии в шведской поэзии. Критик Лаури Вильянен писал о Карин Бойе: "Ее поэзия постигает сокровенные тайны природы и поднимается на интеллектуальные высоты, откуда мироздание видится ясно. В этих стихах есть нежность цветка и твердость ледяного кристалла".
"Мудрость не поймаешь, не присвоишь", – писала Карин Бойе, признанный мастер философской лирики. Однако каждое литературное поколение пытается выработать свою, иной раз выстраданную мудрость. Отголоски творчества Карин Бойе можно встретить у разных авторов. Например, нобелевский лауреат по литературе Харри Мартинсон написал ныне признанный классическим фантастический роман в стихах – "Аниара". В одном из интервью он признался, что свой метод описания "фантастической реальности" заимствовал у автора романа "Каллокаин" Карин Бойе.
Примечания
1
Городок для детей.