– Как мог танк убить твою мать? Он не двигается, так? Пушка не стреляет?
Она отвернула от меня свой изысканный нормандский профиль и отчеканила твердым шепотом:
– Это было в прошлом году, в конце лета. Пять из нашего стада заболели и умерли. Мать говорила, что танк это сделал. Она всегда обвиняла танк во всем, что было не так. Если был дождь и наше сено гнило, – она обвиняла танк. Даже если один из ее пирогов не поднимался. Но в прошлом году она сказала, что собирается навсегда расправиться с танком. Элоиз пыталась убедить ее бросить эту затею, но она не слушала. Она взяла святую воду, пошла к танку, окропила ей все вокруг него и произнесла заговор от демонов.
– Заговор от демонов? Что это такое, черт возьми?
Мадлен прикоснулась к своему лбу.
– Слова изгнания нечистой силы. Мать всегда верила в дьяволов и демонов, и в одной из ее святых книг были эти слова.
– Ну, и что случилось?
Мадлен медленно покачала головой.
– Она была всего лишь простой женщиной. Она была доброй, и она была нежной, и она глубоко верила в Бога и деву Марию. Но ее религия не смогла ее спасти. На тринадцатый день после того как она окропила танк святой водой, она начала кашлять кровью и, спустя неделю, скончалась в госпитале в Канне. Доктора говорили, что у нее была какая-то форма туберкулеза, но они так и не смогли сказать точно, что это была за форма или почему она умерла так быстро.
Теперь я чувствовал замешательство и, кроме того, – страх.
– Прости.
Мадлен подняла глаза, и я снова увидел ту скрытую улыбку.
– Не стоит извиняться. Но ты теперь можешь понять, почему я бы предпочла, чтобы ты не подходил близко к танку.
На некоторое время я задумался. Было бы не трудно совсем забыть этот танк или добавить к книге Роджера примечание, что последний сохранившийся танк "Шерман" из специального секретного подразделения все еще гниет в нормандской глубинке и что местная деревенщина верит, будто он одержим злыми силами. Но разве можно отделываться от такого каким-то там примечанием? Я не особенно верил в чертей и демонов, но здесь целая французская деревня испугана до полусмерти, а девушка серьезно утверждает, что ее мать умышленно убили злые духи.
Я толкнул назад свой стул и встал.
– Прошу прощения, – сказал я, – но я все же собираюсь взглянуть. Если это правда, – то, что вы рассказали о своей матери, – то мы имеем здесь крупнейшее со времен Ури Геллера свидетельство о сверхъестественном.
– Ури Геллера? – нахмурилась девушка.
Я кашлянул.
– Он, э-э, гнул ложки.
Она продолжала сидеть за столом; взгляд ее был немного печальным.
– Ну, если ты настаиваешь, то я должна пойти с тобой. Я не хочу, чтобы ты ходил туда в одиночку.
– Мадлен, если это действительно так опасно…
– Я пойду с тобой, Ден, – повторила она твердо, и все, что я мог сделать, это поднять руки в согласии. Так или иначе, я был рад компании.
Пока я разворачивал на дворе "Ситроен", Мадлен пошла одеть пальто. Небо начинало понемногу очищаться от облаков, и над нами появилась бледная луна, словно бледнолицый мальчишка смотрел сквозь грязное стекло. Мадлен пересекла двор, села в машину, и мы попрыгали по лужам и колеям, пока не достигли дороги. Перед тем как мы повернули, Мадлен дотянулась до моей руки и сжала ее.
– Я хочу сказать: "удачи", – прошептала она.
– Спасибо, – сказал я. – И тебе того же.
Минуты через две-три мы добрались до спрятанного в живой изгороди танка. Увидев его очертания, я тотчас же остановил машину у противоположной обочины и заглушил двигатель. Взяв с заднего сиденья магнитофон, питающийся от батареек, я открыл дверь.
– Я буду ждать здесь, – сказала Мадлен. – В ближайшее время, во всяком случае. Крикни мне, если я понадоблюсь.
– Хорошо.
Сюда вниз, к самой реке, под выступы скал, бледный лунный свет едва достигал. Я пересек дорогу, подошел к самому танку и прикоснулся к его холодному, поддавшемуся коррозии крылу. Он казался таким мертвым, заброшенным и ржавым, – и я снова это очень хорошо видел, – что было тяжело предположить, что в нем было что-то сверхъестественное: он был не более чем оставшимся после войны металлолом.
В траве, возле танковых гусениц, послышался шорох. Я застыл. Но затем из-под танка выпрыгнул заяц и стреканул в кусты. Было что-то поздновато для зайцев, но я предположил, что они могли сделать себе гнездо внутри самого танка или где-то под ним. Может, это и была отгадка реликвии Понт Д'Уолли, посещаемой призраками, – попискивающая и копошащаяся живая природа.
Насколько было возможно, я обошел вокруг танка; его правая сторона была полностью закрыта боярышником, и потребовались бы острые мачете и три туземца, чтобы осмотреть его целиком. Я удовлетворился левой стороной и задней частью. Меня заинтересовало, что были наглухо заварены даже вентиляционные отверстия двигателя; то же самое было сделано и с решеткой поверх водительской щели. Повесив магнитофон через плечо, я взгромоздился на крыло. Делая это я произвел порядочно шума, но полагал, что тридцатилетние привидения не будут сильно обижаться на ночное беспокойство. Я осторожно прошел по становившемуся черным корпусу, и мои шаги прозвучали пустым, металлическим звуком. Добравшись до башни, я постучал по ней кулаком. По звуку казалось, что она была совершенно пуста. И я надеялся, что так оно и было.
Как сказал Жак Пассарелль, танковый люк был заварен. Сварка выглядела сделанной наспех, но тот кто ее делал, знал свою работу. Однако, когда я вытянулся вперед, чтобы рассмотреть шов более внимательно, я увидел, что люк был запечатан еще и другим способом, – способом, который, по-своему, был так же надежен.
К люку было приклепано распятие. Оно выглядело так, будто его взяли с церковного алтаря и грубо закрепили на башне – лишь бы его никто и никогда не смог оттуда отодрать. Приглядевшись более внимательно, я увидел, что на шероховатом металле было еще и выгравировано что-то вроде святого заклинания. Большинство слов нельзя было понять из-за проевшей их ржавчины, но я смог ясно разобрать фразу: "Приказано тебе: изыди".
Там наверху, на корпусе этого неподвижного, разбитого танка, посреди нормандской зимы, я впервые в своей жизни почувствовал страх неизвестности. Я имею в виду настоящий страх. Кожа головы, против моего желания, ощущала холод и покалывания, и я осознал, что раз за разом облизываю губы, как человек оказавшийся в ледяной пустыне. Я видел стоявший через дорогу "Ситроен", но от поверхности лобового стекла отражалась луна и я совсем не мог различить Мадлен. Я мог подумать, что она исчезла. Я мог подумать, что исчез весь остальной мир. Было чертовски холодно, и я закашлялся.
Отталкивая ветки кустарника, я прошел к передней части танка. Смотреть там было особенно не на что, и я снова вернулся к башне, чтобы попробовать разобрать еще какие-нибудь слова.
Прикоснувшись пальцами к люку, я услышал чей-то смех. Сдерживая дыхание, я замер, как вкопанный. Смех прекратился. Я поднял голову и попытался решить откуда мог доноситься этот звук. Это был отрывистый, иронический смех, но он имел какие-то странные металлические нотки, словно кто-то смеялся в микрофон.
– Кто там? – сказал я, но ответом была только тишина. Ночь была настолько тихой, что я все еще слышал далекий собачий лай. Я положил свой магнитофон на верхушку башни и включил его.
Несколько минут не было ничего, кроме шипения пленки, тершейся о записывающую головку, да той проклятой собаки. Но потом я услышал какой-то шепот, словно кто-то тихо говорил сам с собой. Звук был близок, и все же одновременно казался далеким. Он доносился из башни танка.
Дрожащий и мокрый от пота, я встал рядом с ней на колени и постучал, затем еще раз. Я задыхался, словно пацан из начальной школы, который впервые попробовал сухого "Мартини".
– Кто там? – спросил я. – Есть там кто-нибудь внутри?
Сначала была пауза, а потом я услышал, как шепчущий голос произнес:
– Ты знаешь, что можешь мне помочь.
Это был странный голос: казалось, что он приходил сразу отовсюду. И еще казалось, что в нем была улыбка; такой голос бывает у людей, которые скрытно усмехаются. Он мог принадлежать мужчине или женщине или ребенку: я не был уверен.
– Ты там, внутри? – сказал я. – Ты в танке?
– Ты говоришь, как добрый человек. Добрый и справедливый, – прошептал голос.
– Что ты там внутри делаешь? Как ты туда попал? – выкрикнул я.
Голос не ответил на мой вопрос. Он просто говорил:
– Ты знаешь, что можешь мне помочь. Ты можешь открыть эту тюрьму. Ты можешь позволить мне присоединиться к моим братьям. Ты говоришь, как хороший и справедливый человек.
– Слушай! – заорал я. – Если ты действительно там внутри, постучи по башне. Дай мне услышать, что ты там!
– Я могу сделать больше, чем это, – засмеялся голос. – Поверь мне, я могу сделать гораздо больше, чем это.
– Я не понимаю.
Голос мягко засмеялся.
– Ты чувствуешь тошноту?– спросил он меня. – Ты чувствуешь, как тебя схватывают боль и судороги?
Я нахмурился. Я на самом деле чувствовал тошноту. В моем желудке было что-то такое, что переворачивалось и переворачивалось, что-то мерзкое и неперевариваемое. На мгновение я подумал, что это было что-то, съеденное мною на ленч; но затем меня скрутил желудочный спазм и я ощутил приближение ко мне ужасной болезни. И все это произошло мгновенно. Я помнил, как потом мои внутренности вспучились, рот широко открылся и из меня выплеснулся поток взбунтовавшейся жижи и обрызгал корпус танка. Рвота все продолжалась и продолжалась; когда желудок полностью опустошился, я осознал, что сжимаю руками свой живот и плачу.
Только затем я увидел, что вызвало эту рвоту. Из моего желудка, из самых моих уст, в потоке желчи вылились тысячи бледных, извивавшихся червей. Они корчились и копошились по всему люку, розоватые и полупрозрачные; в отчаянии я смог лишь кое-как спрыгнуть с этого ужасного, разбитого "Шермана" и, задыхаясь от боли и отвращения, напуганный до беспамятства, упал на замерзшую траву.
За моей спиной шептал голос:
– Ты знаешь, что можешь мне помочь. Ты говоришь, как добрый человек – и справедливый.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Отец Энтон аккуратно налил мне стакан "Малмси" и в вытянутой руке, словно это была медицинская проба, пронес его через свой кабинет. Я взял его нетвердой рукой и сказал:
– Спасибо, отец. Это очень любезно с вашей стороны.
Он помахал рукой, как будто хотел сказать: "ничего, ничего", затем усадил свое обмякшее, древнее тело в кресло напротив и открыл табакерку.
– Так значит, вы ходили слушать голоса, – произнес он, захватывая щепотку измельченного табака.
Я кивнул.
– Вы выглядите так, – простите за такие слова, – будто они вас напугали.
– Не они. Он.
Отец Энтон хрюкнул, чихнул и высморкался со звуком труб дня страшного суда.
– Демонов можно называть по разному. Один демон может быть и ими, и им, и чем угодно. Демон – хозяин зла.
Я протянул руку к маленькому журнальному столику из вишневого дерева и взял свой магнитофон.
– Что бы это ни было, отец, это здесь, на пленке, и это он. Один дьявольский он.
– Вы записали его? Вы полагаете, что слышали его в действительности?
Выражение лица старого священника – терпеливое и совсем не злое снисхождение – едва заметно изменилось: помрачнело. Он знал, что голоса были реальностью, потому что сам бывал возле танка и сам слышал их. Но то, что я – совершенно незнакомый человек, безо всяких религиозных знаний, – то, что я пришел и сказал ему, что тоже их слышал, ну, очевидно, покоробило его. Священники, я считаю, привыкли к демонам. Все-таки они работают на духовном фронте и готовы к тому, что их будут соблазнять и беспокоить дьявольские проявления. Но когда эти проявления настолько злобны и сильны, что заставляют чувствовать себя и в мире обычных людей, когда скверные флюиды ощущают и фермеры, и картограф, то, я полагаю, что большинство священников должны запаниковать.
– Я не заехал вчера вечером, потому что был слишком слаб, – сказал я отцу Энтону. – Я хотел, но не смог.
– Танк вызвал в вас слабость? Это так?
Я кивнул, и, при мысли о том, что вылилось из моего рта, горло мое снова напряглось.
– Что бы там ни было, внутри этого танка, это заставило меня извергать из себя червей и желчь. Мне потребовалось полдюжины виски и полная горсть парацетамола, чтобы прийти в себя.
Отец Энтон прикоснулся к священному кольцу на своем пальце.
– Вы были один? – тихо спросил он.
– Я ходил с Мадлен Пассарелль. Дочерью Жака Пассарелля.
– Да. Я знаю, что танк долгое время беспокоит эту семью, – печально произнес отец Энтон.
– К несчастью, Мадлен не слышала голоса непосредственно: из-за холода она осталась в машине. Но она слышала запись и сама видела, каким больным я был. Пассарелли разрешили мне остаться на ночь на ферме.
Отец Энтон показал на магнитофон.
– Вы собираетесь прокрутить это для меня?
– Если вы хотите послушать.
Старик посмотрел на меня с мягким, почти печальным выражением.
– Долгое время, monsieur, ко мне не приходили, как вы, за помощью и советом. В свое время я был заклинателем нечистой силы, что-то вроде специалиста по демонам и падшим ангелам. Я сделаю все, чтобы помочь вам. Если то, что вы слышали – настоящий демон, значит мы стоим перед лицом огромной опасности, потому что, очевидно, он сильный и злобный. И хитрый к тому же.
Он взглянул на пустой камин. На улице снова шел снег, но отец Энтон, по-видимому, считал, что более свято сидеть на ледяном холоде, чем развести огонь. Должен сказать, что лично я бы предпочел согреть свои ноги, а потом уж беспокоиться о духовности этого поступка.
– Одна вещь, – начал отец Энтон, – которую я, как экзорсист, узнал, заключается в том, что надо верно определить демона с которым имеешь дело. Некоторых демонов изгнать легко. Ты можешь сказать: "Во имя Отца, Сын и Святого Духа. Сгинь!" – и они снова исчезнут в аду. Но других не так-то просто. Адрамелек, например, упоминающийся в "Pseudomonarchia Daemonum", которая стоит вот тут у меня на полке. Или Велиар. Потом еще Вельзевул, приспешник Сатаны, которого всегда было трудно изгонять. Сам я с ним никогда не сталкивался, и это, наверно, мне же и лучше, что не сталкивался. Но у меня есть интересное свидетельство об одержимости им монахини урсулинского монастыря в Айх-ля-Прованс в семнадцатом веке, при которой потребовалось семь недель непримиримого экзорсизма, чтобы выбросить его обратно в преисподнею.
Отец Энтон, – сказал я насколько мог мягче. – Это все из средневековья. Я имею в виду, я пытаюсь сказать, что у нас здесь какое-то зло, но оно современное.
Отец Энтон печально улыбнулся.
– Зло, monsieur, не бывает современным. Оно может быть только вечным.
– Но что произойдет, если мы имеем здесь древнего демона?
– Ну, – сказал священник, – давайте сперва послушаем пленку. Потом, может быть, мы сумеем составить мнение, кому или чему принадлежит этот голос. Может быть, это сам Вельзевул, который пришел, чтобы поразвлечься.
Я перемотал кассету, нажал кнопку "пуск" и положил магнитофон на стол. Послышалось потрескивание; потом металлический звон, когда я положил магнитофон на башню; потом недолгая тишина, прерываемая лаем далекой собаки. Чтобы лучше слышать, отец Энтон наклонился вперед и согнул локатором руку возле самого уха.
– Вы понимаете, то, что вы слышали, – большая редкость, – сказал он мне. – Я видел раньше дагерротипы и фотографии подобных проявлений, но магнитофоные записи – никогда.
Шипела и шуршала пленка, а потом тот леденящий, шепчущий голос произнес:
– Ты знаешь, что можешь мне помочь.
Отец Энтон напрягся и уставился на меня с нескрываемым трепетом.
Голос говорил:
– Ты говоришь, как добрый человек. Добрый и справедливый. Ты можешь открыть эту тюрьму. Ты можешь позволить мне присоединиться к моим братьям. Ты говоришь, как добрый и справедливый человек.
Отец Энтон собрался что-то сказать, но я приложил палец к губам, предупреждая, что еще не все.
Голос продолжал:
– Ты знаешь, что можешь мне помочь. Ты и тот священник. Посмотри на него! Неужели этому священнику нечего скрывать? Неужели этот священник не прячет под своей святой рясой какой-нибудь тайной похоти?
Я с удивлением уставился на магнитофон.
– Он не говорил этого. Он же этого не говорил.
Отец Энтон побледнел.
– Что это значит? – спросил он дрожащим голосом. – Что он говорит?
– Отец, отец, – шептал магнитофон. – Конечно же ты помнишь теплое лето 1928 года. Так давно, отец, – но так ясно. День, когда ты овладел маленькой Матильдой, на реке, в своей лодке. Конечно же ты помнишь это.
Отец Энтон резко вскочил на ноги, словно старинная заводная игрушка; его табак рассыпался по ковру. Он смотрел на магнитофон, как будто это был сам дьявол. От напряженного дыхания грудная клетка его высоко поднималась, говорить он смог с трудом.
– Тот день был безгрешным! – выдохнул он. – Сама невинность! Как ты смел! Как ты смел предположить, что там было что-то еще! Ты! Демон! Cochon! Vos mains sont sales avec le sang des innocents!
Я протянул руку и схватил священника за рукав. Он пытался от меня отмахнуться, но я сжал его еще крепче и сказал:
– Отец, это только трюк. Ради бога.
Отец Энтон посмотрел на меня блеклыми глазами.
– Трюк? Я не понимаю.
– Отец, должно быть так. Это всего лишь запись. Это просто какой-то трюк.
Старик нервно опустил глаза на магнитофон, который все еще мерно наматывал пленку.
– Это не может быть трюком, – сказал он сиплым голосом. – Как магнитофон может сам по себе грубить? Это невозможно.
– Вы сами это слышали, – сказал я. – Должно быть, это так.
Я был так же ошарашен, как и он, но не хотел этого показывать. Я почувствовал, что в тот момент я начал признавать всю эту сверхъестественность, что в тот момент я начал верить в то, что это происходило на самом деле, что я запутывался в чем-то странном и не поддающемся контролю. Это было так, словно ты стоишь на пороге зеркальной комнаты и борешься с соблазном войти внутрь и узнать, что это за искривленные фигуры там, в темноте.
Я нажал кнопку "стоп". Темная комната наполнилась тишиной.
– Сядьте, отец Энтон, – попросил я. – Теперь давайте прокрутим ленту снова, и мы поймем, насколько много здесь обмана.