Несмотря на то, что воины наши были предупреждены, вою было немало. Мои лучники, отступившие почти к самому холму, с криками разбегались от моих "призраков". Солнце почти скрылось. Сквозь узкую прорезь в шлеме я мог видеть только то, что происходит впереди. Что ж, то, что я видел, мне нравилось. Воины-тени шли через живых воинов даже не как нож сквозь масло, а как нож сквозь воду, с легкостью перерубая пополам тела, закованные в железо. Десятники, частично знакомые с замыслом, но не знавшие, что конкретно они увидят, еще когда протрубили рога, стали уводить своих людей с моего пути.
Меч мой уже был обнажен, и я только ждал случая отправить кого-то на тот свет. "За короля! За Саран!" Это вопили мои гвардейцы, успевшие меня догнать. Вокруг царил полнейший хаос, луна полностью закрыла солнце, слышались крики ужаса и крики смерти. Я снова, как встарь, чувствовал это волшебное, щемящее чувство: опьянение боем - опьянение чужой болью, кровью и смертью.
За свои долгие скитания я попробовал множество удовольствий, иные из которых и пробовать-то не стоило. Но даже сама соблазнительная женщина никогда не даст мужчине того, что дает ему запах пота, железа и крови. Это в нас, это всегда в нас, даже если мы никогда не берем в руки оружия. Зверь спит, как страшный медведь в Рагнаре. Вот он, кстати, рубится по левую руку и, надо сказать, рубится весьма славно, издавая при этом медвежий рык.
Бедные мэнгерцы! Затмение, чудище в рогатом шлеме, воины-тени, не знающие смерти, да еще этот медведь с двумя лезвиями… Что ж, мы прорубаемся вперед, медленно, но верно.
Свет постепенно возвращается в мир, но это уже не важно. Мэнгерцы дрогнули, но пока не побежали. Меня все больше и больше охватывает упоение боя. Как давно я не участвовал в подобной большой бойне! Сражением это трудно назвать. Я будто чувствовал себя всеми своими воинами одновременно. Каждым, кто рубил врага и сам падал сраженным. Здесь я впервые отчетливо чувствую себя одним целым со своим народом. Меня все больше захватывает упоение боя, и я уже сам начинаю что-то кричать.
Меч входит в брешь между шлемом и кольчугой, кровь обрызгивает меня с ног до головы. Вороненая сталь и кровь врага. Цвета королевского стяга. Мой предшественник был прав, помещая их на стяг. Я уже не иду, я будто бы лечу по полю боя, хотя это мне только кажется. Врубаюсь в саму гущу, не чувствуя ни боли, ни усталости. Только дикую безудержную радость и счастье.
- САРАН! САРАН! ЗА ГОСУДАРЯ! ЮГ ВОССТАНЕТ! - последнее, что я слышу, перед тем как окунуться во тьму.
Я не могу двигаться и мне тяжело дышать. Странно, что шлем до сих пор на мне. Голова болит, но не то чтобы очень сильно. Остатки заряда реликвия потратила, чтобы смягчить силовыми полем удар. Интересно, чем меня так огрели? Я собираюсь с силами и делаю мощный рывок. С первого раза не очень-то получилось. Но со второй попытки я сбрасываю с себя мертвое тело или то, что можно условно назвать телом. По большому счету, это просто куски человеческого мяса вперемешку с покореженным железом. Кожаный ремешок давит на подбородок.
- Государь! - ко мне подбегает один из гвардейцев, - Мы победили, государь!
- Я безмерно рад, - слышу я свой глухой голос. - Помоги мне снять шлем.
Воздух! Много, много воздуха, напоенного кровью. И еще какой-то смутно знакомых запах. Птицы. Падальщики. Ну как же без них?
- Государь! Мы думали, что вы погибли! Мы… - он от волнения говорит и говорит. Не может остановиться.
Я наслаждаюсь свободой от шлема, который, кстати сказать, лежит у моих ног. Один рог оторван, на другой наколота окровавленная кисть. Картина, достойная того, чтобы ее запечатлеть на века.
- Где Рагнар и магистр? - останавливаю я излияние гвардейца.
- Они живы, государь. Магистр ранен, но не серьезно. На ярле даже царапины нет, он же берсерк!
- Ну да, - я киваю. - Вот что, позови кого-нибудь из командиров, кого найдешь на этом кладбище. А я пока сяду, отдышусь. Хотя погоди, стой. Подойди сюда.
Гвардеец, несмотря на усталость, становится по стойке смирно. Я озираюсь в поисках своего меча и не нахожу его.
- Дай мне свой меч и преклони колено.
Гвардеец прекрасно понимает, в чем тут дело, и не мешкает.
- Властью, данной мне Господом нашим, я, государь Сарана Ательред II, в знак того, что ты первый принес мне весть о победе нашей над врагами, посвящаю тебя в рыцарское достоинство. Отныне ты личный вассал государя и из королевского домена тебе будет выделен феод. Служи честно, рыцарь! - Четко следуя ритуалу, я плашмя ударяю его по плечу мечом, а затем даю легкую затрещину, забыв, правда, что я так и не снял латной рукавицы.
По щеке новоявленного рыцаря течет кровь: то ли его, то ли вражеская, с перчатки. Рыцарь не встает с колен, по щекам текут слезы радости, мешаясь с кровью. Отныне он и его потомки - благородные.
- Государь! Государь! - восклицает он.
Я милостиво улыбаюсь ему.
- Ну, а теперь, сир рыцарь, разыщите кого-нибудь из командиров, я хочу узнать, каковы наши потери.
Новопосвященный несется со всех ног, забыв о тяжелом доспехе и усталости. Дворянство окрыляет. Я сажусь прямо на чей-то изуродованный труп. Стоять сил уже нет. Рядом жирный, черный как смоль ворон пытается выковырять из шлема чьи-то мозги. Я нагибаюсь, без малейшего омерзения снимаю с рога руку. И, особо не целясь, швыряю в птицу. Ворон недовольно каркает и, отлетев совсем недалеко, снова усаживается на землю, чтобы продолжить трапезу.
Мы победили!
Из книги Альберто д'Лумаро "Сны о Саране"
…Но все-таки я склонен считать, что Ательред II начал формировать свою регулярную армию именно после победы над Мэнгером, а не раньше, как считают некоторые историки. Трудно теперь уже сказать, понимал ли в полной мере новоявленный монарх вновь объединенного королевства все значение регулярной армии.
Вероятнее всего, на создание регулярной армии короля подвигли итоги великого сражения, где наилучшую выучку и взаимодействие внутри соединения, а также между другими частями войск, показали именно его гвардейцы, которых он непосредственно сам отбирал. С расширением регулярного войска ее костяк, королевская гвардия, постепенно выделилась в отдельное соединение, королевскую гвардию, которая, в отличие от других личных армий монархов, не пребывала в праздности, а участвовала во всех военных кампаниях Сарана.
Конечно же, Ательред II понимал и то, что начатые им экономические и политические реформы неминуемо приведут к постепенно нарастающему недовольству дворянства. Однако соблазн создать армию, которая встанет под знамена не в силу вассальной присяги на ограниченное время, был велик. На формирование регулярной армии нужно было не только длительное время, но и большие денежные средства. И король к этому был готов, готовя новые реформы и делая ставку на развитие внешней торговли с первоначальным послаблением налогообложения.
В качестве фундамента новой военной системы Ательред II открыл ряд военных школ для подростков. Поводом к этому послужило обещание короля, что все сироты, потерявшие отцов и старших братьев в войне с Мэнгером, становятся государевыми детьми. Безусловно, некоторый отбор все-таки существовал, однако государь сразу же отказался от ценза по происхождению и по состоятельности семьи. Таким образом, изначально в регулярной армии иерархия строилась по личным заслугами и выслуге лет, а не по знатности.
В хрониках Сарана зафиксированы случаи, когда выходцы из простонародья дослуживали до младших офицерских чинов и даже приобретали дворянское достоинство и земельный надел. Безусловно, все это было хорошо забытой системой формирования ромейской армии, которую погубил лишь большой приток в ее ряды не граждан империи.
Трудно сказать, как решался вопрос об иноземцах в саранской регулярной армии. Возможно, делались исключения для скэлдингов и выходцев из иноземных купеческих семей, давно осевших в портовых городах Сарана, но, по всей видимости, это не было каким-то устоявшимся прецедентом, и все решалось в частном порядке непосредственно руководством военных школ.
Я согласен с мнением тех историков, которые считают, что Ательред II своей военной реформой опередил прочие средневековые державы как минимум на два-три века. Однако его регулярная армия все-таки несла на себе отпечаток эпохи, и при всем старании короля она так и не смогла полностью отказаться от дворянских дружин, городского ополчения и двух своих неизменных союзников: скэлдингов и иезуитов.
Глава XIII. Некто в черном, на пегом жеребце в яблоках
У самой границы Каррлдана и Мэнгера. Пятого дня после праздника св. мученика Люциуса Римского, лето Господне 5098 от сотворения мира
Мальчик мой, я не могу не радоваться на тебя! Хотя какой ты мальчик и какой ты в конце концов мой? Я часто смотрю на тебя, приходя в этот мир - один из многих миров. Ничем не примечательный, ничем не знаменательный. Просто еще один мир, где мои фигуры когда-то проиграли.
Да, я часто прихожу сюда с тех пор, как мы впервые встретились. Еще не прошло и года, когда почти на этом же самом месте я говорил с тобой. Но с тех пор я тебя видел не раз, а ты, даже если и смотрел на меня, то не узнавал. Я легкой тенью скользил по темным коридорам дворца, когда ты со своими гвардейцами отбивался от прежних его хозяев. Я - с высоты городских стен - смотрел, как мечутся по ночным улицам факелы, когда вы вырезали не пожелавшую признать тебя саранскую знать. Я видел все, но ты не видел меня.
Лишь раз я не удержался и, превозмогая неприятное чувство, похожее на тошноту, пробрался в собор в облике ребенка во время твоей коронации. И ты, будто почувствовав, кто я есть на самом деле, сделал неожиданный жест, который пришелся по душе всем: попросил невинного ребенка возложить на твою голову венец. Как это было символично, ведь это я сокрыл от твоего взора все ворота для того, чтобы ты въехал в столицу уже королем.
Жаль, что тебе уже никогда не узнать этого. Впрочем, возможно, позже я кое-что расскажу тебе, когда ты будешь готов к этому, но не раньше. Пока же жизнь будет учить тебя тому, чему я всем сердцем желаю обучить тебя: править людьми. Нет, не управлять, а именно править, повелевать. Ты давно скитаешься по Вселенной и прекрасно знаешь, в чем основная разница между теми, кто стоит в солнечном свете, и теми, кто стоит в тени. На свету много красок, но тени делают предметы резче. Чем бы было, к примеру, дерево, если бы оно не отбрасывало тени?
Ты знаешь эту великую разницу между мной и тем, кто стоит супротив меня. Он благ и великодушен, он добр. Смертные даже не подозревают, как он добр и как он великодушен и как он печется о них. В умах их философов и богословов наши функции нередко пересекаются. Люди любят изображать тех, кто сильнее их, карающими. Люди любят чувство страха, потому что оно не только щекочет нервы, но и дают мощный стимул для прогресса.
Мой противник всеми силами пытается от этого чувства людей избавить, убедить - именно убедить, а не заставить их - не бояться хотя бы самих себя, а потом уже высшие силы. Я же всеми силами стараюсь пестовать в людях страх, ибо я считаю, что кто боится, тот и легко подчиняется. Мы хотим одного, я и мой противник, чтобы миры не погрузились в хаос, не стали добычей Бездны. Но этот порядок мы видим по-разному. Он хочет, чтобы люди сами дошли до всего, сами осознали и почувствовали свою свободу и счастье, сами отказались от зла, уверовали в силу морали. Я же уверен в том, что человек и мораль - понятия несовместимые.
С начала времен и во веки веков человек будет делать не то, что до´бро, а то, что ему выгодно. Если ему будет выгодно, он будет убивать и грабить, а если его заставить бояться это делать, то страх будет порукой в его добрых делах. Мальчик мой, посмотри же на все моими глазами, если ты когда-нибудь дозреешь до этого.
Почти в каждый мир посылает мой противник Сына Своего ради того, чтобы он учил добру и милосердию. Но людям не нужно это чистое, как слеза ребенка, добро, не нужно это милосердие. Они переиначивают это учение о всеобщей любви под себя, и получается все по-моему: будешь грешить - попадешь в страшные муки ада, а не будешь грешить - получишь награду. Как псарь натаскивает своих собак на послушание, то наказывая, то давая им лакомство. Вот лучшая доля людей. Зачем эта свобода, это милосердие? Если рационально подойти к жизни: зло совершать плохо не потому, что оно зло, но потому, что это чревато последствиями. И на этом будет зиждиться вся культура людей во веки веков. Мой противник пестует в людях совесть, часто безрезультатно, я же прививаю людям иную мораль и щедро удобряю ее страхом.
Мой вечный противник все еще надеется сделать людей добрыми, и нередко у него это получается, но какой ценой - ты сам знаешь это. Они все равно проходят через мое чистое и незамутненное зло, чтобы отказаться потом от него. Без зла нет и добра, пусть это и старо, как Вселенная. Но зачем же душе человеческой идти таким сложным и извилистым путем, если можно просто взять смертного за шкирку, запугать его до полусмерти, дать под зад хорошего пинка и стоять рядом с огромной дубиной, и он не наделает множества глупостей, которые мой противник называет высокими словами "свобода воли", "выбор души", "величие человека"?
В чем это величие его созданий, если прежде чем дойти до простых мыслей о том, что других людей надо любить или, по крайней мере, уважать, они сначала истребят тысячи себе подобных, загадят свой собственный дом отбросами, научатся делать самое мощное оружие, которое может уничтожить их мир и только тогда, возможно, остановятся.
Мой противник очень не любит слов "меньшее зло", потому что в глазах его зло одинаково - будь то пирожок, отнятый у голодного ребенка или истребление целого народа. Все это зло для него, которое надобно искоренять в сердцах людских. Ты же, мой мальчик, уже в первые дни своего правления понял, что жизнь - пусть даже и значительного человека - ни в какое сравнение не идет с жизнью сотен простых людей.
Ты напрасно винишь себя в сердце своем, и я чувствую это, как никто другой. Война была неизбежна, и ты уж поверь мне, что не ты ее причина. Те, кто извращает слова моего противника и орудие казни Сына его избрал своим символом, очень хорошо поняли, что ты и есть их страх и ужас, которые прячутся в жалких их душах.
Никто другой, только ты можешь остановить их. Мне сложно учить тебя тому, что никогда не будет полностью в душе твоей, ибо знаю я - придет день и час, и ты уйдешь с пути Тени, потому что тебе по сердцу эта проклятая "свободная воля смертных". Ты и королевство свое называешь "Королевством свободных", хотя здесь даже ты уже не свободен, потому что ты единое целое со своим народом. И каждый погибавший тогда на этом огромном поле брани умирал и в душе твоей, и в сердце твоем. И ты жалел их. И я никогда, никакими средствами не смогу искоренить в тебе эту любовь, эту бесконечную жалость к подлым людишкам, готовым и своего короля, если надо, отдать на растерзание. Если, конечно, это им будет выгодно.
Но пока что ты сдерживаешь толпу, и бич страха безжалостно стегает их. Честно говоря, я рассчитывал, что в этой битве ты потеряешь больше своих людей. Но ты все сделал правильно. Ведь не зря ты столько лет учился убивать людей. Твоим главным оружием был ужас, а не оружие из другого мира и даже не хитрость полководца. Ты потерял многих своих рыцарей, но зато лучшие из гвардии, шедшей за тобой во тьме затмения, не погибли. Ты потерял многих из числа союзников, воинственных скэлдингов и новообретенных тобой воинов ордена Сердце Иисусово. Но ученых людей, которых привели предатели севера, ты сохранил всех до единого.
Наемники, ополченцы севера так драпали с поля боя, что впопыхах позабыли свое самое большое сокровище: отца Вселенской Церкви, а ты это сокровище подобрал и, дабы преумножить его, прилюдно разделил на четыре части. Ты сам надел палаческий красный колпак и, сказав, что своих главных врагов убиваешь сам, отрубил вначале ноги, что принесли его на твою землю, затем руки, которые жадно тянулись к народу твоему, и в конце - голову, что измыслила это. И народ в ужасе и трепете смотрел на того, кто не убоялся поднять руку на наместника апостолов.
Но ты и сам пока не замечаешь, как семена добра в твоих людях равно прорастают с семенами зла - так и должно быть в сердцах людей. Ты выставил папу в клетке на площади перед дворцом, чтобы народ твой видел, что ничем прочим не отличается враг их от обычных людей, так же он гадит, подобно зверю, прямо в клетке. Ты ждал, что народ твой будет бросать камни во врага своего, но как ты радовался, когда кто-то украдкой покормил его. Покормил, а потом на следующий день с упоением ликовал, когда ты расчленял его тело.
Ты щедр душой своей и тебе самому не надобно богатств. Лучшие бочонки с вином ты выставил простому народу, ибо он более этого заслуживал, а людям знатным дал награды иные, ибо многие земли предателей твоего королевства перейдут им, а также земли трусливого твоего соседа. Народ же был счастлив вином и монетами, что ты щедро, не скупясь, швырял с балкона. А потом вызвал слезы вдов, сказав, что дети тех из твоей гвардии, что полегли, сражаясь за тебя, ныне твои дети. И так хитроумно ты основал школу для будущих воинов, волчат, что подрастут и станут волками хищными, подобно тому, что изображен на твоем знамени.
Твои шаги восхищают меня, потому что ты действуешь всегда головой своей, но не сердцем. Ты запретил преследовать воинство севера, понимая, что слишком тяжелы потери в твоем рыцарстве и ополчении, а тебе еще надо наказать тех, кто не встал под знамена твои и кто пропустил врага через Великую Донну, как вы почтительно зовете эту полноводную реку.
И едва прошел хмель в головах твоих воинов, ты попросил дворян своих, прежде чем осчастливить возвращением жен, стать дланью карающей. Дланью… Я говорю это слово и смеюсь про себя. Чем чаще я стал бывать в этом, твоем, да, да, мой мальчик, твоем мире, тем чаще я стал говорить высоким языком твоих певцов и сказителей даже про себя. И этот язык прекрасен, потому что чем больше человек начинает уродовать своими механизмами землю, тем больше уродуется язык его, даже тот, каким пишутся книги.
Я стою на холме и смотрю, как твое воинство стало у Великой реки. Ибо ты там положил рубеж им. От княжества, что вероломно пропустило врагов юга, ты оставил только руины и пепел. Ты приказал сровнять с землей замки, города и деревни. Работа немалая. Даже я стал сомневаться в соразмерности ее. Но понял, как прав ты, ибо предавший раз, предаст еще раз, а дети предателей будут тоже предателями.
Ты и пленных врагов своих, что хотели присягнуть тебе, казнил без жалости, тех же, что остались честны даже перед страхом смерти, отпустил без выкупа на север. Поистине, мудро ты сделал, потому как понесут они рассказы о тебе и о юге справедливом.